Сидя на коленях в раскисшей чавкающей грязи на берегу безвестного ручейка, безумно хохотала обнаженная девушка. Он смеялась в голос, с подвываниями и захлебывающимся клекотом, размазывая по лицу градины крупных слез. Безумица то стучала маленькими кулачками по земле, поднимая фонтанчики брызг, то пыталась утереть слезы, лишь еще больше размазывая грязь. Она хохотала и никак не могла остановиться, с этом смешенном со смехом плаче выплескивая всю боль, раздирающую душу. Она никак не успокаивалась, и сюрреалистичное, босхианское зрелище все длилось, и никто не пытался остановить ее, ни одна живая душа ни приходила на помощь. Девушка была совершенно одна: она и раньше предпочитала одиночество компании, но теперь эта оторванность от человечества ощущалась особенно остро, почти что болезненно, почти также, как револьверная пуля меж ребер.
Самосотворенная мисс Кина МакКарти, неверная жена Мила Тийель, молоденькая Милли Дарби и, наконец, беспечная девочка Камилла д'Арбуццо кричала, срывая голос, и никак не могла остановиться. Она рыдала над своей злосчастной скорбной долей, она хохотала над тем, как жизнь любит подшутить над ней, каждый раз давая подняться все выше и скидывая затем все дальше в Бездну. И на сей раз, кажется, она рухнула на самое дно. Если она отсюда выберется – когда она отсюда выберется – станет неуязвимой. Впрочем, если нет – тоже: кто способен уязвить мертвого? К тому же она за свой двадцать один годок немало нагрешила – и что есть все происходящее, как не кара по делам ее? Сдюжит – искупит все, нет – мучениями прижизненными врата в Эдем распахнет. Нагая, как в первый день творения, девушка все хохотала взахлеб, и в ее смехе слышался долгий стон.
Лицо ее, как сказал бы какой-то поэт, напоминало маску демона: в грязно-черных разводах под висящими сосульками волосами, покрасневшее от рева, искаженное болью и страданием, но при этом продолжающее хохотать. Кине не было весело ни на миг, но остановиться она не могла. Ее жизнь была разбита, гордость скомкана и отброшена, самоуважение и достоинство растоптаны просто ради жестокой, злой шутки – или кары небесной. Девушке – почти девочке, было до ужаса страшно. Не только за себя и свою жизнь, хотя она понимала, что Бесносая подобралась к ней так близко, как никогда ранее: превыше всего она страшилась тех демонов, что пробудил в ней насильник.
То, что он сделал, было противоестественно и отвратительно, унизительно и гадко – но вместе с тем в этом была какая-то поразительная греховная сладость, тот самый запретный плод во всей своей отталкивающей красе. Старающаяся все последние годы быть сильной, полагающейся только на себя, бедняжка впервые оказалась полностью зависимой от другого человека, и впервые познала смешанный с болью приторно-сладкий с острыми нотками кислинки порок. Это было похоже на бездну, на затягивающий омут, на разверстую пасть Преисподней. Картежница посмотрела в себя и увидела там скалящихся в неге демонов – и, ужаснувшись, в первый миг отшатнулась. Кареглазый вытащил на поверхность все самое темное, самое испорченное, и дал ей шанс взглянуть в глаза своих чудовищ – бесценный подарок, если смотреть на него в отрыве от ситуации. Этот мускус падения очаровывал и завораживал, пленил своей низостью и вседозволенностью, очарованием всего самого низшего, что таится в сердцах. И Кина потянулась было к этим демонам, уже подняла было руку, чтобы потянуться к ним, но остановила себя. Вера в Бога и остатки гордости, а также нежелание быть похожей на своего мучителя отпугнули ее: представив себя на миг на месте Кареглазого, она перекрестилась судорожно, бормоча вперемешку все молитвы и псалмы, которые знала. Демоны разочаровано взвыли, чувствуя, что упустили добычу.
Сильный страх могло перебить только не менее сильное чувство – яркая, слепящая, обжигающая ненависть, чистая и незапятнанная. И девушка, вцепившись пальцами в кудлатую мокрую траву, выплеснула всю свою боязнь в бессвязном, истерически злом бормотании, в котором практически священный ужас и отвращение мешались с испугом перед тем, кем она чуть не стала, и сжимающей горло до хрипоты злобой и желанием отомстить. Скривившись, сморщившись, она сквозь рыдания посылала в небеса грязные ругательства, достойные самого дедушки Хогана, обещая однажды отомстить обидчику, чья персона для нее нынче стала самой отвратной, самой дьявольской.
О, что за кары она призывала на головы Кареглазого и, иногда, его бесцветного напарника! Пожелание быть сожранным заживо и быть оттраханым взбесившимся мустангом проходили, например, по разряду самых мягких, чуть ли не нежных. А попади он в ее руки… О, тогда уже она не станет мяться и не побоится запачкать ручки! Она отрежет этому ублюдку член, чтобы больше никого не изнасиловал, пальцы переломает, чтобы ничего, тяжелее ложки, в руках не держал, исполосует ножом его смазливое личико, чтобы на него даже старая шлюха не посмотрела бы! Изъязвит все тело сигарными ожогами, своими инициалами грудь заклеймит, соски спалит сигаретами напрочь! А потом обмажет патокой и муравьям скормит! Или нет, выбросит на улицу, предварительно разрезав язык надвое, чтобы на своей шкуре познал, каково быть на самом дне! Заплатит самым грязным, самым отвратительным нищим, чтобы они сами его отодрали – пускай познает, каково это!
Никто, ни одна живая душа тогда не узнает, что с ней сделали! Ни одна тварь не усомнится в том, что мисс МакКарти – леди из леди, настоящая, как золотой доллар, и благородная, как бриллианты в короне испанского монарха! Красавчик считал ее потоскушкой, поэтому тау и обращался. Нет – он считал ее леди, и пытался сломать, сделав последней шлюхой. ДА ПОШЕЛ ОН К ЧЕРТУ! Она – МакКарти, она – д'Арбуццо! Она не сломается и ее перестанет быть той, кем была, не смотря на все ухищрения негодяев! «И пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я!». Она, пускай без земли, пускай без пенни в кармане, полуголая и оболганная, живущая игрой в карты – все равно леди! Все равно приличная дама, и любому, кто с этим не согласен, она нос отгрызет! Платье, деньги, уважение, статус в обществе, это все херня, когда говорит кровь, а она – наследница итальянских графов и ирландских королей, она была воспитана, как леди, и это у нее в сердце, а там – не отнять! Проклятье на голову Кареглазого: он хотел ее сломать – не выйдет! Зубы обломает! Она стиснет зубы и выберется из любой пропасти – не ради мести, хотя и ради нее тоже, а только потому, что ее место не здесь, не среди отбросов!
Пускай она грязная и нищая, пускай от ее одежд остались обрывки, пускай ее, пьяную, отодрали, как последнюю шлюху – они этого добились только силой! При ней остался ум, сила воли и характер, неукротимый дух, наконец! Она еще увидит, как обидчик падет, осознавая, что всего ухищрения, все его изощренные издевательства всего лишь следствие подлости, силы и многочисленности. Она не сдастся, не опустит руки, не признает, что без тряпок и денег она ничто! Она будет драться до конца!
Выплеснув все эмоции, она упала, словно мертвая, и какое-то время так и лежала недвижно, не в силах не то, что слово вымолвить, но даже пальцем пошевелить. Вырвавшаяся на свободу истерика сошла на нет, и Кина обрела возможность мыслить более или менее рационально. Первой мыслью ее, однако, было не то даже, где поесть, хотя урчащий живот давно вплетал свой голос в яростный монолог ирландки, и даже не о том, как она будет выживать и где возьмет деньги: в мозгу молнией прорезалась мысль, что она, вообще-то, может понести от этих, этих... Девушку прошиб холодный пот: это казалось участью пострашнее смерти. Снова горло сковало рыданием, но пересушенные глаза, красные и воспаленные, как у кролика, плакать уже не могли. Вцепившись зубами в кисть до боли, она начала судорожно считать свои дни: по всем расчетам выходило, что у нее тогда был безопасный день, и все же, все же...
