Злость, обида и боль в сердце – вот те три демона, что, объединив усилия, заставили Милу вскинуть руку и выстрелить в того, в ком воплотились на миг вся злость и несправедливость мира. О, в ту минуту девушка не мыслила и ни о чем и не желала ничего большего, кроме как изжить со свету того, кто сломал ей жизнь и отнял возлюбленного просто из мелочной, низкой и подлой зависти. Как же она желала кровью стереть с лица эту поганую, исполненную брезгливой насмешливости улыбку! И вот, повинуясь движению пальца, сухой веткой раздался выстрел! А обидчик остался стоять – более того, став внезапно огромным, словно гора, он надвинулся на нее, и в его темных, гневных глазах итало-ирландка прочла свой смертный приговор: также ясно, как если бы он был написан на передовице газеты. И тогда песочные часы сердца перевернулись, и место гнева заполнил безбрежный ужас.
Бессвязно пискнув, перепуганная Камилла сделала шаг назад и выстрелила снова в тщетной попытке остановить нависшую над ней гибель, понимая, что это все равно что пытаться остановить наводнение дамбой из трех травинок. Вместо жажды чужой смерти пришло острое, болезненное осознание: «Мама, мамочка, я не хочу умирать!» Слезы сами брызнули из глаз от страха и жалости к самой себе, и девушка снова выстрелила в полускрытого влажной пеленой убийцу. А потом пальцы разжались, и пистолетик тихо звякнул о пол. Втянув голову в плечи, Мила замерла, всхлипывая и уже представляя, как руки Марко смыкаются на ее шее. Сердечко оглушительно стучало о клеть груди, словно норовя выскочить наружу, но удар следовал за ударом, а ничего не происходило. Беглянка опасливо открыла глаза.
Прямо перед ней лежал ее несостоявшийся убийца, неподвижный и тихий. Напряженная, не до конца верящая в произошедшее, Милли опустилась на колени и перевернула тело, вглядываясь в его черты. И только теперь, когда все было кончено, склизким комком в горле пришло осознание, что она натворила. Своими руками, вот этими вот смугловатыми руками она убила человека. Нет, не просто человека – брата. Пролила родную кровь, совершив самый страшный грех, какой можно только себе представить.
- Марко… - тихо прошептала она в дикой надежде, что брат откроет глаза, окажется жив и перестанет даже думать о том, как продать свою маленькую сестренку федералам. Но тот был недвижим, а глаза были стеклянными и пустыми. Соленые капли слез убийцы падали на лицо мертвеца, и ничего уже было не обратить вспять. Камилла вскинула голову к небесам и беззвучно закричала. Опустив бессильно завалившуюся на бог голову покойного, она уткнула лицо в ладони, осознавая, что одним выстрелом отрезала кусок собственной души.
- Марко, Марко… - всхлипывала она, позабыв о том, что еще минуту назад пылала яростью и алкала его смерти. – Боже… - Оторвав наконец лицо от чаши рук, девушка осмотрелась, пытаясь уцепиться взглядом, хоть за что-то, что может помочь. Негромкий, спокойный, в голове раздался голос: «Вообще-то мертвецу доллары не нужны, а вот мне – вполне. Пора бы поискать». Поняв, о чем она только что подумала, Камилла затрясла головой, силясь отогнать такие рационально-злые, такие… марковские мысли.
А потом в коридоре раздались шаги, и девушка ясно поняла, что у нее остается только единственный выход – немедленно бежать. Прочь из этого дома, из этого города, прочь от жестокости и предательства от войны и лжи. Спрятаться, укрыться, затаиться ото всего, лишь бы не видеть и не вспоминать пустые глаза мертвого брата. Бежать, бежать!
И Милли бежала. Первой ее мыслью было укрыться в церкви – очистить душу исповедью, попросить убежища, может даже принять постриг, чтобы искупить свои грехи. Она почти даже добралась до церкви Святого Альфонса, недавно построенной для ирландской общины, но не решилась войти под ее своды, чувствуя себя слишком грязной даже для таинства конфессии. Да и, откровенно говоря, чуть успокоившись, Камилла уже не была готова становиться монахиней. Боль, стеснившая грудь, страх раскрытия и отчаяние от предательства никуда не делись, но вернулось рациональное осознание того, что лучшим выходом станет вовсе исчезнуть из города Полумесяца. К деду, например. Не выгонит же он внучку, пускай и не видел ее, почитай, лет пятнадцать! А к тому же, раз уж они по пути, можно будет посетить Лежонов.
Опасающаяся всего и вся, а пуще всего – синих мундиров, Камилла не без труда добралась до порта и смогла-таки пробраться на пароход, возблагодарив Господа за свою предусмотрительность, позволившую начать путь в неизвестность не нищенкой, а с некоторым денежным запасом. Без этого, ясно осознала она, бегство могло закончиться, не начавшись. Стоя на корме уходящего кораблика, облокотившаяся на перильца шпионка меланхолично смотрела на белопенный след за кормой и все удаляющийся город, тихо шепча молитвы за упокой души раба божия Марко д’Арбуццо и во спасение себя, многогрешной. В сердце ее сплетались в тесный клубок самые разные чувства – облегчение от того, что она жива и удаляется от преследователей, печаль от того, что она уже точно никогда не вернется в ставший ей родным дом Мишеля, отчаяние от предательства брата и острая боль от того, что она стала убийцей, гордость за то, что она всех оставила с носом и досада за свой выбор, приведший к таким непредсказуемым последствиям.
