Смятение обрушилось на Амелию. Борясь с подступающей паникой, женщина вцепилась в подоконник, и только сумерки знали, какой вихрь эмоций таился за побелевшими костяшками тонких пальцев.
Ведь это не то же самое, когда он там, на расстоянии, за зарядкой пистолетов — и вот уже здесь, близко, в одном вздохе от неё. Это совсем другое. Слишком быстро, в одно незримое мгновение что-то поменялось... Поменялось всё.
Едва узнав об интересе Грея к Коллинзу, Амелия приняла мысль, что их брак — фикция. Свыклась с ней спокойно и быстро, наверное, потому, что видела этого человека впервые и ничего к нему не испытывала — в самом деле, разве можно проникнуться близким, интимным чувством к незнакомцу? В поступке мужа не было ни романтики героя, вырывающего страдалицу из когтей смерти, ни очарованности её красотой. Грей вызволил её из петли ради личной выгоды — пускай для этого и пришлось жениться. Не велико неудобство, если, заполучив бумаги, он приобретёт гораздо больше. Сколько подобных браков заключалось ежегодно — это не мешало впоследствии супругам жить на разных половинах дома, пересекаясь лишь на званых ужинах и выездных светских мероприятиях. А то и вовсе порознь, если позволяло благосостояние.
Амелия всерьёз приготовилась услышать «Прощайте» в тот момент, когда желанные листы лягут в руку Иствуда, и больше никогда его не увидеть, но теперь... Значит, дело не только в злосчастном портфеле Коллинза? Те его слова об одиночестве на фронтире — не актёрская игра, но истина? Значит, за его «Да», сказанным священнику, стоит нечто большее, чем деловой интерес? Он находит её привлекательной? Желанной? Значит... Значит, этот брак не пустая формальность. И его прикосновение и поцелуй... Это многое меняло. Меняло всё.
Амелия испугалась. Потому что не знала, не могла понять, как действовать, как реагировать, что должно делать в её положении. Лишившись мужа неделю назад, она обязана была облачиться в траур и носить его минимум год — так приличествовало вдове. Такого поведения ожидало от вдовы пуританское общество. Но вместо тёмных одежд она надела — вынуждена была надеть — белоснежное и стать женой другого. Траур заканчивается в тот день, когда вдова вновь выходит замуж — гласили постулаты протестантской веры. И если так... Она должна быть примерной женой, которая не может отказывать в исполнении супружеского долга?
Амелия чувствовала себя безнравственной, грязной, павшей так низко, что обитательницы публичных домов казались ей святыми. Слишком мало времени прошло. Не соблюдены, грубо нарушены принятые в обществе условности — нет, Амелия не боялась осуждения окружающих, она наслушалась порицаний сполна. Но врутренняя совесть — вот был самый страшный палач — не давала покоя. И сейчас она озвучил приговор: «Виновна!».
Виновна, потому что, не успев оплакать Сэма, принимает поцелуи другого. Потому что позволяет касаться себя. И потому что ласка эта ей приятна, как приятно бывает внезапно сказанное доброе слово бродяге в лохмотьях, вечно всеми гонимому. Амелия была вымотана, измучена, истерзана — слишком много переживаний, слишком много страданий выпало на её долю за последний месяц. И сейчас медлила, разрываясь между простым человеческим желанием потянуться навстречу ласке и, выгнув шею, позволить наконец себе быть женщиной — и стыдом за этот недопустимый порыв.
Он дотрагивался не так, как Сэм. Он целовал иначе. Она совсем его не знала и не любила. Но, стоило отдать ему должное, он был тактичен, не пытаясь заполучить желаемое силой.
Амелия не понимала, как можно прожить до конца жизни с кем-то, к кому равнодушна, и кто взаимно равнодушен к тебе. Делить постель с нелюбимым, воспитывать детей от нелюбимого только потому, что так до́лжно... Но мало ли невест, идущих под венец не по своей воле? И теперь она пополнила их ряды. Стерпится — слюбится, так, кажется, в народе говорят? Видно, такое испытание уготовано ей Всевышним.
— У Вас давно не было женщины? — тихо, не оборачиваясь спросила Амелия.