Одного опасения было достаточно, чтобы ирландка снова побежала в воду, забыв обо всем, и начала судорожно отмываться, словно это могло еще помочь. Сухую, стягивающую кожу корку на внутренней стороне бедер она отмыла еще прошлый раз, пока пребывала в прострации, закончившейся, стоило ей снова выползти на берег и увидеть свои новые “одежды”, но теперь казалось, словно она впиталась в плоть, и Кина яростно старалась избавиться от малейшего шанса забеременеть. Только когда пальцы на руках и ногах стало сводить от холода, а губы посинели, как у утопленницы, ее пыл остыл, и она на четырех точках опоры вылезла на берег, стуча зубами словно кастаньетами.
Обхватив плечи руками, она раскачивалась взад и вперед, прикусив губу. Студеная вода окончательно прояснила ее разум, и девушка отчетливо поняла, что забивать голову мыслями о мести и, уж тем паче, о том, достойна ли она зваться леди, сейчас не время и не место. Если она помрет – и ублюдок останется не отомщенным, и ее саму закопают в землю, не интересуясь, какой она была при жизни.
”Рассуждать об отмщении хорошо, когда ты уютно устроилась у камина в кресле с бокальчиком кьянти, а еще лучше чего-нибудь покрепче... Хотя нет, покрепче не стоит, – инстинктивно дернулась девушка, - Ну да, под вино, да неподалеку от теплого камина, когда разум кристально чист. А про статус, репутацию и прочее тому подобное – в горячей ванной, нежась и расслабляясь, когда ничего не отвлекает, а ты чувствуешь покой и гармонию. В общем, не когда я в таком блядском положении, как сейчас.
Хватит сопли размазывать, Киночка! Потом подумаешь обо всем этом, когда вернешься к прежней жизни. А пока нечего силы тратить: они мне и так понадобятся еще все, и сосредоточенность полная понадобится, безо всякого дерьма в мозгах. Соберись, соберись, соберись… Я сейчас должна перестать истерить и оторваться, наконец, от земли, и поискать место ночлега. С-суки, на улице я еще не спала. Господи, ну за что мне такое наказание! Надо найти хоть какую-то крышу над головой, а то подохну ни за пенни. А там надо найти как заработать… Ну, хотя бы на еду и пристойную одежду, чтобы не выглядеть, как… как… как я сейчас. Голова при мне, руки при мне, в карты я играть не разучилась, петь, если не простужусь и не посажу голос в конец, тоже.
Выберусь! Чтобы вам всем пусто было, выберусь, надо только решить насущные проблемы и хоть чуточку поднять голову из болота этого. Н-да, пора вспомнить доброе житье у дедушки на ферме и начать сколачивать стартовый капитал честным трудом… если меня до него пустит, конечно. Ладно, к чему гадать – все равно жизнь покажет, что да как, а я уж найду лазейку».
С кряхтением поднявшись, картежница выпрямилась, изобразив на лице довольную улыбку победительницы, резко дисгармонирующую с подернутыми туманом невыносимого груза на плечах глазами. Но надолго ее не хватило – стоило ей пройти пару шагов, как губы сами собой изогнулись вниз, опустились плечи и понурилась голова. По-цапельи переставляя босые ноги, чтобы, не дай Бог, не пропороть их случайно об колючку или острый камень, она пошла в направлении города, обходя его по дуге и высматривая, где можно спрятаться на ночь неудачнице вроде нее.
Подобравшись почти вплотную к окраинным домам Эллсворта, Кина начала двигаться осторожно, опасливо прислушиваясь к звукам: не залает ли где собака, не послышатся ли человеческие голоса. Видеться хоть с кем бы то ни было ей ни капельки не хотелось. После того, как содержатель гостиницы ее попросту выставил, никакого доверия к местным у нее не было – лучше уж поберечься от случайных встреч. Но так как все же придется взаимодействовать с людьми – а как иначе получить вещи и деньги, то лучше это делать на своих условиях, когда она сама будет готова. А пока, раз уж нечего есть, надо спать: сон – плохая замена пище, но лучшая из возможных для нее. А завтра будет новый день, и тогда уже можно будет начинать работать над ситуацией.
Как бы ирландка не была вымотана, как бы не болело в груди помимо боли, оставленной на память грубостями Кареглазика, ее раздирало противоречивое желание одновременно опустить руки и, скорчившись в уголке, завыть от жалости к себе, и неистово действовать, делать хоть что-то, хоть как-то, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями – хоть дрова рубить, хоть кругами бегать, хоть заполнять ныне отсутствующий дневничок. Но разум, а, скорее, рассудок, говорил другое – ляг, выспись, утро вечера мудренее.
Найдя, наконец, подходящий сарайчик и тяжело вздохнув – вспомнилась ферма дедушки – авантюристка, с устатку наплевав и на мышей, и на прочую живность, забралась на колючее сено и, поерзав от неудобства, закопалась в него поглубже, смежив веки в надежде уснуть. Сон, однако ж, никак не шел: слишком много случилось, слишком много мыслей роилось в голове. К тому же, как показала практика, итало-ирландка относилась к тому многочисленному типу людей, которые после сильной пьянки не забывают все напрочь, а помнят многое, пускай и как в тумане. Стоило закрыть глаза, как перед ними возникали яркие, пугающие образы: Кареглазый с сигарой, размеренное пыхтение Джетро над ухом, собственные непристойные выходки. Не-ет, надо было думать о чем-то ином, о чем угодно – лишь бы не видеть собственное падение.
Сначала, правда, она какое-то время корила себя за то, что не стала стрелять на поражение: хотя тоже не факт, что это помогло бы. Бесцветный был быстр, чертовски быстр, и она, даже успев убить «ухажера», попросту не успела бы прикончить его напарника. Ну то есть вся беда была в том, что она слишком мало тренировалась и удовольствовалась слишком слабеньким оружием – тогда бы у нее был шанс. А еще больший он был бы, если бы картежница проявила предусмотрительность и вышла из игры либо вместе с «клетчатым», либо, пускай даже потеряв в деньгах, после угроз: ведь это только деньги! Или же можно было просто выстрелить в потолок, тем самым вызвав встревоженный персонал и уведомив их, что джентльмены угрожают даме.
Вот тут уж можно было бы разрешить проблему бескровно и, возможно, даже оставшись в выигрыше. Но слишком уж сильно в ней взыграла гордость, а, вернее, даже гордыня – именно она, проклятая, и толкнула ее под руку, требуя ответить на угрозу действием. Наверное, узнав о таком ее поведении, Лэроу бы поморщился и покачал головой, напоминая о ширме, из-под которой не должны вылезать сильные чувства, и был бы прав. Хороший урок, если оценивать его беспристрастно, хотя и крайне болезненный. Зарывшись пальцами в волосы и сжав голову, авантюристка негромко дала себе зарок: впредь за карточным столом стараться быть холодной и расчетливой, анализируя не только карты и людей как игроков, но и людей как людей, оценивая исходящую от них угрозу и не делая скидки на то, что она, вообще-то, женщина.
Ну и, конечно, как все разрешится, следовало обзавестись напарником, желательно более спокойным, чем она сама… и, наверное, все-таки мужчиной. Но это дело будущего – сначала надо добраться до Батон Ружа и снять со счета деньги – славьтесь, святые угодники, которые надоумили ее не держать все яйца в одной корзине и иметь пускай и не слишком существенный, но надежный резерв! А чтобы добраться, нужны деньги – получается замкнутый круг. Но где их получить?
