Прежде всего, я, конечно, поговорил с Паулем. Серьезно поговорил. Честно говоря, я не рассчитывал, что каждое моё слово окажется достоянием нульнской улицы, и теперь вынужден был исправлять собственные ошибки.
— Пауль, дорогой, свет знания безусловно суть благо, но помимо того, каковы вещи есть, есть и то, какими они выглядят. И это второе — намного важнее. Представь например, что твой друг забрал у тебя яблоко и съел. Ты подошёл к нему на улице и ударил его в лицо — весьма заслуженно! Но что увидят прохожие? Юношу, который напал на другого юношу! И если скажешь ты перед всеми, мол, у меня забрали яблоко — кто будет свидетелем твоей правоты?
Я улыбаюсь, давая юноше возможность понять, что ситуация в самом деле получится паршивая.
— Или вот представь себе женщину. Она несомненно зла — но что видят все остальные? Яркое платье, полную грудь, кроткий взгляд. «Как она благочестива и прелестна!» — говорят все. И если ты скажешь о ней что дурное, по крайней мере публично, что подумают о тебе? Ревность в истине похвальна, но прошу, помни о том, что вещи могут быть восприняты совсем не такими, какие они есть. Потому, как говорил один из императоров древности — «не говори что думаешь, но думай, что говоришь».
Я налил ему немного вина, чтобы он не слишком расстроился от такой отповеди.
— Ведь зачем мы говорим, Пауль? Каков в целом потенциал наших слов? Среди твоих знакомых много тех, кого ты считаешь круглыми дураками, но если ты скажешь им, что они дураки, если даже приведёшь к тому все аргументы — разве они убедятся в этом? Нет. Они всего лишь обидятся на тебя. Мы говорим не только ради утверждения истины — мы говорим, чтобы всем нравиться. Скажи круглому дурню как мастерски он вырезает деревянные свистульки, и не говори, что он круглый дурень — он будет счастлив, и, возможно, сделает что-то для тебя в будущем.
Легко касаюсь груди юноши.
— Здесь — в тебе может гореть пламя праведного гнева. Но здесь
Указываю на его губы
— Должен быть лишь мёд. Даже по отношению к женщинам. Особенно по отношению к ним. Так, если змея заползёт к тебе в постель, ты не должен дергаться, пытаться сбросить ее или убить — ведь тогда она ужалит тебя, и ты умрешь. Но выжди без движения, без звука — и она уползёт. Понимаешь?
Я надеялся, что сумел объяснить основы.
А репутацию и в самом деле следовало поправлять. Честно говоря, по правде я думал попросту игнорировать слухи. Ну говорят и говорят. В конце-концов я уеду. Но мысль о том, что это может повредить защите моей диссертации в дальнейшем, заставила меня изменить мнение.
Тут-то и пригодилась Лючия.
Я относительно честно объяснил ей характер моих трудностей (умолчав лишь о том, что причиной их стала моя нелюбовь к женщинам) — мол, некие нехорошие люди распускают обо мне порочащие слухи, мне так-то плевать, но это может дурно сказаться на судьбе нашей работы, чего я позволить категорически не могу, в связи с чем и придумал следующий план.
Госпоже Альвиницци следовало несколько раз появиться со мной в публичных местах, где я бы тщательно изображал ухаживания за ней. Дарил бы подарки, читал стихи, брал за руку, может даже насозидал бы что-то моей даме. Со стороны самой Лючии требовалось вежливо принимать мои ухаживания, но подчёркнуто держать дистанцию. Ну и конечно — чего я не сказал прямо, но на что намекнул — в обществе быть чуть женственнее.
Поначалу это следовало делать несколько раз в неделю.
Потом — для поддержания легенды — где-то раз в месяц.
«Но Амадей» — воскликнет Лючия, — «Я конечно ценю нашу работу, но не настолько!»
Тут-то я и вложу в мышеловку сыр.
«Как несомненно госпожа Альвиницци знает, поэты порой скрывают свои имена за ложным именем — псевдонимом. Конечно, не в наших силах поместить женское имя на обложку нашей работы, не столько из наших предубеждений, сколько из царящих в обществе. Но госпожа Альвиницци могла бы придумать мужское имя, которое не было бы ее именем, но всё же принадлежало бы только ей. Если госпожа Альвиницци в самом деле тяготеет к научным занятиям, то создавать работы под псевдонимом для неё — единственная возможность публиковать что-то. И появление этого нового имени на титуле книги, которую мы несомненно сделаем выдающейся — чем не заявка на все возможные успехи в будущем?»
Я, конечно, говорю всё это исключительно как друг, единственно из благожелательности и веры в то, что талант должен уважаться независимо от пола. В конце-концов нами правит женщина — кто мы такие чтобы отказывать прекрасному полу в способностях?
