Меня зовут… впрочем, вы и так знаете.
Больше никаких представлений.
Ломать стиль — так сразу.
Есть повод.
Я прошёл войну.
Забавно, насколько быстро понимаешь, как мало орду жаждущих крови гоблинов волнуют твои подростковые переживания и тонкая душевная организация. В этом отношении Фредин был для меня словно искаженным зеркалом — проницательный читатель уже догадался, что мне не очень-то хотелось сражаться, мой же спутник, напротив, жалел, что не оказался на передовой. Ему хотелось славы, признания, и это я мог понять, ему хотелось быть со своим народом, а не с людьми, которые наверное будут смотреть на него как на «второй сорт», и это я тоже мог понять. Должно быть, окажись я в сходной ситуации, я поступил бы так же.
Впрочем, не оказался ли я в самом деле в сходной ситуации? Ведь мне приходится избегать опасных решений от рождения.
Да, сходство определенно есть.
Просто… приводит к противоположным выводам.
Не потому ли я не взял с собой в бой древний клинок?
Опережу возможные вопросы — да, я об этом пожалел.
Пять гоблинов!
Я думал что там и останусь!
Снова почувствовал себя маленьким мальчиком, прячущимся под повозкой от страшных зверолюдов.
Тело действовало почти автоматически — выпад, блок, выпад…
И вот, вокруг меня лежат пять тел — а я этого даже не замечаю!
Как собака прижимаю к себе раненую руку, в глазах чуть не слезы — меня никогда раньше не ранили вот так…
Я умру?
Наверное я умру?
А если тот гоблин отравил оружие?
Меня трясёт тем сильнее, что сквозь порванные звенья кольчуги, плотный гамбезон и бегущую кровь я не могу рассмотреть рану. Умом я понимаю, что она всегда кажется больше и опаснее чем есть, но…
Боги, как же больно…
И страшно.
Боль и страх это наверное одно и то же?
Я не могу идти дальше.
Я не из тех героев что израненные проносят донесение до конца.
Я нормальный человек, который горюет о собственных ранах сильнее, чем радуется поверженным врагам.
Только бы не потерять руку.
Главное не потерять руку!
Сначала я, припомнив уроки дяди Вольфа, перетянул руку выше повреждённой части какой-то холстиной и промыл рану из фляжки.
Мелькнула запоздалая мысль — может теперь отпроситься у отца в тыл? Попросить заменить меня кем-то?
К сожалению, я двигался не в том направлении. Донесение я вёз гномам. А они в свою очередь решили, что я отлично подхожу на роль героя сражения. И я понимал, что если сейчас откажусь, то это будет в лучшем случае позор для семьи. Ситуация такая — помри, но выполни приказ.
Я едва пережил пятерых, а там, куда мы идём, их скорее всего будет больше.
«Я скоро умру» — мелькнула мысль.
Вот в тот момент я пожалуй и исцелился от подростковой грусти.
В миг, когда вдруг понял как сильно хочу жить.
И я не мог подвести отца.
Не мог прослыть трусом.
Я шёл на смерть, искренне не понимая, разве за этим я родился?
За этим было столько лет подготовки?
Чтобы умереть в шестнадцать лет в первой битве?
А потом… ничего не говорите, я сам в шоке.
Пятнадцать врагов, две бомбы. И я ухитрился выжить и даже не подорваться! Наверное я и правда бился с отчаянием раненого загнанного зверя, с безумием человека, знающего, что его послали на смерть.
Я не знал, что могу так сражаться.
Зато знал, что больше никогда не окажусь на поле битвы, по крайней мере, по своей воле.
Война это не моё.
Катастрофически не моё.
Краем глаза я видел Фредина, когда мы шли в последний бой — он был счастлив, что сумел проявить себя. Был в нем какой-то азарт, отчаянная решимость врубиться в гущу врагов и орудовать топором до тех пор, пока врагов не останется. Даже пробей копье его грудь, и тогда храбрый гном думал бы лишь хватит ли его угасающих сил на то, чтобы ударить ещё раз, забрать ещё одного зеленокожего с собой…
И многие солдаты такие.
Чуть не кишки наружу, а они продолжают идти вперёд.
Не замечая боли.
Не думая, что будет дальше.
Во мне нет этого азарта.
Поэтому я не воин.
На победном пиру я думал лишь о том, воспалится ли рана.
В тот день я впервые упился в хламину.
Кажется, я даже предложил Фредину побрататься — я чувствовал, что выжил только благодаря ему (хотя уроки дяди Вольфа конечно тоже не прошли бесследно).
