Ох, матушки родные, вот подскажите, как объяснить сестренке, почему я не хочу ее брать с собой? Как объяснить гражданской, пускай и побывавшей в одной баталии, что война – дело тяжелое и грязное, и для него должно быть другое мышление, другая психология, которую в нас, в кадеток, в Старой Крепости вколачивали инструкторши, причем иногда даже буквально? Солдатка должна не только без сомнений убивать – у других сестер тоже ненависти к гражданским достаточно, чтобы не удержать руку. Солдатка должна уметь, во-первых, подчиняться, не задумываясь, а, во-вторых, при необходимости идти на смерть.
Как ей вложить в голову, что там, в погоне, может возникнуть необходимость грудью пойти на арбалеты? Как ей поведать, что даже после успешного захвата ларца мы не застрахованы от ответного преследования, и кому-то – мне, например – придется оставить товарок и «оседлать» нитку тракта, ценой своей жизни давая уйти остальным, потому что результат в сотни и сотни раз важнее жизни одной сестры, даже десятка? Как рассказать любимой, что то, что она выжила и не ранена – это только удача, а не мастерство?
Я не знала.
Несколько раз я открывала рот, но, глядя на смурное лицо Старшенькой, не могла вымолвить ни слова. Все мои надуманные аргументы рассеивались, как туман под солнцем, расщеплялись, как полено под ударом колуна, сгорали, как бумага в костре. Все несказанное казалось таким неубедительным, таким несущественным под этисм строгим взглядом! Я смотрела в любимое лицо и понимала, что все доводы, апеллирующие к рассудку, ее не проймут, равно как стекут дождем по стеклу и все эмоциональные просьбы не оставаться здесь и не подвергать себя опасности.
Этот бой я проиграла, даже не начав.
Разжав пальцы и освободив ладошки Бьё, я с тяжелым вздохом опустилась на землю подле нее, скрестив под собой ноги. Похлопала ладонью по примятой серо-зеленой траве, приглашая присоединиться. Бросила по короткому взгляду на прочих участниц совета: занятую моей броней матушку-лекарку, оказавшуюся женщиной многих талантом, и на собранную Командору, что-то активно обсуждающую со своей несгибаемой спутницей. Кажется, до нас двоих дела пока что никому не было. Ну и слава Богиням!
Говорить было тяжело. Хотелось просто закрыть глаза и растянуться прямо здесь, подставляя лицо солнечным лучам и не думая совершенно ни о чем. И одновременно хотелось иметь достаточно воли, чтобы жестко поставить Бьянку на место и заставить ее остаться под Куполом – даже ценой ссоры. Даже ценой того, что она больше никогда меня не обнимет. Справедливая плата за то, чтобы любимая осталась жива: вот только мне духу не хватало ее заплатить. Бьянка после минутной слабости снова стала не по годам взрослой и сильной, а я как была поверхностной и рассеянной Ситой, так ей и осталась.
Я просто не могла все оборвать разом, даже понимая умом, чем это грозит. Слабачка…
- Бьё… - глухо начала я, сплетя перед лицом пальцы, - Я не могу тебя заставить остаться, хотя – клянусь! – хотела бы: ты умеешь читать в моем сердце… Пойми, я боюсь за тебя, и то, что ты пережила эту бойню, не дает никаких гарантий, что в следующем… Ну, ты понимаешь. Я солдатка, и шансов у меня больше, честно. Но я хорошо знаю, что когда ты говоришь так жестко, то спорить невозможно – плетью обуха не перешибешь. Пойми, я не сомневаюсь в тебе – просто не хочу подвергать опасности снова…
Вся моя надежда оставалась на то, что командирши при комплектовании отряда примут правильное решение…