Андрей, Бенедетто, сама Лючия — всем я готов предложить самое лучшее. Готов помочь в осуществлении их желаний.
Я хороший друг.
Но наша работа важна для меня.
Наша работа — это дар человечеству.
Великий подарок, который мы делаем будущим поколениям.
Ведь за колониями будущее, и каждый в Империи, кто заинтересуется Новым Светом или Арабией, будет начинать путь с нашей книги.
Я не позволю каким-то слухам помешать нам.
Не позволю нашей книге стать «книгой того мужеложца».
Моя просьба — такое же вложение в работу, как и всё остальное.
И в «ухаживаниях» своих я несомненно буду знать меру, в какой прилична такая игра по отношению от юноши к девушке.
Если же госпожа Альвиницци волнуется о своей репутации и потенциальных брачных партиях, то пусть не беспокоится.
— Слухи исчезают вместе с человеком. Не сейчас, но через несколько лет, меня здесь уже не будет.
Конечно, я рисковал испытывая так одного из моих соавторов.
Лючия была полезна даже когда не выступала ширмой моей личной жизни. Ее отказ несомненно поставит под угрозу уже сложившуюся модель сотрудничества, так что я старался быть как можно осторожнее в словах.
Вообще, в отличие от Андрея, я всегда помнил что передо мной девушка. Вставал если она вставала. Снимал шляпу если она появлялась и никогда не снимал при ней перчаток. Придерживал дверь. Не выражался, не повышал голос.
Если я был не согласен с какими-то ее идеями, то никогда не говорил «нет, это чушь» (как мог, особенно если был сильно не в духе, сказануть Андрею или Бенедетто — правда, потом всегда извинялся), но всегда говорил «это интересная мысль, но следует ее тщательно обдумать».
Если соглашался, то делал это уважительно.
В отличие от Пауля фразочки в духе «неплохо… для женщины» я предпочитал оставлять в голове.
Забавно, но со всеми ними я прежде всего пытался понять, чего они хотят. Вот Андрей вероятно хочет заработать себе имя — иначе не пошёл бы в университет. Бенедетто просто не хочет быть один, ему важно чувствовать сопричастность и то, что его воспринимают всерьёз. Лючия же хочет быть мужчиной.
Желаниям всех троих я готов был содействовать по мере моих скромных возможностей.
Что же до клинка, здесь я вынужден был последовать тому сценарию, который до последнего не желал реализовывать.
Разве что, от официального прошения по здравому рассуждению всё же решил отказаться. Вместо этого, я написал частное письмо, выдержанное к не столь строгих тонах — по моим меркам, разумеется.
Я рассыпался в извинениях, что отрываю владычицу от дел правления на свои мелкие дела, долго и пространно желал долгого правления, и , наконец, припоминал госпоже фон Либвиц ее благожелательность ко мне в прошлую нашу встречу (где-то здесь вставлен ещё тонкий комплимент ее красоте).
Мои ученые занятия, имеющие целью возвысить славу нашего благословенного Сигмаром владения как величайшего в Империи центра мудрости, столкнулись с известными трудностями в свете незнания мной эльфийского языка.
Я слышал, что специалисты в данной области есть в Имперских Коллежах — но как госпожа курфюрст несомненно знает, корпоративный дух порой весьма неблагожелателен к чужакам.
Если я просто попрошу у магов возможности посещать отдельные лекции в их учреждении, то вероятно получу отказ.
В связи с этим я (ещё абзац пространных извинений) нуждаюсь в помощи владычицы, ибо слово ее в Нульне закон для всех.
Я покорнейше прошу предоставить мне рекомендательное письмо для предоставления в магический коллеж о моем зачислении туда в качестве вольнослушателя, с предоставлением мне права посещать отдельные занятия, посвящённые эльфийскому языку.
(Ещё абзац пространных благодарностей в случае, если госпожа курфюрст сочтёт возможным и желательным удовлетворить мою просьбу)
(Подпись)
(К сему письму прикладываю сочиненную мной оду госпоже фон Либвиц и надеюсь, что она найдёт мои скромные поэтические опыты развлекающими)
С одой меня занесло, признаю.
Но я, как и всегда, решил, что просить не давая ничего взамен — дурной тон.
Так что, пользуясь своим недурным образованием и, кажется, недурным вкусом, я потратил несколько вечеров на создание оды госпоже курфюрсту, где упомянул и ее красоту, и таланты, тактично обошёл стороной вопрос террора, зато упомянул помилованных заговорщиков, завершив всё крещендо, посвящённым милосердию правительницы, ее любви к подданным и заботе о будущем всего владения.
Получилось, кажется, неплохо.