Первое утро после того, как меня распределили в часть, началось с головной боли. Нет, даже не так: у меня, как любила называть такое состояние Аньес, жбан трещал. Оно и не удивительно: я с другими свеженазначенными сестренками столько вина и пива вылакала, что хватило бы на целую сотню. И как только добралась до Крепости? Ни-че-го не помню. Со стоном поднявшись с узкой скрипучей койки, я обхватила страждущее место руками и дала себе зарок: больше никогда, никогда в жизни не мешать кровь алого винограда и экстракт золотых колосьев. Теперь дело за малым – исполнить обещанное.
Продолжая изображать из себя неприкаянное привидение, я приняла вертикальное положение и, тихо ругаясь, устроила в полупустой - большинство сестер уже убыло, а молодежь еще не заселили - жилой комнате форменный обыск в поисках хоть чего-то, чем можно поправить пошатнувшееся здоровье. Нашла только глиняную бутыль вина, в которой на донышке еще что-то плескалось, и, резонно решив, что от чего заболела, от того и лечись, вылакала ее. Стало попроще.
Зато за время поиска я обнаружила, что куда-то пропал левый сапог. Правый – вот он, начищенный и блестящий, как у кота яйца, стоит себе и стоит. На столе, правда, но это мелочь. А вместо левого – какой-то совершенно непотребного вида деревенский лапоть. Пришлось искать, пугая осунувшейся рожей и растрепанными патлами молодняк, шикая на любую, кто подвернется под руку - их громкие вопли были для меня сродни пытке. В итоге столь необходимый предмет гардероба я нашла на заднем дворе, закинутым на веревке через колодезный журавль. Для противовеса чья-то добрая душа еще привязала к нему остроносый алый сапожок, принадлежавший, по всей видимости, моднице Ливии. Кто это сделал, почему – память разводила руками, утыкаясь в черноту провала. С помощью смекалки и такой-то матери – а, вернее, мобилизовав на подмогу мелких – я воссоединилась с пропажей, отправив Ливии ее сапог вместе с самой смышленой из младших.
Через пару часов, умытая, одетая и посвежевшая, я немного пришла в себя. В висках еще стучали маленькие злые кузнецы, настроение было ниже казематов Крепости, но хотя бы с виду все стало пристойно. Я прошлась по подружкам, кто еще не уехал, обнялась с каждой и, всплакнув, распрощалась. Меня ждали сутки дороги, а до них – три дня полной и безоговорочной свободы. Диса и ее зазноба Энид предлагали махнуть с ними на озеро, проведя отведенный нам срок в кутеже, угаре и разврате, но я, хотя и не без сожаления, отказалась: у меня были совершенно иные планы. Самым лучшим, конечно, было бы найти сестренку, но... она бард, и отыскать ее, если она сама того не желает, почти не реально: даже если начать поиски с Колледжа, вряд ли у меня что-то получится. Зато мама никуда не денется – а я, как примерная дочка, просто обязана ее навестить и помочь. К тому же, чего уж таиться, я соскучилась.
Путь к Старой Болотине был неблизким, но зря я, что ли, отдала столько лет, готовясь стать надежей и опорой Купола? Нас, воительниц, долгий переход страшить не должен, и мы всегда должны быть готовы. К тому же сапоги мои, да-да, те самые, которые я так долго искала, были построены специально по моей ноге: я прислушалось к мнению сестры-инструктора Астрид, утверждавшей, что для избравшей путь меча есть два самых главных сокровища – обув и ложка. О первой я уже рассказала, а вторая, собственноручно вырезанная из тиса, сейчас была заправлена за голенище.
Помимо уверенности в своих силах, меня грела мысль о том, какая же я все же везучая: получить отгул на Плодовую неделю – это же настоящий подарок! Можно будет вечерком наплясаться до упаду, поучаствовать в состязаниях, хороводы поводить и вообще – вдохнуть полной грудью всю прелесть того, от чего я добровольно отказалась. Не то, что я так уж сильно жалела о сделанном однажды выборе, хотя бывали и такие деньки, особенно после того, как я серьезно залетала где-то – но иногда все же тоска брала вверх. Особенно когда она накладывалась на скверное расположение духа.
