Легко быть молодой и бесшабашной: тогда и река кажется по колено, и опасность кажется смешной, и смерть чем-то далеким и нереальным. Да и в принципе до первого убитого война кажется девической игрою – все почти понарошку, и можно представлять себе все, что написано в книгах о подвигах славных воительниц. Росита, хоть и познала и боль от потери соратниц, и биение чужой жизни на острие клинка, еще не осознала сполна всю гнойную тяжесть ратной страды, и оставалась такой же беззаботной и самоуверенной, как и прежде. Наверное, переживи она сражение и стань свидетельницей десятков и сотен мертвых тел, в сердце ее поселилось бы осознание собственной смертности, но чужая рука и тишина вписали ее имя в число погибших.
И то, что гибель ее не стала окончательной, только еще больше уведомило молодую солдатку в собственной удаче. Поплакав на мамином плече и узнав, что может вернуться в реальный мир, юная воительница не сомневалась, что с ней все будет хорошо. Это не значило, что ей был неведом страх – но самоуверенность молодости делала его несколько эфемерным и далеким. В конце концов, если ей удастся вернуться с того света, что сможет ее остановить?
Ну а то, что в бездонных глазах мамы-Богини поселилась затаенная боль, так оно и понятно – Аэлис переживает за нее, переживает за них всех, и опасается, что возвращение ее Истинной дочери пройдет через страдание. Разве не переживала бы она сама за Бьянку, окажись та в сложной ситуации? Да еще как переживала бы, причем не только тягостью во взоре, но и жемчужинками слез на глазах и бурным всплеском эмоций…
…Ответное признание в любви от Аэлис, никогда и никому не говорившей такого, повергло меня в шок не меньший, чем от удара булавой по шлему. Повисло удивленное тяжелое молчание, и Богиня могла наблюдать, как расширились от удивления мои глаза как у вареного рака, и как обычно говорливая, как горный ручей, я, приоткрыв рот, не могла вымолвить ни слова. Только спустя пяток ударов сердца в моих глазах, которые некоторые одна близкая подружка называла медовыми, вспыхнули маленькие лучики восторга, а полянку потряс веселый, задорный, оглушительный визг:
- М-а-а-ма!!! Уи-и-и-и!!! Ты – самая лучшая!
Я была в диком, неимоверном восторге. Она! Меня! Любит! И признается! Снова подпрыгнув, я в порыве страстей захлопала в ладоши, словно маленькая девочка, и исполнила какой-то дикий, первобытный танец веселья. Полностью покорная захватившему меня экстазу. Чутка поуспокоившись, я почувствовала, как заалели щеки от легкого стыда за свою экспрессивность, после чего, одним резким движением закинув растрепавшиеся волосы за спину, широко улыбнулась:
- Готова! Да после такого... Да я горы сворочу!
Следуя указаниям Аэлис, я опустилась на колени и, как примерная девочка, сложила перед собой ручки. Самым тяжелым было старательно держать лицо, чтобы богиня не решила, что я – совсем уж маленькая дурочка, но чувствовала, что губы сами собой нет-нет, да расползаются в широкой сумасшедшей улыбке. Смерть, боль, страх – все было забыто, оставались только жажда действий, жалость к претерпевающей страдания мамочке и безбрежная ненависть к косматым обидчикам.
Сначала все шло своим чередом, и я даже не понимала, зачем нужны предупреждения не отшатываться – тьфу, делов-то. А потом… Мама начала кричать, и остановившаяся было кровь вновь забила, пятная ее кожу алыми рубинами. Я чуть не дернулась, и в ужасе, в непонимании из всех сил вцепилась ногтями в будра, словно в единственную опору – до боли, до наливающихся алым полумесяцев. Кажется, я кричала вместе с ней, а потом все внезапно закрутилось, завертелось с бешенной скоростью водоворота – и тут меня словно пыльным мешком по голове стукнули, отправляя в забытье, одновременно блаженное и тягостное.
Сознание вернулось с болью. В глотку словно воткнулись тысячи острых, терзающих иголочек, в легких возникло непонятное, одновременно давящее и тянущее ощущение. Попыталась дернуться – бесполезно, я вся деревянная, как бревно. Без воздуха все внутри начало резать и жечь – и вся самоуверенная ухарская бравада мигом слетела, сменившись простым и пищащим: «Мамочки, я не хочу умирать!». Но ни звука не слетело с сухих губ. Как одержимая я пыталась вдохнуть хоть крупицу драгоценного воздуха, и внутри меня всю трясло истерикой. И когда у меня все получилось – наступило форменное блаженство: я могу дышать, я живая, Я ЕЩЕ ЖИВАЯ!
Терзающие грудь ощущения никуда не делись, хоть и приглушились чутка, и у меня хватило сил и мозгов попытаться сосредоточиться на чем-то еще. Попыталась оглянуться, да хотя бы посмотреть перед собой – демона с два, перед глазами была только дымчато-радужная пелена, где проблесками мелькали суетливые, похожие на встревоженных пташек цветные искорки. Все болело, словно мне соленой водой в лицо плеснули – было за время учебы и такое – и не видно было ни хрена. Попыталась смежить веки – и это оказалось век моих сил.