К маршалу идти бесполезно – погонится он за ворами, как же! Будь перед ним леди, выглядящая, как леди, тогда бы можно было рискнуть, а сейчас он вряд ли поверит полуголой оборванке. Может, конечно, клетчатый даст показания против них, что они мошенники и специально выгнали его с игры… а может, и нет. В любом случае, доверять законнику не стоит, потому что денег от него не дождешься еще вероятнее, чем если он будет гнаться за «двумя приличными джентльменами» по наветам «какой-то шлюхи». Чтобы посетить маршала, сначала надо узнать, каков он из себя. У кого? Вопрос остается открытым.
Добыть все самой? Ну, то есть, воровать? Ах, если бы она умела! Но не с ее неопытностью и не в маленьком городке, где каждая собака знает каждую кошку – поймают и повесят. А даже если не повесят, то черта с два кто-то протянет ей руку помощи. И останется она здесь на веки вечные на положении нищенки. И вечность эта пройдет очень быстро – до зимы, которые уже не за горами. Не вариант.
Искать добродетеля, который поможет даме в беде? Ха-ха три раза: отымеют за бесплатно и на улицу выкинут. Разве что к священнику обратиться, который должен помогать страждущим? Вариант, конечно, так себе: падре здесь не встретишь, а протестантский пастор может и отказаться помочь католичке, или, того хуже, за помощь потребует ее отречься от веры – перетопчется, если решит так сделать, дрянь! Может и просто выставить, как падшую женщину – но тут хотя бы есть варианты.
Как можно убедить «доброго пастыря» в обратном? Разве что заметить, что будь она грешницей завзятой, то пошла бы за помощью, а то и за работой, прости Господи, в бордель. Дополнительно показать, что она знает Священное Писание, псалмы многие может пропеть, жития и Послания, Блаженного Августина и Фому Аквинского читала, да и вообще, хоть и не богослов, но духовно не слепа. Да и в принципе показать, что она – женщина образованная, воспитанная, а не какая-то шлюха портовая, подзаборная. Последнее пастор, правда, может и не оценить, если у самого кругозор лишь немногим шире, чем у его паствы. В общем, священник кажется наиболее приемлемым вариантом, хотя и не без риска, конечно. Но по сравнению с другими возможностями – чуть ли не лучшее, что можно сделать.
Не в бордель же идти за помощью? Если заявиться туда и сказать «девочки, мы сами не местные, нас ограбили, помогите, чем можете, из женской солидарности» - посмеются только. Если вести себя при этом еще как настоящая леди – выставят, а то и придумают что-нибудь такое, что наверняка понравилось бы и Кареглазому: «веселые девочки» явно будут рады потешиться над достойной дамой, низведенной до их уровня и даже ниже, но все равно пытающейся сохранить статус, которого они никогда не имели. Если заявиться «просто Киной, безо всяких мисс» - чуть лучше, но все равно малополезно. Скорее всего, maman предложит ей самой заработать на жизнь так, как зарабатывают ее девочки, а при отказе в лучшем случае пожмет плечами и попрощается.
Ну не верила, не верила Кина в добросердечие и милосердие «испорченных голубок», тем паче в таком падшем месте, которым был Эллсворт. Тем более, что в здешнем борделе вряд ли можно встретить настоящих дам полусвета, которые, не смотря на свое ремесло, в чем-то еще все-таки леди: тут наверняка все больше женщины попроще да приземленнее. Те, кто постатуснее, моглми бы еще ей помочь… ну, наверное, а вот прочие – вряд ли.
Да уж, желая как-нибудь пообщаться с представительницей жриц любви, ирландка и не думала, что подобная возможность представится ей в таком неблаговидном формате. Нет уж, желание желанием, а реализовывать его в имеющихся условиях ни капельки не хотелось.
И, уж конечно, она не собиралась зарабатывать на дорогу своим телом, и было на то немало причин. Первую и самую явную предоставил «ирландский» голос разума, и она касалась все того же, из-за чего с Киной и случилась беда – денег. В нынешнем своем состоянии много она не заработает, будет ли «трудиться» сама или в борделе, а значит, прежде, чем скопить хоть сколько-нибудь нормальную сумму, уйдет немалое время, за которое с ней может произойти что угодно: от избиения и дурных болезней до беременности и алкоголизма. И это не говоря уж о том, сколько через нее пройдет мужчин – вовек не отмоешься и будешь до конца дней своих ощущать себя грязной и низкой.
Глас второй, принадлежащий «истинной южной леди», вторил первому – это же такой позор! Невместно приличной женщине продавать себя! Голос разума подтверждал – тем более за жалкие пенни, да даже доллары. Вот будь полтысячи долларов, тогда можно было бы подумать, хотя это столь же реально, как если бы к ней пришел сам святой Патрик и предложил бы всемерную поддержку. «Второй голос», естественно, мигом начал возражать, и Кина сжав виски пальцами, скривилась, как от зубной боли, теряя с трудом было достигнутое равновесие. Не без труда поднявшись, она, едва не оступившись, подошла к приоткрытой двери сарая, откуда сквозило холодным ветром, и тяжело облокотилась на нее, неотрывно глядя на темное небо с холодной безмолвной луной и далекими искорками блеклых звезд.
Она никак не могла понять – а кто же она теперь? И, раз уж это произошло именно с ней, а не с кем-то еще, кем она была раньше? Любая ли леди могла оказаться на ее месте, или она сама старательно проложила Кареглазому и ему подобным дорожку, украсила ее ленточками и расставила приглашающие таблички, а негодяй просто оказался самым удачливым и глазастым?
На эти вопросы у молчаливо замершей девушки не было ответа. Вернее, ответ-то был, но она ни в какую не хотела его принимать.
В тиши были слышны лишь стрекотание насекомых, далекий собачий брех да мерное гудение ветра. Сон не шел, а ирландка, хоть и было зябко, никак не находила в себе сил сдвинуться с места и зарыться обратно в теплый стог, сомневаясь, сомневаясь, сомневаясь. Что есть леди? Только ли кровь, как она думала в запале? Только ли благопристойный внешний вид да изысканные манеры, как видится окружающим? Можно ли быть леди в рубище, и безусловно леди та, которая соответствует всем внешним правилам? Можно ли оставаться благовоспитанной дамой, когда у тебя за спиной грехов столько, что не за год не отмолишь?
Да полноте, можно ли вообще гордо заявлять «я леди» той, кто живет игрой в карты, той, что наплевала на священное таинство брака, той, что бежала от мужа? Братоубийце, наконец? Она относилась к жизни легко, как к игре, и поэтому, не задумываясь, приняла предложение Лэроу разоблачиться – не потому, что не могла иначе, а потому что это казалось мелочью по сравнению с открывающимися перспективами: фактически, за учебу в карты она была готова заплатить собой.
А ведь Кареглазый прав: она – маленькая шлюшка, распутная дрянь, только маскирующаяся под приличную девушку, играющая ее роль так, как актрисы играют в театре, и делающая это только потому, что так можно заработать больше все тех же злополучных денег. Стоило открыться возможности – и она играла на гитаре на совершенно простую и непритязательную публику и заливисто хохотала, когда товарищ по «оркестру» делал вид, что лезет ей под юбку. Разве так ведут себя южные леди? Ответ очевиден: она просто делала то, что хочет, не оглядываясь на то, как делать правильно. Устав от приличий, от культурного общества, она развлекалась так, как развлекаются простушки: фермерские внучки да дочки мелких клерков – это ли не показатель, какова она на самом деле, подо всеми этими платьями, прическами и манерами?
Дочь графа? А не слишком ли много оговорок было у папы по пьяни? Может, они и вправду такой же граф, как она – леди, и именно от него пошла та дурная кровь, которая заставила Марко якшаться с преступниками, а потом привела к смерти от руки родной сестры, а ее – на путь платной шпионки и профессиональной картежницы, мошенницы, которая живет за чужой счет обманом, даже если не занимается неприкрытым шулерством?
