—…Всё дело в масштабах того, что попадает к нам в руки, понимаете? Я всегда извлекаю из этого максимум. Дайте мне человека, и я сделаю его знаменитым. Дайте мне деревню, и она будет процветать. Дайте бумагу, чернила и надежных совавторов, и я создам трактат о колониальной экспансии человечества. То есть мы создадим, конечно.
Оговариваюсь. Я не привык к столь неформальным беседам с кем-то кроме Пауля. Мне приходится выбирать слова, и это нормально, но в живой беседе на это часто нет времени.
— Сама жизнь есть ничто иное, чем наше свободное волеизъявление. Если у Вас в руках есть монета, и Вы хотите стакан вина, Вы велите слуге принести вина. И наслаждаетесь изысканным вкусом. Но здесь-то и закрадывается несовершенство жизни. Что делать, если у Вас нет монеты? А ведь чем сложнее и изощреннее Ваши желания, тем более редкие ингредиенты требуются для его осуществления. К примеру, вопреки моей глупой оговорке, я бы никогда не справился с трактатом о колониях без Вашей помощи. Умер бы над книгами.
Короткий смешок
— Несовершенство жизни бывает глобальным — если я знаю, как сделать некую деревню преуспевающей, это вовсе не значит, что мне в самом деле кто-то даст эту деревню в управление. Так, например, наша работа не состоялась бы, не поступи я в университет. Но бывает и персональным. К примеру представьте, что на мое любезное предложение поработать вместе, Андрей ударил бы меня прямо в нос. И никакого трактата о колониях. Вот почему, Лючия, я со временем покину Старый Свет. Кем я стану здесь — достаточно просто предсказать при минимальных знаниях. Я это вижу, и мне это не нравится. Но вот кем я стану там… Это вопрос намно-ого сложнее. Впрочем, кажется, Вы заскучали. Мои извинения. Временами, я бываю довольно болтлив, хотя обычно Пауль — единственный мой собеседник. Не считая моих дорогих друзей, конечно. Не представляю, что бы я без вас делал. Без Андрея, без
Бендетто, и конечно без Вас, Лючия. За нашу дружбу.
Поднимаю стакан.
— Но довольно обо мне. Прошу, расскажите мне о Мирмидии. Мне безмерно интересна тилейская религия. Кто знает, возможно Вы даже сделаете меня прозелитом!
Госпожа Альвиницци была родом из совсем другого мира. Более свободного мира, более хаотичного. Из ее рассказов, я понимал, что мне бы в Тилее вероятно не понравилось — слишком много лишних эмоций для человека, чья личная жизнь ограничивалась пятью минутами бесшумного движения ладонью за ночь и ещё пятью минутами тщательного отмывания рук.
И о чем спрашивается здесь слагать песни? Как наличие свидетеля, или, вернее, соучастника, сделает потребности плоти чем-то прекрасным?
В конце остаётся лишь грязь на бедре.
На самом деле, я боюсь ее, этой госпожи Альвиницци.
Это странное чувство впервые посетило меня, когда Бендетто рассказал мне о моём сокрушительном дипломатическом провале. Я ошибся, неправильно оценил ситуацию, и в итоге вляпался — да, легко, но всё же вляпался. Таковы вводные.
Но вот что та пестрая палитра эмоций, которые я испытал узнав о своей ошибке, была страхом, я понял не сразу.
Я категорически не воспринимал людей если не имел рычагов давления на них. Взять Андрея — мне было чем его прижать если возникнут… осложнения. И уж точно мне было чем прижать бедненького маленького Бендетто.
А вот с его сестрой вышла ошибочка. Мой расчёт строился на том, что Лючия желала поступить в университет дабы реализовать свой потенциал, но как оказалось, для неё это было чем-то вроде каприза аристократки.
Наша работа не была для неё билетом в жизнь — скорее любимым хобби, занятным боковиком от чего-то ещё.
А значит, у меня катастрофически отсутствовали на неё рычаги.
Я не мог прижать ее если что-то случится.
Даже наоборот, в известной степени я зависел от неё — ведь я привык к удобствам Corvo Bianco и профессионализму девушки.
А теперь зависел ещё и в вопросе репутации.
Я сам подарил ей досаднейшую историю о том, как «тот мужеложец лишь изображает роман со знатной иностранкой».
Потеря контроля пугала меня и вгоняла в паранойю.
Сейчас мы на одной стороне, но что если это изменится?
Эммануэль фон Либвиц и ее «как там нога твоего дяди» повлияли на меня сильнее чем я готов был бы признать.
Наверное поэтому я начал позволять себе с госпожой Альвиницци немного более откровенные разговоры, чем со всеми остальными. Чуть больше рассказывал о себе. Вежливо попросил о возможности когда мы наедине обращаться друг к другу по имени.