К тому времени, как солнце стало клониться к закату, я уже трижды прокляла идею шуровать на своих двоих: марш в полной выкладке выматывает, а я все свое носила на плечах. К тому же идти одной – скучно, не помогают ни бережно перебираемые самые светлые воспоминания, ни песни. Я уже в голос исполнила лиричную “Золото кос”, и бравурную “Часовая на холме”, и “Полно вам, девчоночки, горе горевать”, и даже фривольную “Пастушку” – все без толку. Оставалось только тяжело пыхтеть и мерно выбивать из дороги пыль, не меняя ноги и не останавливаясь: солонину я грызла на ходу.
От моря зеленой тоски, куда я уже занырнула с головой, меня спас синий цвет. В том смысле, что краем глаза я подметила, как на полянке поодаль от шляха раскинулся целый ковер поздней горчатки, фиолетово-синей и завораживающе мягкой. Средь ее синевы – словно небо упало на землю – видны редкие белые звездочки девятильника. Ну как я могла устоять? Скинув порядком надоевший рюкзак, а за ним перевязь с рапирой в ножнах и и плащ прямо на дорогу, я, забыв обо всем, опустилась на колени в эту первозданную красоту, шепчущую мне на своем цветочном языке неведомые тайны.
Пока я собирала себе очаровательный венок, нежно воркуя с растениями, я была погружена в свой мир, и не сразу услышала, как меня окликают. А услышав протмяжное и мягкое: “Солдатка-а, эге-гей! Солда-атка!” – резко развернулась, испуганно схватившись за нож на поясе. Как оказалось, волноваться не стоило: меня звала какая-то старая – за сорок уже – женщина в охряном платке, из-под которого торчали жесткие соломенные волосы. Неизвестная сидела на козлах нагруженной телеги, а впряженная в нее невысокая пегая кобыла, воспользовавшись передышкой, щипала мягкими губами траву.
- Эй, сестренка! – не унималась та, - Куды путь-от держишь?
- Здрасти. – невпопад брякнула я, не зная, куда девать почти готовый венок. Стыдобища: защитница Купола ползает на коленях, собирая цветочки! – В Болотину, матушка.
- Ой, да какая я тебе матушка! – отмахнулась селянка. – На Плодовую, небось?
- Да. – чего таить-то?
- А ты чейная бушь?
- Ладина дочь я, Росита!
- Дивись ты! Знаю, знаю я твою маму. Я сама из Пестрищ, - рассказала словоохотливая женщина, - меня Ингой кличут. Садись, что ли, путь не близкий. Своим ходом, дай Богинюшки, токма к ночи и дойдешь. Или, если так отвлекаться, подмигнула она, - то и к утру. Я тя на повороте высажу, дам-от до дому тебе часок останется.
Я прикинула расстояние и время, с тоской поняла, что ноги все еще гудят, и согласилась. Правда, забегая вперед, скажу, что разок пришлось попросить мою добрую попутчицу остановиться: приметив усыпанную мелкими ягодками калину, я не могла отказать себе в желании дополнить венок ее веточками и спелыми кругленькими ягодами.
...Вот и родной дом под зеленой крышей. При виде мамы, общающейся во дворе с соседкой, ко мне сразу вернулись все силы, и я галопом, как молодая кобылка, подлетела к ней и с визгом повисла на шее, глотая слезы радости. Как бы я не любила сестер по мечу, это щемящее чувство тепла, когда ты возвращаешься домой, ничто не заменит. Дома ты становишься целой – нет, полноценной – а под теплыми руками топорщащей волосы маменьки снова чувствуешь себя маленькой девочкой.
Как оказалось, милостью Аэлис меня ждал еще один подарок: дома была моя любимая сестренка Бьянка! Вот уж не чаяла такого счастья! Воодушевленная, окрыленная и самую малость смущенная, я отправилась приводить себя в порядок, а потом, чистая и благоухающая, села вместе со всеми за семейный стол. Пошли разговоры о жизни, учебе, моей грядущей службе и успехах Бьянки – словом, обо всем, что обсуждают давно не видевшиеся родные. Я в красках рассказывала о днях в Крепости, опуская самые жесткие и нецензурные моменты, а сама косилась на старшенькую: как она ведет себя, как она относится к моим словам? Такая серьезная она стала, умеющая себя держать – не то, что я, шалопайка. Ужели теперь наши недетские шалости ей неинтересны, ужели она, прекрасная бардесса, у которой наверняка куча поклонниц, отвергнет мои жалкие попытки напомнить, как сильно я ее люблю?