Не поэтому ли Натаниэль вернулся к ней, и не поэтому ли соблазнил, когда открылась такая возможность? Как опытный шпион, он наверняка «читал» людей не хуже наставника, и сразу понял, что девочка перед ним не неприступней тех, что работают в борделях? И не поэтому ли она сама от скуки ли, от обрыдшего одиночества, от тоски по простому человеческому теплу переспала с мужчиной, чьего имени даже не запомнила – без желания, без страсти, без каких-либо эмоций. Сделала это так, как иные выпивают стакан воды: просто потому что хотела и могла. В тот раз ей не понравилось, но даже это ее не отвратило: наверняка, стоило еще чуть поуспокоиться, она бы снова решилась на интрижку. Как продажная девка, даже хуже – те это делают ради денег, а она – просто так. Дрянь. Она – настоящая форменная дрянь, тем более отвратительная, что рядилась в приличную и такой входила в общество, обманывая всех остальных, кто за фасадом не видел сути. Кареглазый вгляделся в истинную Кину – и только поэтому так себя и повел.
А она, она... Она его подозрения подтвердила. Своей жадностью, своим азартом, своими потугами выстрелить. Он умный был, этот Кареглазый, и сразу понял всю ее порочность. Она и потом упустила все шансы исправить ситуацию: могла же потребовать их удалиться, могла закричать и позвать на помощь, могла бы просто сбежать. Многое можно было сделать, чтобы предотвратить произошедшее: возможностей к тому, если прикинуть, у нее была масса. А она что? Оставила в своем номере, над шутками незамысловатыми до упаду хохотала, на коленях перед ними ползала... Даже корсет предложила ослабить: стыдоба какая! После этого ни у кого уж точно не могло возникнуть никаких сомнений в том, что “мисс МакКарти” никакая не мисс, а просто напялившая цветастые роскошные тряпки простушка, девочка-с-гитарой, корчащая из себя ту, кем ни разу не является, аферистка и прелюбодейка.
Кина хорошо помнила, что насильник даже не удивился, когда, войдя в нее, самым изысканным тоном, словно на светском рауте, заявил: “Мисс МакКарти, а вы, оказывается, не девственница”.
Ах, если бы она была тогда трезвее – сгорела бы от стыда. Даже теперь, спустя сутки, когда она об этом вспомнила, щеки запылали. Ле-еди... Да какая она леди? Настоящая приличная девушка, будь хоть на каплю в сознании, билась бы за свою честь, и овладеть ей смогли бы, только избив до полусмерти. А она ведь даже не сопротивлялась, позволив вертеть себя, как угодно, и даже не воспротивилась, когда сверху навалился второй. Есть ли такому оправдание, можно ли сказать, что ее принудили силой? Нет – это будет ложью. Другим она еще может запудрить голову, но не себе.
И, будто этого мало, авантюристка помнила, с какой легкостью Кареглазик заставил ее говорить то, что он хотел слышать. Говорить то, что даже не дама – просто приличная девушка не должна ни при каких обстоятельствах. Как просто ему было добиться своего! Чуть-чуть боли, чуть-чуть алкоголя, много настойчивости, и вот ее губы повторяют все, что требуется, тогда как она должна была бы молчать, даже если ее режут. И ведь даже половину содеянного в ту ночь на опьянение не спишешь: ей и вправду большую часть времени было весело. Смех, кураж, забавы – ей же это нравилось, верно? А не должно было.
Вот и кто она после этого? Разве та, кем себя мнила? Разве та, в чьем статусе пыталась себя убедить? Разве не пыталась она лгать себе, стараясь казаться лучше, чем есть на самом деле? Ложь, ложь, ложь... Половина ее жизни – одна сплошная ложь и себе, и другим. Но ночь, убирая все дневные заботы и проблемы и отодвигая их до утра, вытаскивает на свет правду, сколь бы неприглядной она не была. Камилла Тийёль, урожденная Дарби-д’Арбуццо, просто смазливая девочка с ветром в голове не меньше, чем сейчас за дверьми, и безо всякого морального стержня – а ведь именно он прокладывает по душе грань между леди и не-леди, а не манеры, средства, этикет и платья.
Или для нее еще не все потеряно? Может, то, что она оступилась в начале пути, еще не значит, что она пала? Может, для нее еще есть надежда и милосердие Господне? Может, такая, какая она есть на деле, еще не столь распущена, как увидел Кареглазый? Вдруг у нее еще получится стать чище и, если не праведней, то не грешней? Ведь звезды светят равно богатым и бедным, умным и дурным, настоящим и фальшивым и, быть может, кто-то под этим светом разглядит тот третий слой, до которого не добрался мучитель, удовольствовавшийся сокрытым под маской благопристойности? Ведь она не лишена шанса, что кто-то поверит в нее, не смотря на то, что она сама глодаема сомнениями? Ведь правда? Если, конечно, то, что под сердцем, не еще одно вранье, только такое, в какое поверила она сама.
Весь этот неравный бой с самой собой, этот Энтинем и Геттисберг, Чанселлорсвилль и Спотсильвания, Пи-Ридж и Колд-Харбор, измотал ее окончательно, а сомнения подточили силы не слабже, чем рейды Стюарта – армейские тылы федералов. Кина почувствовала, что ее уводит куда-то в сторону, и с трудом удержалась на ногах. Держась за шершавую стенку, еще хранившую остатки дневного тепла, она кое-как доковыляла до своего импровизированного лежбища, куда и рухнула, забывшись беспокойным сном.
Но и сон не принес с собой желаемого облегчения, обратившись в кошмар, а лауданума, чтобы отогнать ужасы и спрятать их в стеклянный флакончик, не было. На сей раз не треск пожарища, и не обгорелые покойники преследовали ее – ночью она переживала то, что с ней произошло. Снова и снова ощущала она леденящий страх, словно у кролика перед удавом, когда Джетро медленно-медленно, словно пробиваясь через плотную массу хлопка, поднимал свой револьвер, который, не моргая, смотрел на Кину своим черным бесстрастным глазом. Она практически чувствовала на себе грубую руку Кареглазого и то, как поганое пойло катится по подбородку и шее, и как капли, просачиваясь под изящное колье, стекают в вырез декольте. Не просыпаясь, она пыталась оттолкнуть эту руку, невнятно умоляла пощадить ее, звала, кажется, на помощь, но кошмар и не думал останавливаться, следуя по прошедшей ночи с той же прямотой и уверенностью, с какой поезд идет по рельсам.
Памяти были не знакомы слова “пощада” и “милосердие”, и время не успело стереть яркие краски былого. Во сне ирландка ясно помнила, как ее рвало, а потом как ее, полубесчувственную, эти два “джентльмена” волокли в номер – а она даже не отбрыкивалась. Отчетливо помнила она, как с наслаждением избавляется от развязанного “милым” Кареглазым корсета, как, запрокинув голову, смеется его скабрезностям, и потом пытается поддеть в ответ, доказав, что язычок у нее подвешен не хуже. Как пытается петь, путаясь безбожно, а потом танцевать с закономерным фиаско в виде падения в услужливо подставленные очаровательно-крепкие мужские руки. “Непосредственные игры”, заканчивающиеся пылким поцелуем – и напрочь позабытые правила о том, что к даме прикасаться нельзя, фривольные ладошки, уютно устроившиеся на широкой мужской груди, распавшаяся прическа и длинные локоны, ниспадающие на грудь. Шалое, шальное, почти первобытное веселье, дикое и прекрасное, как этот суровый край, в который можно только любить или ненавидеть, но который никого и никогда не оставит равнодушным.