В такой доверительной интонации, в демонстративно открытой спине, для меня заключалась стратегия защиты — если я не мог обезопасить себя держа в руках привязанную к чьей-то шее петлю, то демонстративно привязывал ее к собственной.
Разве не так же я поступал с Эммануэль?
«Ты — госпожа, вот моя жизнь, распоряжайся ей».
От меня не должно исходить даже тени угрозы.
Покажи дающую руку и спрячь берущую — так я жил.
Но если вдруг оказывается, что мне нечего дать, а значит и нечего отнять… Что делать в такой ситуации я пока не знал. Ужасная, мерзкая ситуация.
Какая-то звериная интуиция подсказывала мне, что ответ связан с Бендетто. Ведь в отличие от меня, люди не живут в пустоте. У них есть те, о ком они по-настоящему заботятся, и для Лючии это брат.
Я не могу навредить ей, но я могу навредить ему.
Это неестественная мысль — ведь я не собирался делать ничего подобного. Но каким-то странным образом мысль эта успокаивала меня.
Я был в опасности, да. Но ещё я был опасен. Я мог в случае чего заставить считаться со мной, да, я набросил петлю на собственную шею: но горе тем, кто попробует ее затянуть.
Если бы ещё где-то лежали рычаги давления на Эммануэль…
Но подобные рычаги были разве что у курфюрста аверландского.
Мариус Лейтдорф, конечно, выбрал момент как нельзя хуже для моей работы. Потом, когда (если) госпожа курфюрст — в варп феминитивы — вернётся, ее канцелярия наверняка будет завалена прошениями за все месяцы или даже годы войны. И прошения эти будут из разряда «дом сгорел, родных убили, помогите».
А тут Амэ со своими книжками.
Да тролль с ним с эльфийским! Работа встанет! Отказаться от призыва я не смогу, да если бы и выбрал пустить свою репутацию под откос — без Андрея всё будет явно куда труднее, и потом, в мирное время, мне обязательно припомнят как я «отсиделся». Если, конечно, не арестуют раньше. А сколько война продлится, как я и сказал, не знает никто. Может месяц, а может это очередная смута лет на дцать.
Как человек, бывавший на войне, я мог сказать, что армия воплощает в себе буквально всё, что я ненавидел в жизни, но и как избежать службы не навредив при этом моей репутации, я не знал.
Следует уметь признавать поражения и в данном случае господин Лейтдорф сбил меня с небес на землю.
Впервые за очень долгий срок я не знаю, что мне делать.
Знаю только, что мне следует с кем-то поговорить и на роль эту нашёлся только один кандидат.
— Как видите, Лючия, я потерпел поражение. Теперь я в ловушке — если отправлюсь в армию, то снова вернусь к тому, с чего начал и к чему дал себе слово не возвращаться. Откажусь — получу клеймо похлеще того, которым меня едва не наградила молва.
Да, при всем том страхе, который я испытывал всякий раз в ходе наших встреч, я парадоксальным образом испытывал к Лючии симпатию, хоть и не совсем ту, какую мужчина испытывает к женщине. Фигурально выражаясь, я не хотел залезть к ней под платье — но мне нравилось само платье.
К тому же, я был слегка пьян.
Или не слегка.
— Столько лет планирования — всё насмарку. Хотите расскажу историю? Начало ее вы знаете — я рос в маленькой крепости в окружении солдатских сыновей. И, как, возможно, догадываетесь, это была довольно одинокая жизнь. Вокруг меня было много людей, но никто из них не был похож на меня. Но вот однажды в нашу крепость приехали два ребёнка извне. Мальчик и девочка. Дети эти превосходили меня по рождению, но я тогда не вполне осознавал насколько, и, признаюсь, несколько наивно, подумал — наконец-то я найду себе друзей. Настоящих друзей, как в романах. Тех, что обмениваются письмами в разлуке. И знаете, что было дальше? Мальчик вызвал меня на дуэль с боевым оружием. А девочка смотрела как мы сражались, и улыбалась.
Оскаливаюсь, впервые за очень долгий срок давая выход старой боли.
— Так мы и познакомились с Эммануэль. Едва ли эта встреча что-то значила для неё, просто ещё одна деревенщина, сын мелкого вассала, но для меня она навсегда определила status quo. Мальчики желают со мной подраться, а девочки посмеяться, глядя на поединок. В тот раз я выиграл. Но если бы и проиграл, и был бы ранен, даже очень тяжело — всё было просто забавой, понимаете, Лючия? Все мои действия, как бы тщательно я их не продумывал — просто забава. Порой я удивляюсь, как сильно то, с чего мы начинали, определяет наш путь.
Залпом опрокидываю ещё чашу вина.
