Лампы загораются одна за другой, Бренди никак не удается нырнуть в темноту, сколько она ни прибавляет шагу. Приходится так и идти — будто модели или героине третьесортного боевика. Руд сутулится, ей не хочется ни на подиум, ни в боевик. Не хочется, чтобы ее видели. Она не привыкла делать глупости (во всяком случае, одна), а это именно глупость. И еще выполнение дурацкого обещания. Пятьдесят на пятьдесят. Хотя кого она обманывает, в лучшем случае семьдесят на тридцать.
Возле "шестого" Бренди останавливается. Рядом машина Мигеля. Хереса увезли в госпиталь еще в первый день, Руд не успела даже толком попрощаться. Ей следовало бы больше переживать по этому поводу. По поводу Леманн. По поводу всего остального. Но не выходит, голова будто набита тополиным пухом. Контуры мягкие, слова ничего не значат, обо всем можно подумать завтра. Это, конечно, защитный механизм, но сейчас Бренди предпочла бы, чтобы его не было. Иначе вся эта дрянь будет копиться где-то в пуху и жахнет в самый неподходящий момент. Лейтенант садится прямо на холодное шершавое покрытие, скрестив ноги, смотрит на свой "Фалькон". Может, получится заплакать? Ну, давай, вот тебе ночь, вот тебе дождь, вот тебе машина тяжело раненного товарища, чего тебе еще надо, бессердечная ты скотина? Кофе и сигарету? Чтоб мужик бросил? Лейтенант нашаривает в кармане лист с "морским боем", смотрит на одинокий крестик подбитого корабля в углу. Черт его знает, где остальные. Да и не важно: пусть живут, плавают на воле. Однопалубных детишек растят. Плакать не хочется. Злиться хочется, но не выходит. Ну и плевать.
Фляжка нагрелась в кармане. Лучше не задумываться, каково содержимое на вкус. Что происходит с бренди, который хранили в металлическом контейнере в течение шести лет? Руд и сама большую часть этих шести лет провела в металлическом контейнере — то в большом, то в маленьком, крылатом. Что происходит с Бренди, которую хранили...
Свет гаснет.
Лейтенант скребет ногтем по гравировке — ставшее за эти годы привычным движение, почти нервный тик. Ладно, нечего растягивать удовольствие. Вдох, выдох.
— Так получилось, что из нашего звена остались ты, я и эти вот, "пятый" и "тринадцатый", — Бренди обращается к своему "Фалькону", и голос разносится в ангаре дальше, чем ей бы хотелось, — но я их вообще не знаю. Так что ты и я. У меня есть подруга, Мике. Мы с ней учились вместе. Я обещала ей... слушай, да что с тобой разговаривать, ты же самолет. Пей молча. За первый бой. Живы и хорошо, завтра новый день.
Руд поднимается, и свет, конечно, зажигается снова. Девушка сминает клетчатую бумагу, засовывает ее обратно в карман. С третьей попытки откручивает крышку фляги, делает один большой глоток чего-то, напоминающего смесь шампуня и спирта (спасибо, Мике, видно, что ты старалась). Выливает немного на ладонь и проводит по серому металлу фюзеляжа, прямо под номером.
— Знаю, дрянь редкостная, — Руд подносит руку к лицу, втягивает носом воздух и морщится. Надо было хоть салфеток взять. — Говорят, к бренди надо привыкнуть. Не знаю, кому надо, и зачем. Я тебе лучше кофе в следующий раз принесу.
Теперь, когда нелепый ритуал завершен, она чувствует себя еще более по-идиотски. Хорошо бы Вайт все еще торчал у техников. Кстати, вот, кто в теории мог бы выпить с Бренди за первый бой, раз уж он был ее командиром. А вдруг, пока добрый Гудвин не прислал ему новых мозгов, он бы даже согласился? Нет, довольно глупостей на сегодня. Еда. Душ. Сон. Никаких тренажеров, даже если кажется, что нельзя упускать время. Тем более, без надзора лезть в это пыточное кресло себе дороже.
— Раз уж я здесь... — Бренди прикладывает (чистую) ладонь к сканеру. Стоит быстро прогнать диагностику. По крайней мере, если ее спросят, что она тут делала, можно будет не выдумывать ерунды.