Не канули в Лету и “шуточки” с сигарой, весь день напоминавшие о себе болью: “шуточки”, которые теперь, наверное, навсегда останутся уродливыми шрамами – несмываемым мерзким клеймом падения, после которого уже нельзя будет заявить, что ты – достойная и приличная женщина. Разве о воспитанных женщин тушат окурки? Не ушло, как на зло, и собственное признание – кровавая роспись в собственной грешности. И так ли важно, как оно получено, если факт остается фактом, а сказанное она помнит накрепко, лучше всех тех нежностей, что когда-то, кажется, что в прошлой жизни, шептала Нату? Кареглазый знал, куда бить: всего за несколько часов, а то и меньше, он сделал из девушки благородных манер падшую, низкую особу – а, вернее, вытащил на свет все то низменное, что она прятала за маской приличия. Так стоит ли удивляться после этого, что ее демоны, распаленные и жадные, полезли наружу, восхищаясь тем ужасом, что играючи сотворили с телом и духом Кины?
К сожалению – и уж это-то точно стоило забыть, с ней осталось и то, как ее грубо уткнули носом в подушку и отымели. Нет, не отымели – просто и без затей оттрахали, словно даже она была не человеком, а куклой. О том, что может быть и ТАК, Кина даже представить не могла: Тийёль, исполняя супружеский долг, о ее чувствах и удовольствии совершенно не заботился, но то, что делали с ней насильники... Даже спящая, девушка свернулась клубком, подтянув колени к груди, и мотала головой, рыдая сухими слезами и одними губами шепча: “Не надо, пожалуйста, не надо, оставьте меня, не надо...”.
Но все это снова вставало перед сознанием: тяжесть навалившегося тела, боль внизу живота, сжатые пальцы, зареванное лицо, медный привкус на языке от прокушенной губы. Запах, словно пропитавший ее всю, липкое семя на бедрах, слышимые как сквозь вату разговоры “людей”, в которых ни на миг не проснулась человечность, сивушные ароматы от запястья, в которое она вцепилась до алого следа. Боль, снова боль, не прекращающаяся и не ослабевающая, то тупая, то острая, но одинаково безжалостно терзающая ее. Боль, заполнившая собой весь свет, боль, в которой не осталось места даже для стыда и унижения, боль, вывернувшая ее наизнанку так, что пьяное забвение пришло подлинным благом – иначе бы она, не мудрствуя лукаво, повесилась прямо там, в номере, лишь бы не чувствовать ее.
И снова, как венец всего, ослепительно яркое, как южное солнце, и громкое, как выстрел из пистолета в маленькой запертой комнатке, осознание, что виноватый тут только один – она сама. Это она стала такой, что негодяй обратил на нее внимание и понял, что прячется за ширмой. Она и только она вымарала, по капле вымыла из себя весь тот золотой песок, который и составляет истинную леди, оставшись “просто Киной”, аферисткой и мелкой мошенницей, готовой ради больших денег практически на что угодно. Беспутной девчонкой без тормозов и инстинкта самосохранения, наивной дурочкой, считающей себя при этом самой умной. Это ее пороки, видимые и невидимые, спровоцировали Кареглазого начать эту игру – и спектакль он провел, как по нотам, чувствуя, что каждое нажатие ответит ему той мелодией, какой и требуется. Ведь если бы он ошибся, если бы его жертва была настоящей, не фальшивой леди, ему бы пришлось ее убить, но и это бы не помогло добиться желаемого. Нет, винить стоило только себя саму.
И это был конец – так увядающая модница, до конца борющаяся с неумолимым течением лет, в один прекрасный день понимает, что она уже давно старая карга, а все ее ухищрения, которые она почитала направленной на красоту, делают ее только лишь посмешищем: дряхлой ведьмой с морщинистым лицом, гусиными лапками на коже, шершавыми, как старое дерево, плечами и отвисшими брылями щек. Так проходит мирская слава. Так приходит осознание неприглядной истины.
Где-то на такой мысли, долгой и протяжной, как стадо коров на перегоне, и унылой, как прерия жарким сухим летом, уже-вряд-ли-мисс МакКарти провалилась в долгожданный черный сон практически без сновидений – где-то там приснился Лэроу, чье появление было хоть и ярким, но коротким, и горько покачавший головой Деверо, в чье плечо она уткнулась шмыгающим носом. К ее глубочайшему прискорбию, покой был недолгим.
Проснувшаяся от того, что ее тычут палкой, спасшаяся бегством из мигом потерявшего свой уют сарайчика, спасающаяся бегством от банды даже не подростков – детей, Кина и представить себе не могла, что окажется в такой дикой, сюрреалистичной ситуации. У нее просто в голове не укладывалось, что так может быть: ну где дети, а где взрослые? К тому же те дети, которых она видела и с которыми хоть немного общалась, были совершенно другими – воспитанными, пристойными, и помыслить не могущими о том, чтобы обидеть взрослого. Друг друга – бывало, конечно, так на то они и дети, но чтобы травить собакой взрослого, да вообще хоть кого-то, это было просто дикостью и форменным безумием.
Побег окончился полным провалом, и теперь ирландка, сидя в придорожной канаве, смотрела им в глаза и понимала, что обречена. Эти детки не знали пощады, не знали жалости и не собирались останавливаться. Они были словно стихия, жестокая и безжалостная, не ведающая, что разрушает людей и их судьбы. Эти сорванцы, «милые детки» попросту не знали, что творят, и даже не представляли последствий своих поступков. Жестокость для них была нормой, и они не видели в ней ничего дурного. Они были людьми – но были словно звери, жестокие по своей природе. Звери, у которых бесполезно просить пощады, ибо они не знают подобных слов.
Не надо было быть пророчицей, чтобы понимать, что они сейчас будут ее сечь этими розгами столько, сколько захочется, пока не устанут, и им будет глубоко все равно, что случится с жертвой их любопытства. К тому же они наверняка были любопытны, эти дети, и, когда от очередного удара лопнет кожа, каждый наверняка захочет повторить успешный удар. А дальше – больше, и как далеко они смогут зайти в своем стремлении узнать, на что еще они способны? Они просто забьют ее до смерти, а даже если нет, то, натешившись, просто бросят ее здесь, как сломанную игрушку, и им даже невдомек будет, что они убили человека.
Кина была совершенно растеряна и не знала, что предпринять. От голода, из-за короткого беспокойного сна у нее не было никаких сил, чтобы бежать или отбиваться, а просить своих мучителей прекратить было попросту бесполезно. Оставалось только, словно первохристианская мученица, принять свою судьбу и надеяться… Да Бог весть, на что надеяться – только на то, что им помешает кто-то: потому что на пробуждение совести или жалости рассчитывать не приходится.
Была, правда, одна идейка, но это был форменный олл-ин. Прикинуться ведьмой, забормотать заклинания всякие, проклятия тем, кто на нее руку поднимет, глазами завращать бешено и оскалиться, как хищница, пальцы скрючив птичьими когтями. Может, тогда эти дети с холодными каменными сердцами сами почувствуют страх перед сверхъестественным и убегут? Главное только, чтобы не убежали за взрослыми с криками «ведьма, ведьма», потому что потом их отцам и дядьям доказать обратное будет крайне сложно: люди здесь наверняка темные, диковатые и простые, да и то, что говорили ребятки о священнике, не внушало доверия. Не поверят, решат перестраховаться – и сожгут на всякий случай при скоплении народа. Обратная сторона медали, если они испугаются, но решат прикончить ведьму самостоятельно, в соответствии с библейскими заветами, естественно. Вот тогда смерть от костра или под розгами ей покажется долгожданной: одному Господу ведомо, на что способны эти злые, жестокие дети, не ведающие о добродетели.
Злая насмешка судьбы – она, собранными сведениями нанесшая немало вреда федералам, игравшая в карты на тысячи долларов, уцелевшая при гибели «Султанши», покорившая своей игрой всех ирландцев Канзас-Сити, будет убита всего лишь детьми, даже не понимающими, что они творят. Такой яркий взлет и такая нелепая смерть, что впору снова рассмеяться сквозь слезы.
