И Джон рассказал ему все. Как было хорошо и как было плохо, где слаще – там пчелы кусаются, а что воняет дерьмом, то явно не мед залежавшийся. Оно то все более или менее просто по жизни. Ничего сокровенного, но отчего-то людям по молодости всегда эта наука дается с трудом, пока себе шишки настучат, пока дойдет… А бывает ведь и вовсе не доходит.
Джонсон говорил без умолку. Сколько себя помнил – никогда такого не было. Не тот это парень, что вот так сядет и станет языком плясать под кружку пива. Однако, вот прямо сейчас, на балконе отеля в Далласе, сидя в удобном кресле (пха-а, уж получше тюремной шконки, да уж, приятель?), его “рвало” словами и воспоминаниями. И ничего ведь такого не говорил, но для него это было важно. Как будто не будет уже ничего дальше, как будто вот все – конец, это и была цель его жизни: вырваться из Застенка и теперь уже не нужно напрягаться всю оставшуюся жизнь. Он пил и пил, но опьянения не чувствовал… Может нервы, может стейк огромный, заполнивший каждый укромный уголок его живота, а может дело было в том, что больше говорил, чем пил.
Изредка, он все таки умолкал. То ли Итан куда отходил, то ли тема заканчивалась, покуда новая не находилась – молчали, прихлебывая из кружек. В такие моменты он просто физически пожирал взглядом людей, тех кто был “снаружи”. Они ходили “там”, спокойно себе говорили между собой, спешили кто по делам или наоборот, вразвалочку прохаживались между домами, размешивая и без того равномерную грязь дороги. Они все были чужие, другие, такие… свободные. Да, это слово снова и снова появлялось в голове Джо, применимо к себе, но это было больше в значении, что не взаперти, не в тюрьме, а в отеле. А вот “они” все были свободными по-другому. У них была жизнь, казалось, такая, как они захотят. Например, держать салун или возить хлопок, строить железные дороги, да что, черт возьми, захотят! Можно было, конечно, обманывать себя, что, мол, и ты так можешь, стать такими же как они, здороваться на улицах, касаясь кончиками пальцев поля шляпы, спрашивать о новом рецепте запечёной индейки и с умным видом рассуждать о том, будет ли засуха или на этот раз обойдется. Да к черту: им хватало всего лишь этого, чтобы жить. Он – Джозеф Джонсон, тот кто никогда не перестанет смотреть на мир без прицела, тот кто чувствует себя живым мертвецом и лишь в редкие моменты, когда словно расплавленный металл течет по жилам и голову сносит к херам, он по настоящему дышит и живет. Это осознание витало где-то рядом всегда, всю его гребанную жизнь, но только прямо сейчас оно не только проявилось и утвердилось, но и не принесло какого либо дискомфорта. Это было похоже на то, если тебе чем-то не нравилось своё тело или лицо и каждый раз, проходя мимо зеркала, ты старался не задерживать взгляд или просто мысленно говорил что-то типа утешения. Но тут, все пошло по другому сценарию, Джо заглянул в зеркало, в полный, мать его, рост и вместо того, чтобы отвернуться – усмехнулся и можно было с уверенностью сказаться, что многие бы шарахнулись от этой улыбки.
Они все были по другу сторону, от Джо. Словно другого вида, а как известно, рано или поздно, но если сферы интересов двух групп сходятся на чем-то – сложно оказаться им в позиции одновременного выигрыша. У них была лишь эта свобода, выбирать тряпки, трепаться ради скуки, трахаться украдкой да жить в долг. Они кичились своими правилами, тем что якобы они дают им уверенность в завтрашнем дне и позволяют использовать других людей, но плевать Джо хотел на такие “жизни”. В пекло! Это рано или поздно заканчивается могилой, разница лишь в том, что тебя туда уложит. Зараза какая или еще хуже того – случай несчастный, а может и пуля, к примеру, или нож щербатый в спину меж ребер, да итог один ведь, так чего ради? Чтобы “по-тихоньку”? Чтобы по правилам? Чтобы что, мать вашу?
Джо прекрасно понял Итана, когда он ответил на вопрос “нахера”, вторя мыслям самого Джонсона. Да потому что только так ощущаешь себя живым! По настоящему свободным, способным на что-то больше чем могут большинство и дело тут даже в каком то самолюбии или гордыне. Дело в мироощущении, принятии себя: если человек рожден, чтобы нестись по прерии верхом на лошади, то только в этот миг он ощущает себя целостным, совершенным, настоящим. У каждого по разному, но это можно все свести к тягучему ощущению дрожащего кайфа.
Джозеф улыбался и кивал, подтверждая слова друга. Да, мол, точно! А потом долгим взглядом буравил его взглядом.
– Мы одной крови Итан.
Он отставил кружку с пивом в сторону и указал рукой на улицу, на людей, не открывая взгляд от товарища.
– Они все другие. Им никогда не понять, – он легко повел головой из стороны в сторону, нет-нет, – они думают, что нам нужны деньги или девушки, стрельба… Представляют, что нам плевать на закон, чтобы типа жилось легче. Им и в голову не может прийти, что нам это нужно, потому что мы другие… Без этого нам вообще все это нахер не нужно!
Джозеф откинулся на спинку и расплескал пиво, перевернув кружку, но не обратил на это внимание.
– Гарри нормальный мужик, я с ним одно дельце провернул, но куда он пойдет пусть сам решает… – и Джо никуда особо не спеша, рассказал товарищу про ограбление все в подробностях, не забыв упомянуть, что его излишняя доброта по отношению к мудакам стоила пули его подельнику и… можно сказать аресту.
Некоторое время погодя, Джозеф продолжил разговор, но уже более на приземленную тему.
– Золото и придурки это самое любимое мое блюдо, – Джонсон ухмыльнулся, прищурив глаз, словно карикатурный пройдоха, шутливо продолжил, – Монтана? Пусть будет Монтана. Там ведь китайцев не много?
Он подошел к Гарри и молча сел рядом. Глядел в глаза некоторое время и начал говорить прямо, не елозя.
– На суде я тебя сдал – ты молчал. – Джо кивнул после “я – ты” и продолжил, поводя итог, – Я тебя вытащил из Хантсвилля – мы квиты. – он конечно мог еще сказать, что когда того подранил скотина Пёрсел, то Джо не бросил его и тащил на своем горбу, но… чёрт возьми, упрекать еще в том, что не кинул подельника как конченая паскуда? Нет уж.
– Мы едем в Монтану, там что-то может подвернуться, ты с нами?