…Приближаясь к ферме Лежонов, Камилла все больше сомневалась в правильности сделанного выбора и все чаще теребила шаль, то поднимая ее, то спуская на плечи. В конце концов, семья Джеффри ей не родня, и они ни в коей мере не обязаны помогать посторонней девице, к тому же замужней. Они – посторонние люди, у них своя жизнь, и места для Милы в ней попросту нет. Стучась в ворота, девушка уже была внутренне готова к тому, что с ней поздороваются и, как максимум, напоят чаем перед тем, как указать на дверь. Но Лежоны встретили ее с настоящим, прямо-таки семейным гостеприимством, удивительным от совершенно чуждых людей. Их теплые слова, настоящая не показная забота, интерес и гордость за то, что их гостья, не смотря на юный возраст, как и их сын воюет за правое дело – все это несколько успокоило расстроенные чувства мадам Тийёль и позволило понять, что она – не демон в человечьем обличье, на которой братоубийство поставило несмываемую каинову печать, а всего лишь обычная девушка, на чью долю выпало суровое время и тяжкие испытания. Полночи Милли проплакала в подушку над своей печальной участью, а проснувшись, твердо решила продолжить путешествие. Добросердечные хозяева, попроси она, наверняка приютили бы возлюбленную своего сына, на совесть итало-ирландки не позволяла ей садиться на шею сторонним людям, тем паче когда у нее есть дедушка, наверняка готовый приютить внучку. К тому же, останься она сейчас, по возвращении Джеффри с войны ей пришлось бы, хотя бы из благодарности, жить с ним – а это в планы теперь уже бывшей шпионки совершенно не входило. Спору нет, Лежон-младший был милым и приятным парнем, и читать его письмо было настоящим удовольствием – но этого было недостаточно для совместной жизни, пускай даже во грехе.
Позавтракав, беглянка тепло распрощалась с гостеприимными хозяевами и поспешила на пароход до Дональдсонвилля. Если дорога до Батон-Руж прошла в черных мыслях о событиях ночи и утра, то теперь Камилла не отказала себе в удовольствии поглазеть по сторонам. Она никогда не выбиралась так далеко и никогда не путешествовала одна, и теперь ей было страшновато: случись что, не приведи Господь, как она сможет себя защитить? А что делать, если заблудится? Или обворуют? Или еще что: мало ли дурного может случиться с одинокой девушкой? Вопреки опасениям, ни плавание, ни поездка для местечка с романтичным, но попахивающим крепким самогонным душком названием, не повлекли за собой проблем, да и дедушку она нашла достаточно быстро. Тяготы начались потом, когда она начала жизнь на ферме МакКарти, так разительно отличающуюся от всего, что девушка раньше знала.
Ох как Милли поначалу ненавидела старика, его проклятое хозяйство и необходимость заниматься физическим трудом! Как она взвизгивала, получая хлесткий удар розгами и начиная ругаться на смеси английского и итальянского, снова получая за это быстрое возмездие! Какое бешенство вызывала дрянная соломенная подстилка в сарае и паршивое платье, которое она раньше бы под угрозой жизни не надела! Сколь мучительно больно было слушать неразборчивую речь Хогана и следовать его указаниям! Насколько обидно было слушать дедову ругань и знать, что если начнешь ругаться в ответ или спорить и возражать, то хворостина снова будет использована как орудие воспитания! Как же долго, мучаясь на своем колючем ложе, она мечтала о том, чтобы вырваться из-под тяжелой дедовской руки, а дальше хоть трава не расти: иногда даже подполковник Миллс по сравнению с Хоганом казался милой и совершенно не страшной альтернативой! Насколько же часто она плакала от осознания собственного бессилия и никчемности!
Но дни сменялись днями, дела повторялись одно за другим по кругу, и незаметно для себя Камилла обнаружила, что не столь дедушка и вредный тип, да и работа, которую он заставлял делать, не так уж и невыносима. Да и платье, при всей своей неказистости, вполне удобное и прочное – попробовала бы она собирать хворост в одном из тех роскошных одеяний, которое носила в городе! В общем. Мало-помалу жизнь вошла в нормальную колею, и девушка даже начала находить некоторое удовольствие в таком спокойном и размеренном существовании. Было, конечно, нелегко, да и порядком скучно после яркой жизни в Новом Орлеане, но нашлось и то, что серый быт скрашивало. Сначала такой отдушиной были посиделки с выпивающим Хоганом, оказавшимся просто кладезем всяких историй, а потом, когда Мила смогла после долгих просьб уломать старика и тот купил ей гитару – музицирование. Правда, дед запрещал играть иначе как в праздники, на что внучка поначалу крепко обижалась, но вскоре девушка поняла, что, когда МакКарти в отъезде, никто ей не мешает заняться любимым делом. Гитара, конечно, не фортепьяно, и таких лиричных переливов не выходит, да и отсутствие партитуры мешало, но со временем девушка научилась, по своему мнению, играть и на нем даже не «вполне сносно», а даже хорошо. К тому же Хоган оказался неистощим на красивые и печальные ирландские песни, которые Милли с удовольствием разучила, разбавив ими свое знание классических и современных мелодий. Когда старик запевал, внучка негромко подпевала, а если получала добро, и аккомпанировала.
