За последние недели, мы с Лючией сблизились.
А как иначе?
Она терпела мои пьяные выходки, помогла мне с Андреем и согласилась помчаться со мной за тридевять земель бросив брата только чтобы в весьма стесненных и совершенно не сравнимых с Корво Бьянко закончить книгу, на титуле которой ее имя даже не будет значиться.
От каждого из этих пунктов, госпожа Альвиницци кажется не приобретала решительно ничего кроме головной боли и понять, чего именно она добивается, я не вполне мог…
Впрочем, я лукавлю. По паре обмолвок я понял, что по какой-то причине Лючия «действует семейственно и тянет другого независимо от его талантов, что становится для неё бедой» — да, я тоже умел слушать.
И всё же объём сыплющихся на меня благодеяний был таков, что даже такой мизантроп как я невольно проникся и потихоньку стал оттаивать.
Обычно, все наши разговоры были о том, что связывало нас — то есть о работе. Колонии, колонии и ещё раз колонии. С тех пор как у нас начались свидания, я временами спрашивал о Тилее и что-то рассказывал о себе.
Теперь… всё несколько изменилось.
Совершенно незаметно для меня мои вопросы всё сильнее стали касаться самой Лючии — ее семьи, ее взглядов на жизнь, ее историй, ее мечтаний. Иногда я спрашивал ее о брате, но тоже как-то… по-личному.
Она как будто стала ещё одной землей, которую мне следовало описать — климат, границы, полезные ископаемые, население…
Изменились и мои рассказы. Например, я показал Лючии эльфийский меч и впервые в жизни совершенно честно рассказал когда и при каких именно обстоятельствах я его приобрёл. Рассказал и о том, как мы с Фердином переломили исход целого сражения — и, пожалуй, опять же впервые, в этой истории прозвучал легкий оттенок гордости.
«Я что же, рисуюсь?» — тут же одернул я себя и, кажется, покраснел.
Близость была для меня чем-то новым, так что, подозреваю, краснел я довольно часто. Ведь в Корво Бьянко я всегда приезжал при полном параде — а в комнате гостиницы ходить как на приёме не то, что не получалось, а было попросту неуместно. Там я мог быть непричесанным, неумытым, пахнущим крепким мужским потом — и каждый раз, когда в такой момент я замечал взгляд Лючии, то краснел, и обыкновенно старался, с разной степенью успешности, исправить то, что видел в самом себе как «дефект».
Постоянно сожительствуя с госпожой Альвиницци, не мог я и владеть собой так хорошо как раньше. Если на меня нападала грусть, я был грустен, если мне хотелось посмеяться — я рассказывал, что именно меня так рассмешило. Всё это до того не походило на мои протокольные вопросы о текущих событиях, которые я задавал с настойчивостью судейского секретаря («Должен. Показать. Небезразличие.») что пожалуй в эти дни я мог бы предстать перед Лючией совсем другим человеком.
Уже не столь напоминающем портрет с обложки собственной автобиографии — «Амадей фон Рейнеке на коне и в благородный профиль».
Это… смущало.
Возвращались детские страхи на тему того, что я где-то чем-то выдам свою искаженную природу.
Был у смущения и иной аспект.
Я ведь совершенно здоровый физически молодой мужчина, возле которого каждую ночь спит молодая и красивая девушка. Каждое пробуждение рядом с ней — а вставал я рано — превращалось в целую комедию относительно… кхм… некоторых особенностей мужской анатомии. Сказывалось ещё и то, что репродуктивные системы моего тела чем-то напоминали паровую машину — без возможности спустить пар котёл начал ощутимо нагреваться и беспокоить меня.
Я плохо спал, а когда спал то не всегда контролировал свои движения.
Один раз я проснулся сжимая Лючию в объятиях, да ещё и лицом к лицу, так что… клапан парового котла упирался куда-то… в неё.
Слава Мирмидии, она спала, и я, пунцово-синий, смог аккуратно перевернуться на другой бок и сделать вид, что так и задумано!
(Или Лючия притворялась спящей, чтобы не смущать меня? Она может)
Последним звоночком стали мои беседы с Паулем.
Иногда, хоть и не так часто как раньше, у нас находилось время поговорить наедине. И в моих речах произошли определенные перемены.
