Голова пухнет и, кажется, сейчас взорвется перезрелой тыквой, сердце заходится в истеричной, бешенной скачке. Болит затылок, словно по нему с размаху врезали деревянным поленом, зудят виски, словно изнутри в них колют маленькими иголочками. Руки, на которых покоится Аэлис, дрожат как от холода, а сама я, пытающаяся хоть как-то успокоить маму и себя саму, еле сдерживаюсь, чтобы не захлебнуться слезами и тем осклизлым комом, что застрял в глубинах горла.
Страх, паника, отчаяние – все это смешалось в удивительно болезненное, острое варево, кипящее и никак не могущее прорваться выходом. Разъедающее, раздирающее изнутри, оно терзало меня, но еще большим мучением было творящееся с матерью. Пытаясь утушить ее первыми же словами, что пришли на ум, я не ожидала, что она забьется в кольце рук словно птица в силках. Кровь богини горстью рубинов рассыпалась по рукавам, и я, пытаясь удержать ее и не дать навредить себе, прижалась покрытым испариной лбом ко лбу мамы, гадая растерянно, с кем она разговаривает. Но вместо теплоты ее кожи я ощутила… не знаю даже, как это описать.
Я попала словно в омут, в глухой черный водоворот, закрутивший, забросавший меня из стороны в стороны. Закричав, я забарахталась, чувствуя одновременно, что тело мое налилось тяжелым, неподъемным свинцом. Я двигалась, рвалась на волю, пыталась вырваться из этого засасывающего ужаса только для того, чтобы ощутить себя утопленной в густой трясине, в полном ряски затхлом болоте, сковывающем члены и тянущем вниз. Не хватало воздуха, движения-не движения стали медленными, пробивающимися сквозь стылую, вымораживающую душу тяжесть.
Я пыталась кричать и не могла. Я пыталась найти Аэлис – и не могла. Я звала ее мыслью своей – но ответом были только мерно колыхающиеся заросли осоки: того растения, что разделяет, того, что на языке трав говорит – нам не быть вместе. Словно маленькая девочка, потерявшаяся в лесу, я дрожала и плакала невидимыми, неощутимыми слезами, примеряя на себя ожерелье из бледно-бурых цветков бересклета-прощания и кроваво-алых маков – покоя и забвения.
Я смирилась и опустила руки – и это меня и спасло. Болото моего сознания перестало тянуть вниз, и я, перестав сопротивляться неизбежному, воспарила вверх, туда, где через цветущую жижу пробиваются кинжальные лучики солнца. Я прорвалась наружу, разбив этот кокон, как цыпленок – скорлупу, но вместо радости мне предстояло испить чашу безграничного, бескрайнего изумления.
Я очнулась – и ощутила себя ветром в кронах и травой под ногами. Я была стелющейся лентой дороги и кустами на обочине, была мулом и здоровяком на нем, была бегущим рядом человеком и следами в пыли. Я была пропитанными потом одеждами и срывающимися с губ словами, была каплями между лопаток и свистом бича. Я была всем вокруг – и не была ничем, наблюдая за всем словно бы со стороны. Не знаю, как можно передать словами свое ощущение: попытки стать чем-то в открывшейся перед глазами картине были не более успешны, чем усилия ладонью повернуть реку вспять. Мне оставалось только покориться неизбежному и, вероятно, предопределенному, и наблюдать за происходящим.
Здесь были только косматые – видимо, беглецы той армии, с которой мы бились. Вели они себя… Ну, как и положено бородачам: нагло, трусливо и самоуверенно. Тот, что был помоложе, с дурной стороны себя не проявлял, по крайней мере, пока что, а вот его старший товарищ являл собой подлинных образчик своего уродливого снаружи и внутри народа. Поражаясь его грубостям, я вместе с теми, за кем наблдала, упустила появление новых участников действа.