Первая пара дней прошла в делах домашних: забор подновить, дымоход подправить – в своем доме всегда есть, что поделать. Но, конечно, этим дело не ограничивалось: я в наглую таскалась за старшенькой на репетиции, восторгаясь ее талантом, а по вечерам старательно вытаскивала ее на танцы. Пускай рядом будет сколько угодно народа, главное, что она будет рядом со мной. Я ее никуда не отпущу, потому что люблю. Вот такая вот я собственница. Хотя… кому я вру? Если кто-то найдет свое место в ее сердце – придется отойти в сторону, как ни крути. И дело даже не в обещании, что я дала маме Аэлис, хотя и в нем тоже: я не хочу, чтобы Бьянка страдала из-за меня.
Первым предвестником того, что наши отношения крепки, как и прежде, стало согласие на парную татуировку. Гладко было на бумаге – ехидная Наджиба заставила меня краснеть, как маков цвет, но тут включилась любимая, мастерски повернувшая все так, что и «не-возлюбленным» никто не мешает обзавестись парными украшениями на коже, как символом их единения. Теперь наши запястья обвивал тонкими лозами раскидистый плющ: а я, словно плющом, накрепко была соединена со старшенькой. С моей Любимой и самой желанной… И плевать, что это не одобряется, и нам приходится скрываться: не согласные пускай идут кидаться головой в навоз, а я не могу жить без Бьянки и ее такого манящего, такого обжигающего пламени. Я словно мотылек, летящий на ее огонь. Я все знаю, но остановиться не могу. Да и не желаю.
Мотылек мой, мотылек,
Как затейлив твой полет
Не стремись на огонек –
Огонек тебя сожжет...
Легких крылышек узор
Разлетится в белый прах
Не лети на мой костер –
Вы горите на кострах...
Если ищешь ты тепла –
Вот тебе моя ладонь
Пусть она не так светла –
Но не жжется, как огонь...
Мотылек мой, мотылек...
Ты не слушаешь меня
Как прекрасен и жесток
Золотой цветок огня.
К несказанному счастью моему, сестра, не смотря на всю свою сдержанность и строгость, желала того же, чего и я. А, может – об этом думать я не хотела – просто сдалась моей упрямой солдатской настойчивости. Как бы то ни было, мы пошли на пикник на наше место, и уж там, не речном берегу под сенью шелестящей кроны старого дуба, нам никто не мог помешать. Ее губы стали еще слаще, чем прежде, летящие прикосновения ее – горячее, заставляя сердце биться чаще и вызывая в груди сладкое томление. А уж когда она стянула через голову рубаху…
Мы близняшки, это верно. Но то, что во мне просто, в ней преломляется и становится красивым. То, что хорошо во мне, в ней неотразимо. Каждый раз, когда я вижу ее нагой, не могу скрыть восторга. Бьянка – лучшее, что есть в этом мире. Самая прекрасная, самая родная. И снова, как в первый раз, я тянусь осторожно пальчиками к гладкости ее кожи, боясь, что это прекрасное видение рассыплется палыми листьями и навсегда исчезнет.
…Она рядом. Я чувствую щекой ее умиротворенное дыхание, ощущаю, как щекочут меня пряди ее волос. Чувствую под пальцами податливую мягкость ее тела и краем глаза вижу на зеленой траве переплетенные синее, белое и алое – тот венок, что плела я в пути, стал моим подарком сестренке. Она со мной, такая близкая, такая пьянящая и чарующая. Жаль только, счастье наше безбрежное снова будет коротким – под вечер мне пора выступать к месту службы. Любовь бесценна и священна, но у меня есть еще и долг.
- Мы никогда не умрем. – негромко говорю. – Мы навсегда останемся голосами в шелесте листьев и журчании ручья, касания станут мягкостью травы и игрой ветерка, поцелуи найдутся в терпком вкусе вина, а переплетшиеся навек ветви будут нашими пальцами…
Я люблю тебя, сестренка, всем сердцем, больше всего на свете. - коснувшись губами плеча, продолжаю. – Хочу загадать, чтобы ты была самой-самой счастливой, а твой талант ширился и множился, оставшись в веках подле твоего имени. А я… Мне безумно хорошо с тобою рядом. И, - ухмыляюсь лукаво, приподнявшись на локте, и смотрю в ее бездонные глаза, - я буду с тобой, пока ты меня любишь. И буду любить горячо-горячо, и оберегать от всего!
Наклонившись, я снова целую ее, на сей раз вкладывая в это прикосновение не страсть и жар, чуть притихшие, но еще полнящие меня, но всю нежность и заботу.