Закрыв глаза, лишь бы не видеть этих охваченных предвкушением маленьких личек с пустыми глазами, Кина молчаливо взмолилась о спасении – и Господь не оставил ее без защиты, решив, видимо, что из чаши горестей она испила уже достаточно. Впрочем, как вскоре выяснилось, спасение само недалеко ушло от исчезнувшей было угрозы, представляя собой ничуть не меньшую опасность.
Когда следовавший по своим делам фермер, которого малолетние изуверы назвали «дядей Оуэном», прогнал детей, Кина немного успокоилась, поняв, что смерть откладывается на неопределенный, хотя и не факт, что очень уж долгий, срок. Она даже нашла в себе силы попытаться сохранить достоинство, беседуя со спасителем, потому что уважение к тебе начинается с уважения к самой себе. К сожалению, фраза «встречают по одежке» была куда более верной, чем она могла надеяться. Фермер видел перед собой полуголую оборванку – и относился к ней соответственно. Наверное, в его небогатом разуме все было предельно просто: «существует только то, что я вижу, и так, как я это вижу». Если женщина выглядит шлюхой, то нет разницы, как она себя ведет, она – продажная девка, и точка. Ведь не может быть леди одета, как работница борделя? Не может. А значит, та, кто стоит перед ним, никак не может быть леди. Логика у Оуэна простая и убойная, и в этой своей незамысловатой простоте одновременно и убийственная, и порочная.
Картежница пыталась объясниться, пыталась, фактически, оправдаться, но все было без толку. В пору было снова рухнуть в грязную канаву, из которой она было поднялась, и, обхватив голову руками, разрыдаться от бессилия и безысходности. Чтобы понять свою ошибку, люди должны были смотреть не на тело, но в сердце, а заглядывать в душу к проститутке кому надо? К тому же что там они увидят, если Кина сама не уверена, что все ее поведение как леди – не больше, чем игра? Так стоит ли винить этого Оуэна за то, что он остановился на самом явном варианте и продолжал ему упрямо следовать?
Как выяснилось – стоило. Когда в его взгляде появилась маслянистая, вязкая, похожая на патоку задумчивость, девушка вздрогнула, как под ударом бича. Этот тяжелый взор, по весу своему похожий на железнодорожную шпалу, буквально раздевал ее дюйм за дюймом, и был страшен своей несгибаемостью и уверенностью в своем праве. Побледневшей Кине сразу вспомнилось Евангелие: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Знал ли эти строки фермер, уже наверняка в фантазиях своих разложивший ее? Вполне возможно – но вряд ли это его остановит. Таких, как он, образумит, наверное, только выстрел из дробовика в упор, а что может сделать слабая девушка, голодная и обессиленная?
Картежница, неплохо разбирающаяся в людях, отчетливо понимала, что если Оуэн сейчас сломается, снова наступит ситуация, в которой ее никто не спасет. Если уж ему втемяшится, что он должен воспользоваться «герцогиней драной», то он сделает это, и желание или нежелание объекта своих страстей в расчет принимать не станет. Будет она артачится – изобьет вожжами до такой степени, что сил на сопротивление не останется, а потом все одно возьмет свое. И тогда уже будет не отмыться, не оправдаться – она останется замаранной навек. Кареглазик не сделал ее шлюхой, он лишь создал подобное впечатление. Оуэн, если решится – сделает, потому что будет уверен, что перед ним дешевая проститутка, с которой можно все, что только душе угодно. Кареглазик услужливо открыл место для позорного клейма, а этот мужик, совершенно не подозревая об этом, обожжет ее железной печатью порока. И это будет приговором: не отмыться, ни встать с колен, не вернуть себя прежнюю, да даже отдаленно похожую. Уж лучше пусть забьет насмерть в попытке заставить отдаться – лучше короткое и острое мучение, чем растянутое на всю жизнь опустошающее страдание.
А потом адское пламя потухло, и неприкрытое, грубое, собственническое желание ушло, и фермер… предложил ей свой обед! Вот уж чего Кина, привыкшая за сутки думать о людях только плохое, не ожидала, так это такой доброты. Гонящиеся за ней жестокие дети были сюрреалистическим ужасом, но такая человечность после взгляда, которым ее едва не изнасиловали, казалась совершенно не реальной. Разве может так быть, разве остался в этом испорченном городе неочерствевший человек? Свята Дева, да разве способен этот мужик с простоватым лицом увидеть за грязью и симпатичной мордашкой просто человека, отчаянно нуждающегося в помощи?
Как выяснилось – может. И может даже извиниться, пускай даже и не поверив, что перед ним «мисс», а не девка. В очередной раз мир в глазах Кины перевернулся с ног на голову, возвращая веру в людей. Еще не все потеряно, еще не все пропало – а значит, есть надежда на то, что и она, закоренелая грешница, сможет выбраться из той Преисподней на земле, куда ее бросили собственные ошибки и грехи. Оуэн, сам того не ведая, этим простым жестом и безыскусными словами вдохнул в нее жизнь, как в глиняную фигурку. Он спас ее – и остался в неведении, что только что совершил маленький подвиг.
Все эти эмоциональные качели раздирали грудь картежницы, которую раз за разом бросало от страха к облегчению и обратно. Она уже устала страдать, устала как-то дергаться, когда шансы были равны нулю, устала пытаться убедить весь мир в том, какова она на самом деле. К этой душевной опустошенности, наложенной на общую слабость, она уже начала привыкать – и теперь выдернута из этой раковины уныния грубой рукой и поставлена лицом к солнцу: «Встань и иди!». Кто же знал, что ее ангел-спаситель примет вот такой вот затрапезный вид простого канзасского фермера и для начала испугает до полусмерти? Ах, судьба! И нарочно не придумаешь все те коленца, которые ты выкидываешь!
Хило улыбнувшись, девушка суховатым болезненным голосом поблагодарила мужчину за еду и даже не стала снова пререкаться, что такой, как она, в борделе не место. Стоило телеге тронуться, она, не чинясь и наплевав на все правила, плюхнулась на обочину и принялась за еду, практически в мгновение ока, давясь и пачкаясь, сожрав и пирог, и бекон, и крекеры. Только яблоко она сгрызла размереннее, где-то в процессе поглощения пищи вспомнив, что в романах писали, что голодному надо есть малыми кусочками и растягивать трапезу на подольше – так вернее можно насытиться.
Протараторив благодарственную молитву и заодно попросив Бога присматривать за ее спасителем, Кина утерла рот тыльной стороной ладони, отряхнула от крошек свое рубище и, осмотревшись, тяжелым сердцем двинулась в направлении города – это был отвратительный и пугающий, но единственный вариант. А пока босые, исколотые, исцарапанные ноги отмеряли шаг за шагом, у нее было время поразмыслить над той нечаянной информацией, которую она услышала от «охотников за грешшнитсей».
Для начала можно было порадоваться, что она сразу не сунулась к маршалу: будет человек, который из-за шлюхи стрелял в своего же помощника, с ней разбираться! Не-ет, это было бы все равно что добровольно сунуть голову в петлю – если не выгонит, то надругается, особенно если убедится, что перед ним бывшая «настоящая леди». А то и того хуже – сделает, фактически, своей рабыней, девочкой для удовольствий. Нет, он в принципе может сделать все, что угодно, потому что он в Эллсворте – олицетворение закона: кто ему посмеет помешать?
Полезной была и информация о священнике: с одной стороны, «отец Даффи» вполне мог оказаться ирландцем и помочь ей из солидарности, но с другой, человек, истово вопящий «покайтесь, блудницы вавилонские!» - а дети это вряд ли придумали – вполне мог оказаться фанатиком, от которого добра не жди. Вряд ли он декламировал это перед работницами «Куин оф Хартс», или как там его: скорее всего, так запомнившаяся малолетним негодяям речь была произнесена перед обычной паствой и адресована вполне себе благопристойным матронам.
