Вся тоска, накопленная за тридцать с небольшим лет, струилась из глаз Ивы. Все обиды. Вся чужая боль, что была пропущена через себя. Тогда, давно, когда она еще не научилась закрываться. Никто не знал. Никто не видел, кроме Ба. Лишь только она одна понимала Иву. Как чужая боль бьёт по ней. Чужая боль и собственное бессилие что-либо изменить. А они шли и шли, эти люди. Несли свои беды. Свою потерянную любовь. Свои утраченные иллюзии. Разбитые мечты. Неслучившееся счастье. Неродившихся детей, пропавших любимых, ушедших близких. Они несли ей все, и отдавали ей свои страдания. А она брала их, брала себе, согревая их добрым словом, намеченной надеждой, призрачным будущим, замками из песка под искусственным солнцем. Она принимала себе их боль, делясь взамен теплом. А потом, когда чаша переполнялась, Иви запиралась в комнате, глухо зашторивая окна, и писала, не зажигая свет. Стихи, фразы, бессвязные обрывки, наброски, рисунки. Обычную мазню. А в особо плохие дни она просто начерно штриховала лист за листом, выцеживая бренди маленькими каплями. И только Ба могла к ней заходить в такие дни. И она делала это с такой легкостью, будто не было ничего более естественного, чем принести пудинг в темную комнату, усыпанную исчерканными листами бумаги. И вместе с пудингом старая леди несла с собой свет.
– Ба. Прощай, Ба. Всё кончено. Тебе не придется больше. Я останусь до скончания веков. Я больше никого не потревожу. Не окачу насмешкой, не разобью ничью семью. Не буду разочарованием родителей. Я не принесу никому ни бед, ни страданий. Не стану обузой и грузом на совести. Мир станет только лучше, если я заберу это все с собой, в этот дождливый сад, где слезы льются с неба.
Лица людей, одно за другим, вставали перед глазами предсказательницы. Их голоса, сливаясь в нестройный хор, перекликались и смешивались. И уходили, покидая её навсегда. Оставаясь лишь тенью воспоминаний, но унося с собой свою боль.
– Я всех их помню, Ба, ты представляешь? Господи, как я хотела их забыть! Зачем они преследуют меня, что им надо? Знаю, так должно было случиться. Ты помнишь, Ба? Мы видели это вместе, но не знали, как понять. Теперь я вижу это. Смотри, она плачет тут, и так горько, что я не могу удержать в себе слезы. Я отдам ей это. Все страдания, что выслушала за свою жизнь. Все беды всех тех людей, с которыми столкнула меня судьба, – Ива подняла к статуе залитое слезами лицо. – Ведь это тебе нужно, правда?
– ПРАВДА?! Этого тебе нужно? Отвечай! Смотри-ка, мне уже легче! – Ива с удивлением поняла, что это правда. Будто груз накопленных обид, чужих и своих, прорвался океаном слез. Сколько же это длилось? Телефон, будто откликаясь на ее мысли, переключился на следующий трек. И тихая грустная медитация сменилась рваным шаманским напевом.
– Или ты хочешь, чтобы я осталась тут вечно? – в женщине вдруг проснулся гнев от мысли, что она бросит Ба в одиночестве. Гнев и стыд. Как она могла хотя бы на миг допустить такое! – Осталась еще одной дурацкой статуей? А потом приманила бы к себе Анну? И девушку-кадета? И кого еще? И мы бы тут стояли и ревели, пока демоны не сожрут весь мир? Ах, как смешно! Отряд хранителей стоит и рыдает. Целый сад ревущих статуй, одна краше другой! Особенно хорош будет тот лысый здоровяк, пускающий слюни в кулак! – Ива и в самом деле фыркнула, представив эту дикую фигуру. – В обнимку с толстячком, горюющим над моим чемоданом, да? – это было ещё более глупая картина и удержаться от смеха было уже невозможно. – Ну, отвечай! Ты ведь живая внутри, как и я! Давай, посмеёмся вместе, что, слабо?