У меня снова болит голова.
Люди. Боги, сколько людей!
После двухсот человек родного Роткирхена и, может, тысячи в Ротхаузене, Нульн казался мне ульем разбуженных пчёл — нечто подобное я испытал только когда мы с Фрицем на спор сбили камнями странного вида гнездо, и внезапно, над разбитым «врагом» поднялось что-то вроде небольшого облака очень, очень злых ос…
В Нульне все спешат по своим делам, и в то же время относятся ко всему с каким-то болезненным вниманием. Упаси Сигмар увидеть знакомого и не раскланяться! Чуть замешкался — какой-то прохожий врежется в тебя, увидев, что ты при оружии, извинится — и хорошо если потом ты не обнаружишь пропажу кошелька!
Дома всё было… проще.
Спокойнее.
Сколько раз сидел я на стенах форта, и вглядывался в закатное солнце…
Я пытался подобрать ему описание, но мне не хватало слов.
Этот розоватый оттенок, который одновременно оранжевый и в то же время, по краям, несёт в себе нотки красного…
«Закат, как девичья щека»?
Нет, непонятно.
«Стыдливый закат?»
Понятно, но содержит неправильную эмоциональную подоплёку — я ведь пытаюсь облечь в слова красоту…
И сколько радости — тихой, юношеской радости — было когда я наконец находил искомое!
«Терракотовый закат» — вот оно!
Не идеально, маловато розового, но хоть какую-то частичку истины ухватили слова.
В городе — нет времени созерцать. Нет времени искать идеальную формулировку, точное выражение. Здесь хочешь жить — вертись! Обзаводись связями — друзьями, врагами, случайными знакомыми, покровителями, теми, кому ты покровительствуешь — потом тасуй людей меж категориями как колоду карт. Ссорьтесь, миритесь, влюбляйтесь!
Шум, шум, шум…
Как. Же. Много. Шума!!!
Голова болит. Болит голова.
Я ненавижу город.
Ненавижу узкие улочки и высокие стены домов, за которыми не видно солнца — но даже в полдень, когда солнце прямо над головой, я ненавижу вездесущую жару, от которой негде укрыться.
Я ненавижу местный уклад — люди как муравьи! Они собираются в кучки, и кучка делает что-то, что всегда, чем бы они ни занимались, принимает форму пьянки, в сильном подпитии борется с другими кучками, раскалывается, собирается снова. А главное — люди подсаживают друг друга. Всюду рукопожатность, всюду ничтожество стоит на плечах ничтожества, и глядя сверху вниз считает, что и в самом деле сделалось выше.
Боги, каких усилий мне стоит сдерживаться.
«Не ткнуть эту свинью кинжалом в пузо…»
Это не входит в мои письма родным.
Нет, я пишу как хорошо в университете, как я стараюсь, как меня высоко оценивают преподаватели…
Я лгу?
Никогда.
Странное дело — я ненавижу Нульн, но при этом уже через несколько месяцев едва ли мог бы представить себя где-то, кроме этого города.
Большой город придаёт жизни необычайную интенсивность, насыщенность. Как-то сразу начинаешь ощущать, что Роткирхен, при всех его достоинствах, находится где-то далеко на обочине жизни. Туда хорошо ехать умирать, а я пока что ещё хотел жить, хоть и сомневался, всё сильнее сомневался, в перспективах этой жизни.
Мэтр Лоренц был прав, тысячу раз прав — я это понимал.
Но по правде, если я чувствовал, что со мной пытаются сблизиться, я просто не знал, что делать. Вопросы, волнующие меня, были настолько далеки от обыденности других студентов, что любая беседа с моим участием принимала одну из трёх форм — либо я что-то увлечённо рассказывал, либо кто-то о чем-то говорил, а я кивал, либо мы что-то обсуждали, причём по делу. Я замечал, что между собой студенты говорят как-то иначе. У них есть… общий фон что ли? Один говорит фразу, а другой думает нечто сходное. Они могут передразнивать преподавателей, обсуждать общих знакомых, ругать торговца, заломившего слишком высокую цену, спорить, разбавляет ли трактирщик вино…
Это… простые разговоры. Болтовня.
Но почему-то именно болтовню я и не мог освоить.
Не мог даже толком сдержать скучающего вида.
Нет, мне нужен был этикет. Четкое понимание иерархии в разговоре — если я выше, то я говорю, а со мной говорят, когда я спрашиваю. Если я ниже — я молчу когда не спрашивают, и говорю только когда от меня хотят, чтобы я говорил.
Мне нужны детально прописанные обращения — к кому, как, когда.
Поклон. Снять или надеть перчатки. Встать когда встаёт дама. Сесть если приглашает старший, в противном случае остаться стоять.
Я этому учился.
Это правила!
А пьяная компания, где говорят все и никто никого не слушает… это Хаос. Да, тот самый Хаос — который с большой буквы и на севере.
Вот только люди — или по крайней мере нульнцы — думали иначе.
Для них то общение, которое я так любил, со всеми поклонами и расшаркиваниями, выступало будто подготовкой к «настоящему» общению, сопровождающемуся обильными возлияниями и подчёркнутым пренебрежением к нормам этикета.
Как же я их ненавидел…
Эта… злость.
Сильная злость.
Она въелась в моё мясо, в мои кости, пропитала глаза и сердце.
Временами я думал: «И чего вы все, ничтожества, будете стоить если столкнётесь с ордой гоблинов?! Чего вы будете стоить?!»