Если святоша везде видит грех и в меру своих сил искореняет его – интересно, кстати, по чьей инициативе какого-то несчастного обваляли в дегте и перьях? – это труба. Не будет он слушать, не будет разбираться: сразу навесит на нее метку грешницы и через эту призму и будет смотреть. Накажет, как пить дать, и заставит каяться Бог весть сколько времени – если не решит, конечно, устроить прилюдное покаяние той, за кого некому заступиться, чтобы и другим не повадно было. Дева Мария, соваться к такому смерти подобно!
Есть, правда, шанс, что пастор Даффи – простой выпивоха, и орал все это по пьяной лавочке, а на деле – добрейшей души человек, который и мухи не обидит. Но как это проверить, не на себе же? Цена ошибки слишком велика – обратишься за помощью к настоящему ублюдку и все, можно забыть и об Эбилине, и о Батон Руже, и о просто нормальной жизни.
Но все же один плюс в погоне был – мальчишки упомянули какую-то учительницу толи с больным зубом, толи здоровую, но оболганную прогульщиками. И это был шанс: как ни крути, учительница должна была быть женщиной образованной и на несколько порядков более приличной, чем фермерши. Кроме того, она была женщиной, а значит, могла, во-первых, тоньше почувствовать всю ту беду, куда угодила Кина, а, во-вторых, от нее можно было не ждать насилия: при самом худшем раскладе она просто выгонит «проститутку и побирушку», и все.
Да, идея навестить учительницу казалась самой безопасной: наибольшую проблему представлял не сам разговор, а попытка добраться до него. Для этого надо было сначала найти школу, а потом, не попадаясь никому, дождаться окончания уроков и последить, куда пойдет «мисс учителька». Это было, конечно, форменным шпионством – жаль только не тем, к которому привыкла ирландка. В общем, задачка выглядела нетривиальной, но, по крайней мере, решаемой.
Авантюристка рассуждала примерно так:
«Дальше уже придется играть, как по нотам – малейшая фальшь, и пиши пропало. Убедить, что я не шлюха, подтвердить воспитание, демонстрировать отсутствие угрозы. Если поверит – честно попроситься на работу: не милостыню же выпрашивать? Слава Богу, год на ферме дедули я отработала, руки растут откуда надо, да и вообще – многое могу делать. Плевать, пускай укладывает хоть в сарае, и даст прикрыть наготу каким-то старьем – переживу. Главное – зацепиться. Посчитаем: первый, допустим, месяц… Как долго, о Мадонна! Выкуплю пускай поношенное, но пристойное платье, или куплю готовое – уже хоть что-то. Месяц второй, берем по самому худшему… Ну, долларов пять я заработаю – смех, а не деньги! Но с этим хотя бы можно садиться за стол, пускай даже с обрыганами и на центы, и начинать выправляться.
Там посмотрим, какой здесь средний стэк и анте, умножим на два – это будет игровой резерв. С превышения резерва куплю себе гитару: поехать в Батон Руж как леди я не сумею, придется отправляться в дорогу певичкой. Позор, конечно, но что уж поделать, милая… Не в Эбилин же ехать, позориться: «А мисс МакКарти, оказывается, совсем не мисс, а так, никто и звать никак!». Many a little makes a mickle – будет старт, будут и игры, сначала дешевые, а потом, с повышением пула, все больше и больше. Главное тут – просто получить возможность удержаться, а потом уже осторожненько, шаг за шагом лезть наверх.
А вот что делать, если моя игра придется кому-то не по нраву, если снова захотят обыскать? "Господа, уберите хама" уже не поможет - не воспримут так, как должно. Ставить на место самой? А как? Не знаю... Ладно, будет день - будет пища, сначала надо за стол сесть, а потом уже думать, как решать возникающие трудности.
Итого торчать мне тут до весны, не меньше. Проклятье! Но делать нечего – это единственный шанс заработать, не унижаясь. Придется мне привыкать на ближайшее время к ручному труду и полунищему существованию, но уж лучше так, чем быть подзаборной давалкой или даже голубкой из борделя. И всяко лучше смерти. Леди я, не леди – честный труд, может, и предосудителен для статусной дамы, но не фатален, им я не опозорюсь. Решено – буду выкарабкиваться из Бездны своими руками, а потом уже и головой, картами, то есть. Только бы мне дали на это шанс! И учительница – лучший вариант из имеющихся, даже если это строгая старая грымза, которая порет детей почем зря и учит их, не вникая в то, что преподает. Если Бог со мной – она поверит в то, что я ее не обокраду и не сбегу, если она меня примет на работу. А если не примет – о, Святая Дева, помоги мне! – так пусть хоть даст самое простое платье и порекомендует служанкой хоть куда-то, только в пристойный дом.
Надо, надо попробовать – иначе можно терзать себя сомнениями бесконечно. Если здесь живет такой человек, как Оуэн, значит есть и другие добрые люди, и, выходит, надежда есть».
Приободренная и сытая – наконец-то! – Кина перескочила мыслями с частного чуть более общее, в форме некого диалога разбирая свой жизненный путь и пытаясь понять одновременно, что привело ее к такой трагедии, и кем она была все это время:
“И все-таки, вот влипла я. А, будь возможность, исправила бы я что-то? Выбрала бы другую дорогу на перекрестке? Семью не выбирают, ясное дело. Мужа... Муж тогда казался нормальным, приличным мужчиной, да и Виллу надо было спасать - пришлось бы поступить ровно также. Нат? Ох, мой дорогой Нат... Нет, я бы от тебя не отказалась! А вот от того, чтобы быть и нашим, и вашим, и Северу и Югу, лучше отказаться. Ан нет, стой-ка, родная! А если бы Нат предложил шпионить? Согласилась бы, куда я делась... А значит, пришлось бы пытаться стать своей у “синих”, н-да.
Марко? Предатель, сестру за решетку пытавшийся упечь. Но брат все-таки, заблудший брат... Эх, была бы моя воля – не стреляла бы. А что делала бы тогда? Села бы за решетку? Нет, на такое я не готова. Защищалась бы, все равно... С-сука, и тут все по-прежнему. Прости меня, Господи, я снова бы взяла сей грех на душу!
Дедушка – да безусловно! Может быть, даже задержалась бы на подольше. И правду бы рассказала, маленькая врушка: разве не принял бы он меня такой, какая я есть? “Султанша”? Так я ее не выбирала – и это тоже судьба. Китти? Осталась бы я с ней, зная, что не встречусь боле? Побежала бы за Лэроу? Ну-у-у... А, полно тебе! Помчала бы на рысях еще как, ведь ты эгоистка и сребролюбица, верно, милая? И разделась бы перед ним, и ноги бы раздвинула, если бы он настоял, поломавшись – ты же представляла, какой куш тебя ждет верно? Все было бы также, и даже сомнений бы не было...
А ушла бы я от него, недоучившись, фактически? Хороший вопрос, милая моя... Не знаю, наверное, поступила бы так, как и прежде. Слишком уж мне приятно быть птичкой вольной, самой лететь туда, куда хочу, и останавливаться там, где пожелаю. И на Запад бы поехала – здесь же золотой телец пасется вольготно... Ага, и снова бы столкнулась с этими двумя. Или нет? Не рисковала бы так безоглядно у дона Мигеля, напарника бы себя подобрала исключительно по деловым качествам, чтобы он мог меня остановить и напомнить, когда пора делать ноги. Опасно одной быть в таких местах, слишком опасно: спасибо, что вообще жива осталась.
Итак, и что мы имеем в итоге? А ничего не имеем: от этих проблем бы я, быть может, и увернулась бы, но то, что углядел во мне Кареглазый, цвело бы по-прежнему пышным цветом. Так и носила бы я масочку, так и не стала бы по-настоящему леди: была бы девочкой в очаровательном платьице, и на этом все. Прочее – наносное, шелуха, ширма, за которой прячется не самый хороший человек.
