Прошло полгода, и разум мой не то чтобы успокоился — а как-то выровнялся. Я привык к постоянному шуму, к чехарде всё время куда-то спешащих людей, научился ориентироваться на улицах, выучил, где и что можно дёшево и одновременно качественно купить…
Временами, на меня всё ещё нападала грусть, но чаще беззлобная. Да и грустью-то это ощущение сложно было назвать, скорее это было… чувствование. В такие моменты я вспоминал дом, вспоминал всё прожитое, улыбался и в то же время чуть не плакал. Сейчас мне казалось, что я был чрезвычайно легкомысленным — вот если бы я тогда посвятил все силы учёбе, то сейчас не приходилось бы постигать во многом азы…
Такие моменты чувствования разрывали меня на части, и большая часть того, что составляло суть моих мыслей могла качнуться в совершенно непредсказуемом направлении. Я мог вдруг сделаться замкнутым и раздражающимся от малейшего вмешательства в мою святочную рутину, общительным и жизнерадостным, мог вдруг вспомнить старые амбиции и предаться ресентименту или попросту впасть в ностальгию.
— Однажды, Пауль, я покажу тебе Роткирхен.
Рассказывал я в такие моменты моему слуге.
— С высокого холма открывается такой вид… Представь, с одной стороны высокие горы, подножья которых тонут в зелени, а вершины словно сделаны из серебра. С другой — виднеются бескрайние виноградники Ротхаузена! Это очень математически правильное зрелище — виноград высаживают идеальными рядами, и каждый виноградник всегда окружён стеной. Представляешь — огромные территории целиком из правильных квадратов и линий. А если приглядеться, то на севере можно увидеть Рейквальд — тоже зелень, но темная, мрачная, зловещая. Там я впервые встретил зверолюдов — ещё мальчишкой, не старше тебя. Отец предложил мне выбор, карнавал или охота…
Вдруг замолкаю. Перед внутренним взором встали сразу два образа — маленький мальчик, в ужасе сидящий под телегой и уродцы в огромных банках. Нет-нет… Уродцев я ведь увидел совсем недавно — когда сходил в кунсткамеру в Нульне. Решился посмотреть в глаза своему страху.
Особенно запомнился мне младенец с необычайно раздутой головой и широченными открытыми глазами.
Родись я таким — отец верно бы не сомневался.
— Карнавал или охота…
Задумчиво повторяю.
Пауль уже знает — иногда я впадаю в такое оцепенение, когда мысль опережает слово.
Я работаю над этим.
— Так о чем это я? Ах да — мы попали в засаду. Собирались поохотиться, а чуть сами не стали добычей. Наверное с тех пор, мой друг, я и не доверяю веселью. Если бы не дядя Вольф и мой отец, я бы тогда не вернулся из леса.
Я любил Пауля — может потому, что рядом с мальчиком я ощущаю, будто весь опыт моей ранней юности имеет хоть какую-то ценность.
Оглядываясь назад, могу сказать, что пожалуй куда сильнее местных порядков и студенческих обычаев, меня угнетало одиночество.
Я слишком привык к тому, что в Роткирхене был для всех вокруг «самым-самым» и здесь, оказавшись в окружении людей, смотрящих на меня как на деревенщину без роду и племени, откровенно растерялся,
Пауль напоминал мне о доме. Напоминал тех мальчишек, с которыми мы однажды залезли в катакомбы и ходили по костям…
Я жалел, что отдалился от них будучи подростком.
Очень жалел.
Часто думал, какими они сделались мужчинами.
Взять хоть Фрица Трещетку — он ведь погиб, Фриц.
— Он был очень храбрым. Шёл за мной по костям… А я… Даже на похоронах стоял и думал… не намокнет ли под дождем повязка на руке! Гребаная повязка!
Я вдруг понимаю, что говорю это вслух.
Что голос мой, обычно такой уверенный, дрожит, в нем слышатся едва ли не слёзы.