— Я помню обиду, которую испытал когда Леос меня вызвал, а Эммануэль «великодушно разрешила» бой. Я вырезал из себя ту часть, которая ждала, что мы с мальчиком и девочкой поиграем вместе. Выжег ее с корнем. Когда мы снова встретились, я дал ей понять — она может заставить меня драться ради ее забавы, но она никогда не заставит меня сражаться ради неё. Это была гордыня, конечно. Мне нужно было играть, изображать ветер в голове, неловко нахваливать ее грудь и делать вид, будто хочу того же, чего хотели все в той зале. Но я хотел дать ей понять, что вижу ее. Что ни одна ее улыбка, ни одно ее слово больше не обманут меня. Она в силах приказать мне умереть за неё, но не заставит жить ради неё. А скоро я и вовсе покину ее владения, и хотя она вряд ли даже заметит это — я освобожусь, вздохну свободно. В Новом Свете я сам мог быть курфюрстом, мог быть королем, мог быть богом!
Чаша со стуком опускается на стол.
— А теперь знаете, что мне придётся сделать? Ехать в Альтдорф и там ползать на брюхе перед ней, чуть не умоляя, чтобы она заметила меня и позволила быть для неё достаточно полезным, чтобы потом все забыли о моем отсутствии на войне — и, смешно сказать, просто позволили мне и дальше заниматься тем, чем я уже занимаюсь! Мне придётся снова драться с мальчиками для забавы очень, очень капризной девочки. Значит ли это, что с моих восьми лет я не сделал вперёд ни единого шага? Или просто пропасть, разделяющая меня и ту девочку, так велика, что шаги мои подобны шагам муравья, пытающегося пройти из Бретонии в Великий Катай? Я не знаю.
Тут в моем усыплённом вином рассудке что-то проясняется.
Я понимаю, что едва ли не изливаю душу тилейке, раскрывая нечто такое, о чем я никогда и никому не говорил.
Причём еще и относительно действующего курфюрста!
Да-да, той самой, что людей на плаху отправляет!
Что дальше?
«Мальчик под повозкой»?
«Мальчик в спальне?»
«Мальчик, на поле боя поджимающий к себе раненую руку?»
«Уже не совсем мальчик, ищущий себе друзей среди тех, кого можно использовать, а при случае и прижать?»
Или я начну предлагать ей пожениться и наплодить поколение сероглазых богов, которые захватят Люстрию?
Не, пора приглушать этот фонтан.
Когда я произношу следующую фразу, мой голос звучит чуть более ясно.
— Ладно, я наговорил Вам всякой ерунды, за которую потом мне будет стыдно. На самом деле это всё была… сильно затянутая преамбула. Важно лишь то, что я собираюсь в Альтдорф. Работать в местных библиотеках и заодно лиз… целовать подол платья госпоже курфюрсту, чтобы нам после войны позволили спокойно закончить нашу книгу.
Улыбаюсь, на сей раз вполне искренне.
— Хотите поехать со мной, Лючия? Мы неплохо сработались и в Альтдорфе мне бы пригодилась Ваша помощь — с библиотеками, конечно, не с поцелуями подола платья. Думаю, посреди войны Нульн станет куда менее гостеприимным местом чем обычно, особенно если будет осада. Представлю Вас госпоже курфюрсту как моего друга, соавтора и незаменимого партнера. Можем взять с нами Бендетто — ему наверное тоже будет тяжело в… нынешних условиях.
***
С Андреем, я говорил уже трезвым.
И это тоже был искренний, хоть и менее экспрессивный разговор.
Неизвестно, сколько будет продолжаться война — месяц или десять лет. Наша работа должна быть продолжена. Я не могу позволить себе попасть в армию на годы. Нет, в Альтдорфе я возможно смогу сделать что-то, чтобы эта война закончилась поскорее и без пролития рек человеческой крови другими людьми.
Но я уважаю выбор Андрея.
Я прошу его беречь себя.
Это самое главное на войне — выжить.
Не лезть напрасно на рожон.
В связи с этим у меня к нему есть просьба, ну, или предложение.
Ему ведь всё равно, где именно служить?
Это не его война — это долг чести, и этот долг необходимо выполнить.
И есть одно место под названием форт Роткирхен.
Там комендантом служит мой отец.
Мне было бы куда спокойнее если бы моя семья присмотрела за моим лучшим другом — а мой лучший друг на этой войне присмотрел за моей семьей.
К тому же, я напишу родным письмо, чтобы Андрея приняли так, как будто домой вернулся я сам и попрошу отца определить его на пост, соответствующий его благородству духа и рыцарскому достоинству.
Разумеется, я не могу настаивать, если сердце моего друга жаждет битвы и отправки на передовую.
И в этом случае — мой старший брат, Адальберт, служит в войсках курфюрста, в рядах рыцарей Империи. Мой средний брат, Людвиг, служит в элитном отряде «Молниеносных».
Не примет ли Андрей от меня хотя бы письмо к одному из них с просьбой ходатайствовать о его, Андрея, зачислении в ту же часть?
Я знаю моих братьев, они сделают все возможное.
И знаю, что в бою у моего лучшего друга будет плечо, на которое он сумеет опереться.