Я всегда была деятельной, вечно пыталась занять себя хоть чем-то и с детства не могла усидеть на месте Носилась по пыльным улочкам, лазала на окружающие дом высокие платаны и забиралась на самый конек крыши, бегала на речку купаться к дальней запруде и ходила в лес в самый бурелом, надеясь стать первопроходицей. Потом, когда подросла и немного перебесилась, я научилась ценить и минуты покоя, которые иногда мне выпадали, хотя чаще они сопровождались тоской по той или иной причине. Но я всегда знала, что как бы паскудно на душе не было, я всегда могу взять себя в руки и, прихватив любимую рапиру, отправиться на задний двор, где выматывающие упражнения сотрут печаль с лица и разгонят тучи с сердца ноющими от перенапряжения членами.
Мое движение и было жизнью, а остановки, равно желаемые и вынужденные, позволяли не сгореть в собственном пламени и не сойти с ума от вечного непокоя. А еще у меня была Бьянка, моя, как я ее называла, когда была маленькой, Бье. И, когда на то была нужда, я всегда могла примчаться к ней, обнять и успокоить – или успокоиться самой, если все вокруг было выкрашено туманно-серыми оттенками.
Но теперь я не могла ничего.
Сколько хотелось сделать, сколько требовалось сказать! Но я по-прежнему могла только дышать через раз, слушать, словно через вату, да продолжать мысленные увещевания, что еще не все потеряно. Страх накатывал раз за разом, словно волна на берег, и мне хотелось выть от осознания, что промедлит кто-то – и я умру от удушья из-за нехватки воздуха. Или вовсе останусь калекой, например – если солнце выжжет мои сухие глаза. От одних подобных мурашки бежали по коже, но я не могла шевельнуть даже кистью руки. Хороша солдатка – пень пнем лежачая, даже от муравьев себя защитить не могущая!
Каждый миг, пока сестренка была рядом, каждая секунда, пока она звала на помощь, пытаясь вытащить меня, стоящую одной ногой на том свете, были мне как кинжал в сердце. Я разрывалась от невозможности подать знак, что я – живая, от бессилия и неподвижной мертвенной слабости. Как же я хотела подорваться, подскочить с земли и, порывисто обняв ее, расцеловать всю и прижать к груди, бормоча что-то успокаивающее! Я не могу, я не должна ее бросать, не имею ни малейшего права оставлять Бьянку одну: я нужна ей! А она нужна мне: как воздух, как вода, как тепло и свет. К тому же у меня был долг перед мамой.
Но и его я не могла исполнить, продолжая пребывать в безмолвии.
Когда надо мной склонилась чужая фигура, я, в страхе, что она не подтвердит слов Бье, даже дышать забыла. Чувствуя, что сердце колотится так, что вот-вот проломит клеть ребер и выскочит из груди. Если бы я могла молиться – молилась бы, истово и вдохновенно: но я все же была дочерью Аэлис, и не могла просить маму так, как взывают к ней прочие сестры. К тому же я знала, как ей сейчас худо – не легче, чем мне, и понимала, что слова мои пропадут втуне.
Я почти не чувствовала поднятой руки, не могла с уверенностью сказать, проверяет ли незнакомка мне пульс, или нет. К тому же задержанное дыхание для моих и без того почти не работающих легких стало форменной проблемой: снова внутри расцвел обжигающий огненный цветок, опаляющий и режущий всю утробу. Будь я в силах – заорала бы, а так пришлось съежиться и попытаться снова начать осторожненько дышать, ощущая каждый глоток воздуха как маленький оргазм. А пока я пыталась не помереть, прислушивалась со все нарастающей паникой к тому вердикту, что сейчас вынесет незнакомка.
Слово «живая» стало для меня настоящей музыкой, целебным бальзамом. Ну слава Богиням, поняли! ПОНЯЛИ! Я НЕ УМРУ И НЕ БУДУ ЗАКОПАНА ЗАЖИВО! И СЕСТРЕНКА НЕ ПОСЕДЕЕТ И НЕ ПРОПАДЕТ ОТ НЕИЗБЫВНОЙ ТОСКИ И ОДИНОЧЕСТВА! Душа пела и плясала, и губы бы наверняка расплылись бы в широкой улыбке – но радость духа телу сил не придавала. Все мое ликование не могло ни поднять меня на ноги, не унять боль в груди и глазах, но я хотя бы немного успокоилась – раз меня несут в госпиталь, то скоро целительницы смогут дать мне хоть немножко сил. И тогда. Как бы больно и плохо не было, я обязана любой ценой, даже той, самой страшной, передать другим слова мамы и, коли сознание не потеряю, признаться милой моей Бье в любви и хоть как-то успокоить ее. Я солдатка, я сильная, я справлюсь: а каково ей, талантливой бардессе, видеть, как я лежу полумертвая? Воистину – страшно не умирать, а терять близких. Бедная моя…
Пытаясь найти гармонию в расшатанных нервах, я постаралась сосредоточиться на дыхании: мне надо дожить до лекарек, а там хоть трава не расти. Полынная скорбь, траур мака, да хоть мертвенный аконит – все на потом, а пока дышать и верить, дышать и ждать. Надеяться и знать, в чем мои жизнь и сила. А, вернее, в ком, и ради кого я обязана жить.