— Прости, Пауль. Я забылся. Порой о том, как много значил для нас тот или иной человек, мы узнаём спустя годы после того, как его потеряли.
Может быть поэтому мне сложно заводить друзей.
Внутри меня есть много потайных комнат, куда я не готов впустить никого. Для всех вокруг у меня готов образцовый образ самого себя — почтительный сын, усидчивый студент, бесстрашный истребитель гоблинов, всегда лидер, всегда на коне и в благородный профиль…
Мне казалось, что если вдруг эта картина даст трещину, если вдруг рухнет, то все увидят другого меня.
Ребёнка-мутанта, боящегося растущих на руках волос.
Испуганного мальчика под телегой.
Беспомощного подростка, дрыгающего бёдрами в объятиях демона Нургла.
Дрожащего солдатика, прижимающего к себе раненую руку, как собака поджимает хромую лапу.
Честолюбца, умеющего придумывать игры, но злящегося, если в них не хотят играть.
Равнодушного друга — не потому ли я отчасти раскрывался лишь перед Паулем, что только он всецело от меня зависел?
Меланхолика, снова и снова переживающего о чем-то утраченном, чего сам толком не умел назвать.
Злого юнца, у которого на самом деле не так много врагов, но которому жизненно необходимо находить себе всё новых и новых, чтобы было оправдание для отгораживания от мира высокими стенами.
Во мне было много таких лиц.
Если их увидят — хоть кто-то увидит — меня отвергнут.
А друг по природе своей всегда однажды да увидит хоть что-то в подобном духе. Я хорошо себя контролирую, но даже я не могу контролировать себя всегда.
Каждый, кто сходится со мной однажды разочаруется во мне — в этом я был уверен. Разочаруется и предаст меня. Выберет что попроще, попонятнее. Или, что ещё хуже, начнет играть в принятие.
— Ах, милый Амэ, ну кто бы в четырнадцать лет не обоссался под повозкой при атаке зверолюдов?
А я бы рычал про себя.
Ведь я не обоссался. Я был напуган, но я не обоссался.
Я не был слабым.
Никогда.
И я зубами глотку перыгрызу каждому, кого заподозрю хотя бы в мысли об обратном.
Я желал построить себя, камень за камнем, написать мазок за мазком. Сделать парадную картину столь мастерской, что со временем она не только заменит реальность, но и станет реальностью.
Тогда у меня, конечно, появятся друзья.
Но… одиноко-то мне сейчас.
И было что-то во мне, чего Пауль не мог мне дать.
Глупая потребность в равном — и хотя я по опыту знал, что этот путь ведёт к дуэли, всё же не мог сдержаться и не сделать хотя бы пару робких шагов.
Я очень долго присматривался к одиночкам. Наверное, во мне говорил сноб, но я опасался запятнать себя дружбой с кем-то… сомнительным. Например, именно репутация Таннера и Хедингера остановила меня от сближения с ними, ведь их слава мужеложцев неизменно перекинулась бы и на меня.
Что самое смешное — я желал однажды провести ночь с мужчиной. Не то, чтобы это жило в моих ночных грёзах, но мне было любопытно — где-то в одном ряду с «побывать с эльфийкой».
Но вот прослыть мужеложцем — для меня было всё равно что вылить на парадный портрет «Апофеоз Амадея фон Рейнеке» ведро помоев.
Хотя я считал, что мне надлежит выглядеть равнодушным к мнению других, за один косой взгляд в мою сторону я готов был затаить на кого-то обиду.
По сходным причинам я долгое время не решался подойти к тилейцу. Если он слывёт неудачником, не перейдёт ли и на меня это слово? Вот только здесь вмешивалось любопытство — мне так хотелось услышать про Тилею из первых уст! Немного подумав, я решил дать ему шанс.
Лишь с Андреем фон Рауковым всё было хорошо. Он чем-то напоминал мне Фредина — и это было хорошо. Порой я скучал по гному, а в особо сентиментальные моменты даже жалел, что ещё отправился с ним истреблять чудовищ.
