В Сан-Антонио, Эдвард увидел бродягу. За годы войны он хорошо научился узнавать дезертиров. Вот немытые патлы, всклокоченная борода, вот рано выступившие на щеках и в уголках красных от постоянного напряжения глаз морщины. Ему можно было бы дать лет сорок, если не пятьдесят, таким он был сморщенным, такой от него веяло внутренней усталостью. Рваный мундир — но револьвер вычищен до блеска. На шее болтается бинокль полковника Хантера. «Стой, вор!» — захотел крикнуть снова-сержант Босс, но слова застряли в горле. Он понял, что смотрит в зеркало.
Раздобыв где-то ножницы и бритву, Эд остриг бороду и побрился — но морщины никуда не исчезли, въелись в плоть словно язвы прокаженного или следы от кнута в спину негра.
Может если бы не проклятая хромота...
И взгляд... Боже, как он ненавидел этот взгляд! Стеклянные, ничего не выражающие глаза смотрели куда-то вдаль... Нет, Эдвард Босс, не следует тебе больше стоять в карауле! Пусть прикроешься ты биноклем, пусть приобретёшь на несколько мгновений вид достойный и даже величественный, пусть подчинённые не увидят поразившую тебя болезнь...
Кончено. Всё кончено.
В следующем году Вам должно исполниться тридцать лет, капитан-сержант Босс. Лучшая половина жизни подходит к концу — а вокруг ничего, руины, пустота! Каким бы одиноким Эд себя не чувствовал, он никогда прежде не был совсем один. А теперь? Нет больше отца, наверняка умер в Калифорнии дядя, умерли Алисия и маленький Дэнни, брата повесили в Канзасе, сожжен фамильный дом... Даже друзья, и те исчезли, один за другим, погрузились в реку времени — вот лицо застыло над поверхностью, вот плавно стало погружаться — а вот уже ничего и нет, и лишь бегущие во все стороны круги тревожат спокойную гладь...
Грег, Колкинс, даже Гас...
Помнишь, как мы прощались, дружище? Ты не предлагал поехать с тобой, но я все равно чувствовал, впервые в жизни чувствовал, что ты прав, а я нет. Сейчас, даже получи я прямой приказ, я не смог бы повесить тебя на телеграфном столбе.
Честно говоря, не думаю, что я смог бы повесить хоть кого-то.
Наоборот, я чувствовал необходимость оправдаться.
Чувствовал, вину...
— Гас, если вдруг случится чудо и Алисия жива... и Дэниэл жив...
Голос изменил мне. Я удержался, чтобы не сглотнуть.
— Прошу, позаботься о них. Скажи им, что мне жаль, что я пока не смог вернуться. Я... должен выпить эту чашу до дна. Вокруг них будут мужчины, которые возвращаются с войны, а меня всё не будет и не будет, и виновато в этом только моё упрямство, но я должен, понимаешь? Просто должен пройти этот путь до конца... За всех, кого мы потеряли... За Грега, за Колкинса... За нашего генерала... Он не заслужил чтобы сейчас его бросили все...
««Он не заслужил, чтобы его бросили все» — я представлял, какой глупостью это прозвучало бы для моей жены, будь Алисия жива. Но по правде я не думал, что Гас в самом деле кого-то отыщет в Миссури. Мне важно было только, чтобы он поверил, что я верю... А значит, может, поверил и сам. Новое начало, Гас Эгертон, для тебя ещё может быть новое начало... Но этого я уже не сказал».
В Сан-Антонио Эдвард уже приготовился принять свой последний бой. Даже не забрать с собой побольше врагов, это уже неважно... Просто умереть стоя. Получить пулю в грудь, а не в спину.
«Я верил.
Верил до последнего.
Когда мы отбросили врага от Техаса — я верил.
Когда мы наступали на Миссури — я верил.
Даже когда Шелби сказал про Империю Юга — я верил.
Проклятье, я почти видел моего генерала императором, Бонапартом восемнадцатого брюмера...
Я готов был быть его маршалом.
Готов был пройти с ним до конца, построив... хоть что-то!
И даже когда выяснилось, что ничего построить мы не сможем, когда Шелби дал клич: «Вперёд, за Юг и за Свободу! На Шривпорт!» — я готов был пройти за маленьким капралом его Сто Дней...
Три сотни против могущественной Империи Линкольна!
И хуже бывало!
Но дождь лил, капли бежали по моему вмиг обросшему щетиной лицу...