Да и другие дела, о которых Камилла раньше и думать не думала, оказались по-своему интересны. Ну вот, скажем, стрелять из дробовика. Это ж, оказалось, целая наука! Раньше Милли думала, что секреты есть только во владении клинками: всякими мечами и рапирами, и именно поэтому прекрасные рыцари и благородные мушкетеры проводили в тренировках столь много времени в ущерб своим дамам. А всякие винтовки, карабины, дробовики и тому подобное – чего там уметь? Навел в сторону врага, выстрелил, и дело с концом. Вот только на практике все это оказалось не так уж и просто.
А что уж говорить о готовке! Раньше Милли практически не доводилось стоять у плиты. Теперь же дед не собирался готовить сам, когда дома есть «женшшина», пусть даже такая «безрука». Девушка поначалу отказалась – и он просто пожал плечами. А когда внучка проголодалась и попросила покормить ее, сказал готовить самой. В итоге то, что получалось у Камиллы, сначала мог без отвращения есть только такой неприхотливый тип, как Хоган. Но даже ему это надоело – а, может, просто сжалился над неумёхой. Ругаясь на чем свет стоит, он все же научил Милу неплохо готовить – раньше она даже в теории не подозревала, сколько разных блюд можно приготовить из одних и тех же ингредиентов! Как итог, теперь кухня не вызывала у изнеженной горожанки приступа зубной боли но, в отличие от такого веселого занятия, как стрельба, любви к кулинарии она не испытывала, видя в ней скорее насущную необходимость.
Но если и готовку, и стрельбу, и охоту, не говоря уже об уборке урожая и поддержании дома в чистоте и порядке, можно было ожидать, то умения играть в покер у старика, который раньше никогда такими мудреными играми не интересовался, она не ждала. И когда в очередной раз МакКарти победно улыбнулся, Камилла бросила в раздражении карты, чувствуя себя форменной дурой. Так повторилось не раз – но играть она не прекратила. Что еще делать зимой? Да и неплохим средством борьбы со скукой были карты. А потом Хоган снизошел до объяснений и демонстрации – и, конечно же, Милли, как примерная ученица, трюк запомнила и отточила.
А в середине весны она узнала, что война наконец закончилась, и всех тех, кто проиграл, амнистировали. В тот день, презрев все ворчание деда, Мила радостно танцевала – вдохновенно, паряще, словно когда-то на балу. А на завтра пришла к дедушке с извинениями, что должна покинуть его: надо проведать маму с папой, узнать, как проходит жизнь за пределами фермы, да и вообще – настала пора двигаться дальше. А потом плакала навзрыд на плече Хогана, что не может остаться – но будет обязательно навещать и писать, честно-честно, и потребовала обещания, что и сам МакКарти будет приезжать к ней в Сент-Луис, или хотя бы писать письма.
Собрав свой нехитрый скарб, Камилла Тийёль, урожденная графиня д’Арбуццо купила билет на пароход с восточным названием, и была готова с гордо поднятой головой двинуться в счастливое – а как же иначе! – будущее. Планов у итало-ирландки, конечно, было громадье. Для начала – переселиться в «шентлуиш», а там уж попробовать себя в картах: зря она, что ли, училась у дедушки заставлять везение играть на своей стороне? А в свободное от карт время наконец испытать на публике свои музыкальные таланты: она хорошо поет, неплохо музицирует, так почему бы не заставить красотой и чистотой голоса замирать чужие сердца? А там уж, скопив достаточно денег, найти человека, который съездит в Нью-Орлеан, узнает, что там ждет шпионку Конфедерации, а заодно заедет на Villa d’Arbuzzo сообщить, что блудная дочь вопреки всему жива и здорова. Дело оставалось за малым – начать, а дальше уже все случится само. Пора, пора уже отбросить тоску фермерской жизни и снова блистать. Только пока что, на всякий случай, как Мила МакКарти, пожалуй – береженного Бог бережет.
С довольной широкой улыбкой Милли была готова взойти на борт. Скоро, совсем скоро два огромных колеса, оставляя за собой пенный след, смывающий все былое, увезут ее в новую жизнь. Осталось ждать всего ничего – вдали уже виднелись дымы. Высокий и изящный белый пароход с парой тянущихся вверх здоровенных труб, именуемый, кажется, “Sultána”, приближался к пристани.