Но и это была противная мысль, потому что я понимал, что вероятно никто из моих заочных недругов ни разу в жизни не увидит зеленокожего, а если вдруг сойдутся звёзды и какой-нибудь Вааагх явится в их дом, даже тогда они уйдут с радостью от того, что хотя бы успели повеселиться, в то время как я сам обреченно взираю на всё с обочины.
Если я вдруг умру — что мне будет вспомнить в последние дни?
Как я сидел и смотрел?!
Рука сжимается в кулак. До боли, до дрожи, до рези в старом, оставленном безымянным гоблином, шраме.
Я ощущаю бессилие.
А я ненавижу чувствовать себя бессильным.
Возможно, выбери я военную службу, что-то бы пошло иначе?
Но я вспоминаю рассказы Людвига о службе в пистольерах… нет, было бы только хуже.
Армия как женщина — смотришь на неё издалека и она кажется красавицей, но вблизи всегда найдёшь в лице один или два недостатка.
Теперь — что впереди? Жизнь частного учителя или помощника преподавателя?
Кажется, к тому и правда всё идёт.
Раз я не выдержал. Рассек ладонь древним клинком.
— Если в тебе правда есть сила — вот моя кровь, приходи, я готов…
Но кажется, меч мой всё же создали эльфы.
Никто не пришёл.
Может потому, что я родился под Луной Морра, мне всегда казалось, что между мной и потусторонними силами существует какая-то связь. Теперь и этой связи я был лишён.
«Ненавижу», — шептал я тихо-тихо, когда был уверен, что никто не слышит, отдаваясь тихому, но исступленному бешенству, — «Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу…»
А на следующий день снова надевал улыбку.
Завтракал, неизменно приветливо обходясь с хозяевами дома и моим юным слугой, которого даже понемногу пытался научить читать.
Отправлялся на лекции.
Голова высоко поднята.
Пусть знают, что не сломали меня.
Раз мэтр Лоренц так любезен, что собирается помочь мне — что же, основные силы я отдам изучению его предметов. Выгрызу зубами своё.
Я не то, чтобы любил людей, но умел быть благодарным за хорошее отношение. И преподаватель, который в отличие от многих, отнёсся ко мне по-человечески, быстро стал одним из самых любимых.
Середина зимы. Новый праздник. Я словно кожей ощущал выжидающие взгляды. Прогнусь я, или нет? Сломаюсь или нет? Жаль нельзя оскалить перед ублюдками зубы, зашипеть словно зверь.
«Я родился под кровавой Луной! Под Луной чудовищ! Как думаете, что будет если я дойду до края?!»
Нет. Это мой путь.
Я пройду его до конца.
Временами, я сожалел, что так и не подошёл к Леосу. Когда-то, я смотрел на него как на человека другой породы, мечтал обрести в нем друга — и помнил это.
Но я помнил также, что тогда он вызвал меня на дуэль.
Временами я даже думал, что он воплощает в себе всё то, что я ненавижу.
Поистине жизнь иронична и двулика — нас более всего влечёт именно то, что мы сильнее всего отторгаем.
Так случилось и с госпожой фон Либвиц.
Я не думал, что мы увидимся снова.
И уж точно не ожидал, что… вот так.
«Зачем ей это?» — не понимал я, — «Зачем выставлять своё тело на всеобщее обозрение? Зачем заставлять думать о себе как о женщине? Ты ведь курфюрст! Ты можешь быть почти богиней!»
Я ярко представлял себе это. Полупрозрачные драпировки носилок, в которых восседает неподвижная фигура. Мрачное, торжественное шествие, безмолвное и в то же время полное приветственных возгласов.
Зачем подчёркивать в себе женщину, когда можешь быть богиней?
Разве что…
Короткий вздох.
«И ты, Эммануэль. Ты тоже сдалась порядкам этого сброда. Ты приняла, что они всегда будут видеть в тебе лишь… тело. И это тело ты позволяешь им лицезреть. Может быть, иногда ты отбираешь себе любовников? Даришь одну ночь — и вышвыриваешь за порог».
Я не мог отрицать, что такая «почти-нагота» была красивой.
Пожалуй, в таком платье Эммануэль напоминала портрет возлюбленной художника, которую тот решил написать обнаженной. Такую картину вешают в самой дальней комнате, укрытую занавесом.
Ее наблюдают в уединении, словно святыню.
Как отвратительно и в то же время возбуждающе — смотреть как святыню выволакивают в общую залу трактира, как в винном чаду всякий сброд тянет к ней свои лапы…
В этом определенно есть эротика — просто другая.
Злая, лишённая нежности эротика.
Как в порванном платье или увядшем цветке.
Стоит сказать — у меня не было женщин.
С того самого первого раза, я скорее сторонился их.
Такое внезапное возвращение…
Да, я верно сказал: «Нас более всего притягивает то, что мы сильнее всего отторгаем».
Когда Эммануэль подходит ко мне, я невольно задерживаю дыхание.
Я понимаю, что точно не сбегу — и в то же время осознаю, что катастрофически не знаю, как себя вести.
Как и всегда в таких случаях, я скрылся за непроницаемой броней этикета. Поклон. Поднять голову.
Смотреть в глаза — не дай боги опустить взгляд ниже.
— Амадей фон Рейнеке, госпожа. Вряд ли Вы помните, как с господином курфюрстом посещали мою родную деревушку много лет назад, но тогда я имел честь познакомиться с Вами. И моя жизнь всё так же принадлежит Вам.