Силилась дернуться, вскочить, да хоть бы просто перевалиться на бок, но и это не вышло: как есть бревно деревянное, неподвижное. И снова паника сдавила горло костлявой рукой, стоило мне представить, что я на всю жизнь останусь парализованным овощем, неподвижной вещью в которой заперто живое, буйное, требующее немедленных действий сознание. Это было форменной пыткой – желать предпринять хоть что-то и вовсе не иметь возможности пошевелить членами.
Когда раздались голоса сестер, которым выпала нелегкая доля собирать погибших, я замерла на время: не в том смысле, что не двигалась – я и без того была, как камень, но прекратила попытки рыпнуться, собирая все силы, физические и душевные, для того, чтобы издать хоть звук, который даст чьему-то поразительно знакомому голосу и ее спутницам знать, что я жива. Хоть сип, хоть стон, хоть мявк кошачий – все равно, да хоть как-нибудь, только бы меня не приняли за тело!
Но и эти попытки были обречены на провал: я была не в силах даже моргнуть, что уж говорить о том, чтобы говорить. К тому же, силясь подать сигнал, я забыла о необходимости дышать, и резь внутри вновь напомнила о том, на сколь тонкой ниточки подвешена моя жизнь. Чуть ошибусь, и она оборвется: и тогда моя повторная гибель будет меньшей из проблем по сравнению с тем, что я подведу Аэлис, Рамону и всех-всех-всех сестер. Пришлось снова отдаться во власть унылого, сводящего с ума бездействия, где мне оставалось только дышать да надеяться, что физические силы вернутся вместе с духом, только чуть позже. Иначе… Иначе… От опасений и собственного бессилия хотелось разреветься, но и это было за пределами моих возможностей.
Слабость терзала волчьими клыками, пока сестры, стоя над ее телом, трындели о своем, не пытаясь удостовериться даже, что я действительно мертва. Разумом я понимала, что им не до того – слишком многие пали, но сердцем принять была не готова: ведь речь шла обо мне, а не о ком-то! Душу переполняли одновременно слабосильная ярость и какое-то тупое воловье отчаяние. Хотелось разнюниться, опустить руки и сказать себе: «Я так больше не могу, будь, что будет». Но нельзя: я обещала Аэлис помочь, обещала сестренке вернуться. Я должна, нет, я О-БЯ-ЗА-НА дать знать о себе!
Костеря себя последними словами, среди которых «мужеложица» было одним из самых мягких, я не позволяла себе раскиснуть, пытаясь волей сделать то, на что не способно тело. Брошенная куда-то и придавленная сверху, тяжким грузом, бывшим еще недавно, по всей видимости, моими сестрами по оружию, я прекратила дергаться и решила для начала сосредоточиться на малом: снова научиться моргать и двигать хотя бы одним пальчиком. Плавно и неспешно, со всем имеющимся у меня упорством и упрямством принялась осуществлять задуманное, отгоняя дурные мысли о том, что это ни разу не поможет, если похороны будут происходить по принципу «за руки, за ноги, раз-два взяли и в общую могилу кинули». Тогда хоть я обморгайся – все без толку. В общем, все настоящее было разукрашено в единый антрацитово-черный цвет, и единственный лучик света, который я для себя нашла, было во временной, - я сказала временной, с-сука!, - слепоте: если удастся хотя бы раскрыть веки, то придется таращиться на одну из погибших сестренок и не мочь отвести взгляд – это будет словно серпом по сиськам.
В довершение всех бед то и дело к горлу подкатывала натуральным образом удушающая паника. Сколько я не уверяла себя, что это всего лишь трупное, мать ее, окоченение, которое, мать ее, пройдет, потому что я, мать ее, живая – не особо-то это помогало. Тут моя богатая фантазия была скорее проклятьем, а не подспорьем: я натурально видела то как меня заживо хоронят, и земля летит мне в лицо, то как сжигают, а у меня выходит крикнуть только перед смертью. Представлялось мне и разочарованное лицо мамы, когда я предстану подле нее, не выполнив обещанного. «Слабачка и предательница» были на фоне прочих злых слов чуть ли не комплиментами. Представлялись и задорно хохочущие Косматые Боги, хлопающие меня по плечу и поздравляющие, и от одних мыслей этих колотила дрожь: вернее, колотила бы, если бы я не была неподвижным чурбаком.
Некстати вспомнились строчки «Посмертной деревянной» - «Хорошо быть деревом на вольном ветру, Что за жизнь начнется, когда я умру». Теперь я ее точно петь не буду, потому что ныне могу официально заявить, что быть бревном препаскуднейше. Надо пытаться, надо стараться лучше: сдохнуть, но ожить. Ведь я все же не дырка-с-бугра, а Искра! Я – воительница! Я – вестница Аэлис! Меня ждут мама и сестренка, наконец!