Дело за малым — повод.
Да, мне нужен повод с кем-то сойтись.
Это ведь тоже часть парадного портрета — можно быть одиноким, но никогда нельзя показывать, что ты одинок. Что тебе хоть кто-то нужен. Напротив, на мой взгляд вернее всего было создавать в людях ощущение, будто это им от меня что-то нужно.
Выход нашёлся быстро — совместное исследование.
Нужно что-то военное, чтобы провинциал фон Рауков мог себя проявить, но при этом не слишком военное, чтобы тилеец не почувствовал себя неуютно. И, конечно, связанное с землеописанием — главной звездой в нашем совместном проекте должен был быть я, и это не обсуждалось.
— Колонии.
Это слово стало главным. Тилея ведь торговая держава, верно? Значит по идее тилеец, который не понимает как ходит корабль и как продавать и покупать — не тилеец?
И конечно колонии это всегда применение силы. Причём встречаются условные Людоящеры по большей части с простыми провинциальными парнями, в такие экспедиции от хорошей жизни не идут.
— Я задумал обобщающее исследование, посвящённое типовым методикам создания и развития колоний…
С этого начать.
— …Я был на войне один раз, но мой опыт в этой области далёк от идеала…
— …К сожалению, я довольно смутно представляю себе что такое корабль и как он ходит. А ещё что происходит с колониальными товарами и как колонии снабжаются.
— …в связи с этим мне необходим соавтор. Я буду очень благодарен твоей помощи.
— …согласен?
— Ещё я собираюсь позвать в дело…
— …надеюсь ты не против?
Что-то мне подсказывало, что Нульн не Мариенбург — специалистов по освоению Люстрии и Южных Земель здесь должно быть не так много.
Конечно, меня смущало то, что моя работа окажется в известной степени зависима от других.
Да и вообще — впускать в свою жизнь людей, которых я не знаю…
«Это лишь на время» — говорил я себе — «Я ведь не проведу в Нульне всю жизнь»
Мой интерес к колониям имел не только фиктивные причины.
Я много думал над тем, что говорил мне мэтр Лоренц — о том, что ждёт, а точнее не ждёт меня в Старом Свете.
Помощник преподавателя при университете — не этого я хотел от жизни!
Но Люстрия или Нехекхара — неизведанные земли — вот они таили в себе возможности! Там всем было бы безразлично откуда я пришёл. Там я мог бы быть тем, кем здесь желал казаться!
Возможно даже — но эту мысль я произносил с приличной долей самоиронии — там я мог бы стать королем…
Там, где мэтр Лоренц видел лишь сугубо познавательный интерес, я находил не только сухие факты, при всей их занятности — я видел возможности! Преподаватель не одобрял такого подхода, так что этой частью с ним я не делился. Из меня в самом деле был очень внимательный исследователь. Я даже готов был разделить с наставником его мечту об экспедиции…
Но на каждую новую страну я всегда смотрел немного взглядом завоевателя. Исследование береговой линии? А вот в этой бухте можно было бы высадиться. Путевые заметки? Города, народы, сокровища, потенциальные опасности.
К тому же я конечно любил упражняться на Пауле в описаниях прелестей Роткирхена, но из записок путешественников я прочёл о многом, что определенно желал однажды увидеть своими глазами!
Пирамиды мертвецов и людоящеров, бескрайние пески Арабии, джунгли, где воздух влажный настолько, что им трудно дышать, а за каждым деревом может скрываться здоровенная хищная ящерица!
Я не просто собирался писать о колониях.
Я искал себе возможное пристанище.
Пока что — если ничего не получится здесь.
И — ещё одно свидетельство моей закрытости — Андрею и Бендетто я тоже вовсе не собирался рассказывать о конечной цели.
Да, они будут работать в военном штабе потенциального будущего королевства из одного человека, но для них моё повышенное внимание «как добыть в Нульне танк и как довезти его за океан если он нужен колонистам» должно иметь лишь теоретический характер.
