Если бы Эвил не повидала на своем веку всяких безумцев, пьяниц и даже вполне почтенных мужей, но со странными наклонностями, то наверняка внутри у нее похолодело бы от этих слов. А так как она с первого взгляда записала Юлиана в помешанные, то его ответ показался ей предсказуемым и подтверждающим ее мысли.
Грусть изобразить всё же стоило. Не ярость, которая рвалась наружу дрожью на кончиках пальцев. А грусть.
Эвил, давай, ты сможешь- вспомни про матушку, пожар, свою бедную сиротскую головушку, которая никому на свете не нужна.
Мать и правда погибла в пожаре. Спасая Эвил и бутылку с пойлом, а совсем не картину. Так говорил отец. А еще отец говорил, что когда она станет сиротой - а она станет - то непременно справится. Какой бы морской или земной монстр не пришел к ней.
Перспектива просидеть в этой скудной комнатушке год была ужасающей, но только не для Эвил. Желание юноши держать ее взаперти ради какого-то искусства и мимолетной славы развязывало ей руки. Сэр Арчер очень рисковал, говоря открыто о своих планах. Как же все-таки прекрасно, что она для него бедная сиротка, а не контрабандист с пропахшего тиной судна...
И всё же с ответом она не нашлась, боясь, что тон выдаст ее гнев. Эвил лишь потупилась, пролив еще пару злых слезинок и пытаясь унять дрожь в пальцах, а на щеках появился румянец - так случалось всегда, если она сильно злилась. Обычно за этим следовало действие, сейчас злость лишь отравляла ее саму, пуская в кровь тот самый яд, что делает из людей чудовищ.