«Женщины конечно зло, но некоторые меньшее зло чем другие…»
«Лючия несколько отличается от всех женщин, в лучшую сторону, конечно…»
«Не могу не признать, что у женщин есть определенные достоинства. Взять вот Лючию…»
В общем, я вёл себя на манер страны, которая после долгой и кровопролитной войны заключила с соперником выгодный договор и теперь пытается объяснить собственному населению почему «те мерзавцы» вдруг стали «дорогими партнерами».
Очевидно, между мной и Лючией была некая… назовём это «проблема».
Слово не лучше и не хуже чем любое другое.
И, конечно, я понимал, что эта «проблема» если ее запустить, даст о себе знать. Однажды я расслаблюсь достаточно чтобы позволить госпоже Альвиницци что-то заметить (и это при условии что она до сих пор ничего не заметила) и тогда разговор будет проходить уже не на моих условиях.
Проблема в том, что я вообще не представлял каковы именно их себя «мои условия»!
Я вообще не знал как мне подступиться к такой беседе!
То, что вышло в итоге представляет собой позор дипломатического искусства не только моего, но и всего рода фон Рейнеке. Мои предки, бароны, должно быть лица себе прошибли ладонями. С размаху.
Само начало оцените: «Лючия, думаю, есть серьёзный разговор»
— Не знаю заметила ли ты…
(Да весь Нульн заметил!!!)
— Что между мной и женщинами есть некое напряжение.
(Да причём тут это?!)
— Я привык не доверять людям, и так получилось, что с женщинами были связаны не самые лучшие мои воспоминания. Например, когда мне было четырнадцать…
(Ты что ей, всю жизнь свою собрался рассказать, балда?!)
— Меня разыграли и довольно жестко. Мой брат.
(Да что ты несёшь?!)
— Да что я несу… В общем, Лючия, мы с тобой сильно сблизились. И если тебе захочется того же, я думаю мне бы хотелось попробовать… по-настоящему, понимаешь?
(Она решит что ты ее клеишь)
(Не то, чтобы ты ее не клеил)
(Просто нужно как-то подчеркнуть что ты не только трахнуть ее хочешь!)
— Кажется ты… важна для меня. Как друг…
(Ты сейчас серьезно?!)
— Но не только. Ты… нравишься мне. Как женщина…
(Опять не туда! Ты бы ещё сиськи ее похвалил! Даже не думай!)
— Но и это не всё. Я знаю, что наверное мало что могу тебе дать, но если могу хоть что-то… то мне хотелось бы это сделать и… заботиться о тебе, понимаешь?
(Да тебя бы даже пьяный гном сейчас не понял!)
— Кажется, я… люблю тебя.
(Молодец. Сказал-таки. Я сейчас иди и застрелись нахер после такого позорища)
— Я пойму если ты не чувствуешь того же. Это… не помешает.
(Это охренеть как помешает!)
— Вот.
***
Конечно, для меня это было впервые. Я вообще не представлял как говорят о такого рода вещах!
Что впрочем, совершенно не оправдывает меня — мои преподаватели риторики услышав такую речь наверное бы рыдали.
А потом велели мне убираться туда, откуда я вылез.
Примерно такой реакции я по правде и ждал от Люсии.
Проигрывая то, что потом стало этим разговором, в уме, я набросал целую вереницу ответов от «ты конечно очень милый…» и «вообще-то у меня есть…» до «мне нравятся женщины» и просто «ты что, пьяный?»
И нет, всё это я ухитрился выдать совершенно трезвым.
На фоне тягот моей личной жизни, о которой я привык думать, что ее не существует, впечатление от столицы Империи слегка смазалось.
Даже основной вопрос «посмотреть город или пытаться работать» я рассматривал теперь в контексте «какое впечатление то или иное моё желание произведёт на Лючию».
Временами хотелось биться головой о стену, настолько эта самая голова не понимала, что у нас здесь важный рабочий выезд, а не медовый месяц. Мне невероятно хотелось показать ей город, который я сам ни разу не видел — парки, дворцы, храмы, музеи, театры!
Или как сказала бы моя воспалённая близостью Лючии голова: «Разделить это с ней. Сделать Альтдорф нашим городом. Найти в нем наши места».
В общем я заготовил очень серьёзную речь о том, что отношения отношениями, но пора бы вернуться к работе.
Погулял для храбрости.
Пришел.
Вдохнул.
— Лючия, здесь мы много не наработаем, и пока нас не приняла Эммануэль, сами перспективы работы перед нами мягко говоря туманные. Как ты смотришь на то, чтобы пока наше будущее не прояснилось, немного посмотреть город? Я никогда прежде здесь не был…