Даже мой меч оказался косвенно связан с исследованием.
Я решил всецело положиться на совет мэтра Лоренца — у инженеров по сравнению с коллекционерами был ещё и тот плюс, что никто из них точно не захочет забрать моё оружие себе.
К тому же у меня была заготовлена легенда, якобы этот меч я изучаю для научного проекта.
Как видите, у меня почти для всего была готова история.
Оказалось, я такой не один.
История была и у госпожи фон Либвиц.
В то, что она в самом деле меня помнит, я конечно не поверил ни на миг. Когда это было — и насколько незначительным был тот эпизод для госпожи! Нет, конечно она показывает власть. Не удивлюсь, если она всем такое говорит при первой встрече, мол «смотри, я могу узнать о тебе всё, особенно не напрягаясь. А ещё я не упоминаю про твои секреты, но конечно знаю и их».
Противное ощущение. Как будто кто-то влез пальцами во внутренности и немного в них покопался.
— Госпожа знает обо мне больше, чем я сам о себе знаю, и точно знает то, о чем я втайне надеялся, что все забудут. Я был юн и глуп, приняв вызов Вашего брата — и надеюсь, что однажды смогу верной службой Вам и Вашему дому загладить вину.
Отвечаю с коротким поклоном.
Не хватало ещё чтобы она всем напомнила «Эй, это он побил моего брата!»
Того и гляди Леос возжаждет реванш и будет скандал.
Но я стараюсь не выдать беспокойства.
— Поистине, Вы станете мудрым и сильным курфюрстом, раз так хорошо знаете своих будущих подданных, даже столь незначительных. Вы очень добры ко мне — благодарю, я и в самом деле доволен всем, как насколько мне известно довольны и мои родные. Несомненно в том есть прямая заслуга Вашего отца, под прозорливым правлением которого подданные благоденствуют. Уверен, когда я напишу родным, что Вы в милости своей не забыли их, они будут столь же счастливы узнать об этом, как я в этот миг.
Когда наследница курфюрста приглашает с ней выпить — отказываться нельзя, даже если она приглашает, простите, в сортир.
Да, оказавшись в Нульне, я пожалуй многое узнал о своём месте в мире, вызови меня Леос фон Либвиц сейчас, я вероятно пал бы ниц и предложил милостивому господину просто прикончить меня если такова его воля, ибо я скорее умру, чем подниму руку против того, кому должен и желаю служить.
Так что я конечно же могу ответить лишь одно.
— Госпожа делает мне честь, желая говорить со мной. Надеюсь, моя история сможет развлечь Вас и хоть отчасти оправдать интерес к моей скромной персоне.
Однако, отойдя с Эммануэль я не буду спешить с рассказом.
Власть — это право спрашивать.
Служение — невозможность не отвечать.
Если «история» только повод что-то мне приказать, то я конечно же приму приказ.
Если же госпожа в самом деле желает услышать обо мне, то я конечно найду что рассказать. В сущности важнее не что, а как.
Очень, очень осторожно.
Да, был на войне. Гоблины свирепы, но войска господина курфюрста стойки, а дружба с гномами крепка.
Да, теперь живу в Нульне. Как же прекрасен город — несомненно, благодаря мудрому управлению!
Да, обучаюсь в университете.
Абсолютно всем доволен и уповаю на то, что однажды смогу направить свои таланты на служение дому Либвиц так, как госпожа того пожелает.
Осторожнее чем с историей следует быть только с комплиментами. Их делать конечно нужно — ведь госпожа девушка. Не заметив ее красоты, я нанесу ей оскорбление. Но следует помнить — хуже не сделанного комплимента только плохо сделанный.
Изучая этикет я запомнил один курьёз, гость в ответ на предложение хозяйки попробовать устрицу ответил: «госпожа, зачем мне устрица когда у меня есть Вы?!» — больше его в этот дом не приглашали.
Если представится возможность выразить восхищение красотой и при этом не сесть в лужу — это следует сделать.
Если нет — не следует.