Это был уже не клир – солдаты. Вернее, если верить той информации, что когда-то – несколько дней или вечность назад – рассказала полусотница, наемники – отребье из отребья, куда идут самые жестокие и кровожадные ублюдки, которые поклоняются богу в образе золотых монет и подносят ему требы в виде человеческих жертв: чужих и, случись что, своих. Это – стервятники и падальщики, которым нет удовольствия большего, чем заставлять страдать других. Не волки даже – те хотя бы есть часть природы; но подлинные чудовища, пытающиеся за безвкусно яркими одеждами скрыть убогость души.
Как и следовало ожидать, наемники показали себя во всей красе и дикости, лишний раз уверив меня, что такие существа подлежат только лишь истреблению. Ругань, озлобленность, убийство себе подобных буквально ни за что – все как на ладони. Животная дикость, не смотря на опасность преследования – даже хуже, чем животная, потому что редко какой зверь будет убивать себе подобного не ради пропитания и не во имя спасения от опасности.
Один только вопрос не отпускал меня: зачем, зачем же мне это открыто, как и почему? К тому времени в том, что видение – правда, я ни капли не сомневалась, и теперь только недоумевала, из-за чего я внезапно стала видеть что-то, столь чуждое мне. Или все же не столь? Мое внимание привлек главный трофей расфуфыренных ландскнехтов – украшенный деревянный ларь, и их опасения меня только укрепили в подобном подозрении: хранилище это могло быть единственным, что имело хоть какой-то смысл: ведь не в убийстве одних бородатых другими была цель демонстрации мне сей картины?
В глазах снова все помутилось, и вновь безумно заболело горло. Я зашлась сухим кашлем, дернулась, как от удара хлыста и, распахнув глаза, снова оказалась на той же полянке, прижавшейся к окровавленной маме. Аэлис, кажется, пришла в себя, наконец-то поняв, кто перед ней. Я расплылась было в улыбке – и она меня снова огорошила безапелляционным «ты погибла».
Тут-то меня и прорвало. Покачав головой, я всхлипнула и, не в силах сдерживаться, разрыдалась с воплем, размазывая по щекам грязь и слезы. Я кричала, вместе со звуками выплевывая раздирающие меня боль и жалость: к себе, к любимой, к маме, к окровавленной Аэлис, ко всем-всем сестренкам. Не знаю, сколько времени прошло: здесь, среди мягкой зелени у воды, его течения вовсе не было. Миг ли, час ли, вечность – все было едино. Когда же, наконец, соленый водопад иссяк и я немного успокоилась, мама, в которую я вцепилась, как в единственное спасение, продолжила говорить. Внимая ей, я продолжала дрожать, как осенний лист на ветру, но зато после выплеснувшейся истерики я, наконец, сумела более или менее рационально соображать.
Не смирившаяся с мыслью о собственной гибели, я отодвинула ее на задний план, решив, что подумаю об этом завтра. Или через час, или через неделю – потом, в общем. Пока я могу говорить и плакать, пока могу двигаться и чувствовать ветер и чужое тепло, я еще не окончательно покойница, ведь так? К тому же, раз уж я единственная оказалась подле Дарительницы, в этом есть какой-то смысл: его попросту не может не быть!
Немного гнусаво после долгих рыданий я ответила, дернув головой:
- Не знаю, мам. И не извиняйся, - я снова прижалась к ней, утыкая голову богини в свое плечо, - это был мой долг перед тобой и всеми сестренками, как же иначе? Я ни о чем не жалею! К тому же, - я нервно хохотнула, - сейчас я все равно сижу подле тебя, а, значит, все не так плохо!
А еще, - почесала я свободной рукой кончик раскрасневшегося носа и всхлипнула, - я видела какое-то видение, как одни косматые отобрали у других некий вероятно защищенный магией ларь и решили с ним убираться восвояси. Это что-то значит? Вообще, - не могла я удержаться от любопытства, - кто тебя ранил и, главное, как? Кому вырвать кадык за тебя? И… какая мерзость тебя поймала? Неужто, - прищурившись, я попыталась совместить слова и видение, - эта шкатулка как-то связана с тем, что тебя поймали? Тогда надо догнать этих негодяев и убить их! Живым… - со всхлипом закончила я, вспомнив, что со мною сталось.