Нарыдавшись и замерев в теплых и ласковых маминых объятиях, я осторожно перебирала пряди ее волос, льня щекой к кровавому незаживающему пятну. Это было удивительно: мертвая, я чувствовала себя не пострадавшей; богиня, не могущая умереть, продолжала истекать кровью из раны, давно убившей бы смертную. Но впервые, наверное, мое любопытство не нуждалось в удовлетворении – здесь, на памятной моему сердцу полянке, после слов мамы о том, что мой путь закончен, все прочее стало неважным. И лишь две вещи до сих пор волновали меня – как помочь Аэлис и как там проживет без меня милая Бьянка.
Слушая слова Аэлис, тяжелые и давящие, гнущие спину своей прямотой, простотой и невысказанной болью, я могла только вздыхать, лишь раз перебив маму негромким:
- А я рада, что оказалась здесь, а не в вечном покое. А ты… Ты всегда не одна, мы все тебя любим, но когда кто-то сидит рядом и дышит, то все же становится, - я запнулась, понимая, как коряво выходит фраза, но все же продолжила, - немного более неоднее. И если это единственное, что я могу сделать, то… - дальнейшие слова прервались новым приступом подошедших к горлу всхлипов, и я снова уткнулась носом в хрупкое плечо богини.
Мысли, суетные поначалу, успокаивались, резко вспыхнувшая в сердце боль становилась не меньше, но глуше. Я смирялась с тем, что больше не поцеловать любимую, не собрать букет трав, не выпить с сослуживицами и не отстучать каблучками задорный ритм пляски. Я мертва. Совсем. Окончательно. Бесповоротно. И только одно может утешить – я все же буду подле мамы и буду помогать ей хотя бы своим присутствием.
Ах! Будь бы моя воля, я бы давно мчалась в погоню за похитителями, стремясь отбить ларец, горя ненавистью к косматым. Но надо признать – это не в моих силах. Но я верю: кто-то другой отомстит, кто-то другой справится и спасет маму из заточения. Иначе и быть не может – ведь на нашей стороне правда и благо, мы – те, кто живут сердцем и разумом, а не рабы своих желаний и страстей. Все будет так, потому что иначе – гибель нам всем, нашим устоям и жизни. Гибель всему, что светло и чисто.
Все глубже отдающаяся похоронному настрою, я, кивая маминым словам, не сразу поняла, что она говорит о возвращении, а поняв – вскинула голову. Вернуться? Помочь? Донести весть до сестер о том, как можно помочь маме? Окрыленная и воодушевленная, я, забыв обо всем, упруго вскочила с места, и, хлопнув от избытка чувств в ладоши, затараторила:
- Я... смогу вернуться к сестренке? Передать остальным твою беду, спасти тебя, мамочка? О, милосердные Богини! Да конечно же я согласна! – не в силах совладать с чувствами, я заметалась по полянке туда-сюда, не останавливаясь на месте ни на секунду и помогая себе активной жестикуляцией, - Ничего, хоть из-под земли выползу, буду ногтями, зубами прогрызать путь к солнцу, только бы сказать, помочь тебе! Главное, чтобы наши не решили все тела сжечь, не имея сил скоро всех закопать – прахом будет сложненько общаться, ой сложненько!
Но и тогда, - я воздела палец вверх, продолжая метаться по самой непредсказуемой траектории и иногда подпрыгивая от избытка чувств и идей, - я духом отыщу Бьянку: у нас одна душа, поделенная на двое, она меня услышит, почувствует! Поймет, наконец! Это точно, как… Как… В общем, это точнее точного, верь мне, мамочка! Я тебя не оставлю! Костьми лягу, зубами буду грызть, но все сделаю! Мы найдем, догоним! Заберем их… Ну, наше, то есть, укоротим любые чужие загребущие лапы! Я готова, и нет во мне страха!
Хлопнув себя по бедру, словно ставя точку в монологе, я рухнула на колени перед Аэлис и прижала свою Богиню, свою Маму к груди – осторожно, конечно же, помня о ее разверстой ране. Поцеловав ее в обе щеки, я зарылась носом в густые волосы:
- Люблю тебя…