Неутешительные выводы... Выходит, прав был он, когда раскрыл меня, как створки моллюска? Я бы снова станцевала бы эту джигу, оградившись только от опасностей, о которых знаю заранее, но в прочем не изменив ничего. Хорошенький выходит результат, да уж! Не-ет, не его мне следует винить: то, что он сделал со мной – непростительно, и, коли выпадет шанс, я непременно возьму грех на душу и убью его с превеликим наслаждением, но это не изменит главного – повод ко всему я дала сама. Этот дьявол в человеческой личине просто увидел слабину, и ударил туда так болезненно, как только мог, но путь для него – дело моих рук, да и только. И, что самое паршивое, я ни в чем не раскаиваюсь, и ничего не хочу переменить. Ну и кто я после этого?”.
Под такие рассуждения авантюристка и не заметила, как добралась до окраин Эллсворта. Утро было в самом разгаре, и искать школу ради выслеживания учительницы и ее дома было рановато. Да и в принципе не стоило рубить с плеча: хватит, наломала дров уже так, что не разгребешь. Помассировав виски и снова вздохнув, картежница свернула с хоть и пыльной, но прямой дороги, и снова пошла обходить городок посолонь, высматривая, где бы ей переждать время с относительным комфортом, а еще лучше – в тенечке. Как на зло, выщерблины чередовались буераками, те сменялись кочками и острыми кустарниками, периодически встречались коровьи лепешки и играющие на солнце острые обломки бутылок.
Первая попытка пристроиться под навесом широкой крыши какого-то приземистого дома, практически вплотную примыкающей к соседнему строению, окончилась полным провалом: здесь резко воняло мочой и чем-то гнилостным, тошнотворным. Ирландка, зажав нос, не решилась зайти в дурно пахнущую полутьму, и двинулась дальше, чертыхаясь на людское бескультурье и отсутствие всякого обоняния.
В другой подворотне за грудой ящиков спал неопределенного возраста мужик, от которого разило, как от разгромленной винной лавки. Он всхрапывал, причмокивал губами и дергал ногой, словно отбиваясь от кого-то, и было видно, что в сапоге у него дырень, сквозь которую видны кургузые пальцы с грязными ногтями. У девушки мелькнула мысль проверить его карманы в поисках хоть чего-то, а то и отобрать куртку: ей-то она нужнее, чем этому горькому пьянице! Но сама мысль о том, что человек проснется и увидит, что она его обворовывает, пугала до дрожи в коленях: мало того, что докатиться до краж, так еще глупо попасться! До такой черты отчаяния Кина еще не дошла, хоть и видела уже ее очертания – и не без сожаления отступилась.
На третий раз повезло: на узкой тропке между двумя заборами, через которые и кошка перескочит, никого не было. Картежница еще раз огляделась и, присмотрев место почище, с тихим стоном опустилась на землю. Обняв колени и откинувшись на забор, она закрыла глаза, вновь и вновь обдумывая, как можно выбраться из ситуации с минимальными потерями, сохранив если не ставший эфемерным статус, то хотя бы достоинство и самоуважение. Следовало еще раз, не спеша, все обстоятельно взвесить, разделить на pro e contra, предположить степень и фатальность риска и твердо остановиться на наиболее оптимальном варианте. Попытка объясниться перед учительницей и попросить работу казалось хоть и небыстрое, но наиболее логичной и честной. Но, может быть, она чего-то не учитывает? Где-то смотрит привычно по верхам, не видя за деревьями леса? Не бывает такого, что выхода нет, и не существует только одного выхода. Времени у нее теперь достаточно, и надо расчетливо и холодно, как учил Лэроу, все проанализировать. А потом еще раз провернуть все в мозгу, ставя точку над избранной стратегией, и только потом действовать. И не забывать, что не в ее положении дожимать и настаивать, если шансов нет – переходить к следующему, а на сокрушаться и страдать в глубоком унынии.
Из задумчивости ее вывел мужской голос, и Кина, подняв взгляд, поняла, что рано обрадовалась. Судьба-злодейка поманила ее надеждой и тут же отобрала ее, вручив девушку в руки троицы ковбоев, которым, как на зло, захотелось утреннего блуда просто для того, чтобы разогнать кровь. “Сука удача”, - мелькнула в голове мысль, за озвучивание которой дедушка, светлая ему память, бы ее наверняка выдрал, так как был уверен, что хулить удачу – к еще большей беде.
Ситуация виделась простой и предельно ясной: парни видят перед собой подзаборную дарительницу наслаждений, Дженни-за-Полпенни, и свято уверены, что им перепадет сейчас немного тепла. Говори им, не говори – они решат, что девка ломается и набивает себе цену. Вскоре один, например, вон тот, в шляпе набекрень, не выдержит и пощечиной опрокинет ее на землю, решив, что время болтовни кончилось, пора и к делу переходить. А будет она вырываться – так парочка приятелей подержит, как это делал Джентро. Получат свое и уйдут, оставив деньги: они же не звери какие, все чин по чину. Вот и все: мисс Кина МакКарти станет шлюхой, положив в начало своего капитала полудолларовую монету. На которую, кстати, можно будет купить веревку и честно повеситься, потому что жить после такого ну никак нельзя.
Это была игра с заранее известными ставками, но авантюристка не была бы собой, если бы не постаралась сделать хоть что-то, чтобы не проиграть. С Кареглазиком у нее не хватило воли послать того далеким маршрутом – самое время попробовать это сделать сейчас. Может, избив ее до полубессознательного состояния, они не станут пользоваться неподвижным телом? Вот только... приличная девушка не должна останавливать пристающих к ней мужчин грязными ругательствами, верно? Это – удел женщин попроще, а та, кто уважается себя, должна ограничиться обжигающим взором и парой слов. Да, так и надо поступить, и плевать, что внешнее не соответствует внутреннему, и в глазах падшей распутницы это, наверное, выглядит просто смешно.
А если не поможет? Если не остановятся и все равно полезут, как голодные – за куском хлеба? И не потому, что так уж хотят ее: на такую замухрышку, какой выглядит она сейчас, всерьез может положить глаз только сильно пьяный человек. Просто потому, что не привыкли к отказам и не поверят ни слову, сорвавшемуся с порочных уст? Что тогда делать-то? Отбиваться? Руки отталкивать? Голосить, что они не посмеют? На помощь звать? Продолжать стоять неподвижно, как жена Лота?
Все эти мысли молнией промелькнули в голове Кины, когда та поднималась. Так и не решив ничего, девушка решила довериться чутью, а для начала – попробовать сказать хоть что-то, хоть как-то дать понять ковбоям, что они обратились не по адресу. Девушке было безумно тоскливо, безумно жалко себя, и крепкий дух ее не выдержал, дал трещину. Она смотрела на мужчин, и не могла произнести ни слова, чувствуя только, как слезы катятся градом. Расправив плечи, она стояла и не отводила взгляда, а слезы все бежали. Спазм сдавил горло, мешая выдавить хоть слово, кружилась голова так, что от резкого движения можно было упасть.
Это сражение, эта партия ей была проиграна. Оставалось только бросить карты на стол и бросить досадливое «пас». Оставалось только спрятаться за ширму – увести солдат проигравшей армии в форт, и там пережидать осаду. Там, за ширмой, не столь важно, что с тобой происходит: за ней ты всегда одна, в том уютном, прекрасном, комфортном одиночестве, где никто не побеспокоит и никто-никто не помешает, где нет стыда и смущения, нет отчаяния и унижения. За ней еще можно спрятать истрепанные, простреленные знамена гордости и надеяться, что когда-нибудь они снова взовьются вверх. А пока что силы есть только на то, чтобы не согнуться и не завыть от боли. Главное - не опозориться перед самой собой, а слезы… Это просто слезы, и ничего более. Это где-то там, далеко-далеко, а тут тепло и тихо. И никого, ни одной души рядом в помине нет. И это уже хорошо.