Я больше не верил.
Осталось лишь упрямство.
Лишь сжатые зубы — словно в этом был какой-то смысл...»
Но бой так и не начался.
А потом мы стояли на берегу Рио Гранде.
И в самой мрачной торжественности, с какой мы хоронили Железную Бригаду было что-то такое, от чего расправились мои плечи, от чего снова горели огнём глаза.
Врагу не достанутся наши знамёна.
Никто не сможет похвалиться, что победил нас.
Капитан Босс стоял, держа голову высоко поднятой.
А потом Шелби протянул чёрный плюмаж...
Вот тут-то Эд и сломался.
Переломился пополам.
И вроде бы незаметно — как отсечённая умелой рукой голова ещё лежит на плечах — но потом тело начинает оседать, и наконец раздаётся стук.
Катится голова, и кто знает, видят ли ещё что-то открытые глаза...
Можно было многое сказать.
«Для меня это честь, сэр», — так сказал бы Эдвард Босс образца начала шестьдесят пятого года.
Но сейчас он не смог сказать ничего.
Отдал честь — с такой силой, что рука чуть стукнула по лбу.
И исполнил приказ.
...
«Прости нас, Америка. Мы проиграли»
Последняя запись в дневнике Эдварда Дэниэла Босса.
...
Четыре года он давил в себе все сомнения на корню.
Четыре года следовал приказам.
И если бы сейчас Шелби сообщил, что дабы начать Революцию заново, необходимо передислоцироваться на Мадагаскар, Эд коротко ответил бы: «Есть!» — и даже не спросил бы, где находится этот проклятый остров.
Но Шелби больше не отдавал приказов.
Он сказал «война окончена» — и в этом была проблема!
Если война окончена...
Что тогда мы здесь делаем?
Кто мы вообще?
Нет, помилуй Боже, капитан Босс никогда бы не смог подойти к командиру и задать ему этот вопрос прямо. Авторитет Шелби был абсолютен, непререкаем. Если командир не даёт объяснений, значит на то есть причина.
Ещё Эдвард знал, что не сможет просто уехать — он слишком хорошо выучил, что самоуважение нельзя потерять дважды. Уйти сейчас, ощущать взгляды тех, кто остался, самых стойких, самых смелых, «Непобежденных»... Нет, этого он бы сделать никак не смог.
Но ещё у него кончились силы.
Разжались зубы.
«Они победили, мы проиграли».
По правде, Эд всегда считал, что они с Гасом если и вернутся, то вместе. Отъезд друга подкосил его куда больше, чем сам Босс был готов признать. Раньше как, когда тяжело, всегда можно было оглянуться: «Вот Гас держится, значит и я как-то выдержу!» — или наоборот, — «Парни колеблются, я должен быть сильным, чтобы они были!»
А теперь... зачем?
Ради чего?
И как всегда бывает с людьми колеблющимися, не ощущая силы в себе, Эдвард пошёл к единственному, в ком ещё чувствовал эту силу, к своему генералу Шелби.
У него ведь семья в Миссури, но он не возвращается. Почему-то он продолжает идти вперёд, этот человек из железа...
Однажды так уже было, когда после смерти Эйбена Клиффорда, Эд целиком посвятил себя отцовским планам. Не знаешь, что делать? Обратись к тому, кто знает!
— Сэр, я хотел сказать...
И вот тут капитан Босс, шедший на пули и картечь, не выдержал и покраснел.
«А что, собственно, ты собираешься сказать Эдди?» — спросил внутренний голос, — «Я чувствую усталость и малодушно хочу вернуться домой, но я на месте застрелюсь если дезертирую, потому поддержите меня пожалуйста? Или, ты хотел сказать — отпустите меня? Дайте какой-нибудь приказ? Вроде, капитан Босс, отправляйтесь на вражескую территорию и попытайтесь договориться об условиях нашей капитуляции! О, это было бы идеально! Я не дезертирую, я выполняю приказ! И не стыдно, Эдди?»
Стыдно.
Жуть как стыдно.
— Я хотел сказать, что несмотря на любые изменения обстоятельств, Вы можете располагать мной. До конца.
Должно быть, вид капитана Босса говорил сам за себя.
Вид дезертира, который не мог дезертировать.
Солдата проигравшей армии, который не умел сдаваться, но едва ли сам мог сказать, трусость это и неспособность признать поражение или отвага...