Интересно, у юного дави бродили сходные мысли на мой счёт?
Наутро голова болела так, что я решил впредь проявлять умеренность в спиртном. Что не говори — я не умел терпеть боль, откуда бы она не исходила.
Я снова дома. Рука зашита и перевязана. Лекарь говорит что скоро даже можно будет снять швы. Я сомневаюсь. Во снах я вижу как рана открывается, а из неё бежит чёрная кровь. Просыпаюсь в холодном поту, с сильнейшим желанием снять повязку, хотя бы заглянуть под неё, проверить… Нет. Нельзя. Ее все равно завтра поменяют.
Спи, Амэ, спи…
Но сон не идёт.
Которую ночь подряд.
Под глазами появились синяки.
Но вот — нет больше повязки. На руке остался лишь крупный шрам. Пропал конвульсивный тремор пальцев.
Постепенно, сон возвращается.
Я не знаю, насколько прочен мой рассудок — но схватку с ордой зелонокожих он очевидно пережил.
Настаёт новая глава.
Город встречает меня как чужеземца — и как чужеземец я вступаю в него.
Больше никакого стыда — древний клинок занял законное место на моём поясе.
Я прошёл войну.
Я выжил.
Переживу как-нибудь и то, что одет не по последней моде.
Университет подарил мне нечто, чем я никогда не обладал ранее. Свободу. Здесь я мог сам организовывать свою жизнь — сам решать, какие лекции посещать, сам определять где жить, кто будет прислуживать мне.
Мир словно дал мне шанс ответить перед самим собой на несколько очень важных вопросов, и главный из них — как всё будет выглядеть когда не будет отца, мамы, дяди Вольфа, не будет друзей детства и напряженного взгляда полевого командира…
Как я организую жизнь, когда буду предоставлен сам себе без каких-либо дополнительных оговорок?
Как оказалось — на удивление спокойно.
Возможно, сказалось то, что я снова чувствовал ответственность. Я — провинциал. Семье стоило больших усилий отправить меня на обучение. Эти усилия я должен был оправдать. Не проматывать содержание. Не кутить. А может быть даже суметь в ходе курса добыть себе стипендию.
Каждый раз, когда мне казалось, что что-то идёт не так, я возвращался мыслями на поле боя. Вспоминал кровь, бегущую из раненой руки. Вспоминал мысль: «Я скоро умру».
Нет.
Не так уж всё и плохо.
Со студентами у меня не то чтобы ладилось… но и не то, чтобы не ладилось. Наверное, я просто вошёл в тот период моей жизни, когда люди стали мне не очень-то нужны. Если меня приглашали, то я конечно из вежливости не отказывался, но пил мало, говорил мало и садился всегда спиной к стене. Да и истории у меня были мягко говоря на любителя.
Одной довольно короткой кампании хватило на три десятка баек, большинство которых включали в себя «с какой силой нужно ударить чтобы перерубить шею гоблина одним ударом» и «почему если на тебе доспехи то обоюдка это не так уж и плохо».
Это хорошие истории. Они заставят десять раз подумать того, кто захочет надо мной подшутить.
Чувства юмора у меня кстати тоже нет.
В каком-то смысле я сознательно строил образ провинциала и аскета с примесью военщины.
Довольно малопривлекательного человека.
Мужчины, женщины — я не хотел сближаться ни с кем.
Иногда сближаться было ещё и опасно. Так было с сыном курфюрста. Что-то мне подсказывало, что Леосу фон Либвицу не слишком понравится, если ему сказать что-то в духе: «Привет, я Амэ, помнишь как я унизил тебя при сестре и всех слугах?»
Кхм… будет лучше позволить юноше забыть тот досадный инцидент, а может и того, кто в него был вовлечён.
Если повезёт, то так и случится.
Тем более я сейчас довольно сильно изменился — пренебрегая походами к брадобрею из соображений экономии, я частенько ходил с трехдневной или даже недельной щетиной.
Больше всего я опасался, что меня ограбят.
Деньги я прятал…
Серьезно? Вы ждёте что я напишу, где я прятал деньги? Обойдётесь.
Может быть я даже преувеличивал степень угроз, мне грозящих. Горожане и трактирщики казались мне ворами, сокурсники — знатнюками, все получившими легко и потому не ценящими того, что имеют.
«Не доверяй никому, Амэ»
Повторял я себе каждое утро.
И вылезал из комнаты как когда-то в Рейквальде из под повозки.