В последнее время я часто думаю о проигранных войнах. О том, как жить дальше. Только представь себе — ты на сто процентов уверен, что твоё дело правое, уверен, что за тобой будущее. Ты идёшь на войну. Ты сражаешься — более того, ты чертовски хорошо сражаешься! Раз за разом ты делаешь невозможное! Собираешь разбежавшихся ополченцев, ездишь на овечьем руне, убиваешь генералов (ладно, только одного — зато какого!) — и проигрываешь войну.
Это до того контринтуитивно, что просто словами не передать! В романах так не бывает!
«Мы собрались с духом, сделали невозможное и проиграли»
Причём вину за поражение не выходит возложить на кого-то одного. Это вам не Ватерлоо — к Веллингтону подоспел Блюхер, а к императору не успел заплутавший Груши..
А что потом?
Приехать к сожженному фамильному дому? Просто жить как жил до этого? «Я стал частью чего-то большего, но всё кончилось?» — видимо так.
И сколько героев нашли такой совершенно бесславный конец? Сколько солдат, бежавших грудью на картечь со знаменем в руках, остаток жизни проводили возделывая в одиночестве землю, пока хватало силы рукам, а затем подыхали... и всем было плевать?
Эдвард чувствовал, что что-то в мире устроено неправильно, очень неправильно. Не должно быть так. Те кто выступают за правое дело не должны терять в борьбе за него всё — и даже после этого проигрывать. И даже если проиграли — они должны славно умирать, а не доживать жизнь в полном забвении.
Представьте себе — сегодня вы решали судьбы страны, каждое ваше решение отзывалось на жизнях тридцати двух миллионов человек, а завтра вы уже просто частное лицо, пьёте виски в кабачке и ругаетесь с каким-нибудь Стими из-за политики...
Каково это — всю жизнь говорить себе «мы сражались. У нас было железо, у них было железо, у нас были люди, у них были люди. Они победили, мы проиграли»?
Эдвард не знал. Но чувствовал, что если ему не повезёт выжить, то остаток дней своих, он будет гадать: «Моя ли это вина? Если бы я, скажем, посвятил жизнь Джейхокингу сразу, или, например, занялся политикой — может быть моих сил хватило бы, чтобы переломить хребет верблюду? Может быть Миссури единым фронтом выступил бы за Конфедерацию? Или например, пойди я сразу в армию, а не в гвардию? Не набрал бы я быстрее боевой опыт? Не смог бы сделать больше?»
Интуиция подсказывала Эду, что он переоценивает себя. Что он, в сущности, ноль без палочки. Но так хотелось хоть на миг почувствовать себя... кем-то значимым! Почувствовать, что ушёл на войну не зря. Что оно того стоило.
Избавиться от чувства вины...
За этими мыслями, капитан Босс как-то упустил момент, когда мысли о «последней пуле для себя» перетекли в «что дальше», а самобичевание переросло в какое-то мелочное, эгоистичное стремление к искуплению — конечно на поле боя.
«Все будет не зря, папа. Все будет не зря... я смогу... хоть что-то, я не знаю, что. Но я смогу. Ты будешь мной гордиться... Хотя бы на Небесах, но ты будешь мной гордиться, упокой Господь твою душу...»
Он не стремился стать лучшим офицером в бригаде.
Он просто получал приказы и выполнял их — безукоризненно.
А если приказов не было то старался уберечь своих людей. Наконец, общий офицерский стиль мышления настиг Эда — он отнюдь не желал быть ответственным за катастрофу. Даже совсем маленькую.
Война — это люди.
Уберечь своих людей — значит они смогут сражаться и дальше. Значит война продолжится.
Пусть мы проигрываем.
Пусть отступаем.
Из Миссури в Арканзас.
Оттуда если надо будет, уйдём в Техас — и попробуйте, суки, нас оттуда выкурить...
Преодолев собственный «кризис веры» Эдвард освоил нелегкую науку распознавать симптомы собственной болезни в других. Наверное потому он так легко мог отличить дезертира. Не всегда по выговору — хотя и это работало — просто по манере держаться. Было что-то в их взгляде такое...
«Самоуважение нельзя потерять дважды»
Многие пытались оправдываться. Говорили, что у них осталась семья в Миссури. Таких расстреливать было приятно. Как будто пускаешь пулю самому себе в голову, раз за разом — чему-то в душе, что дрожит и трясётся, маленькому, тщедушному человечку, вечно ноющему и скулящему.
Потом дезертир падал, и этот «маленький человек» затихал. Нет пощады изменникам.
Ночью «маленький человек» возвращался.
Он шептал: «Насколько же ты был близок к тому, чтобы и тебя вот так расстреляли. Ты знаешь, что это просто люди. Люди которые любили свои семьи».
И... сочувствовал.
Врагам сочувствовал.
Дезертирам сочувствовал.
«Я же понимаю, я же всё понимаю!»
Тем важнее сжать зубы.
Крысы бегут с тонущего корабля. Но мы не крысы.
Мы солдаты Конфедерации.
Мы живем и умираем ради свободной Америки.
История не сохранит наших имён, победители вымарают их и назовут нас изменниками, они будут копать любые мелочи, чтобы втоптать наше дело в грязь — но мы не дадим удовольствия лицезреть наш позор.
Они увидят лишь наши дела.
Мы сражались и умирали.
Мы не сдавались.
В битве при Маршалле, Эдвард снова почувствовал тень того, что некогда испытал, когда бился с генералом Лайоном. Чувство локтя, общего дела.
Он часто колебался — но не в тот раз.
Он доверял своим командирам — Шелби, Хантеру, Хуперу. И — что оказалось важнее — он доверял майору Шэнксу.
Спасёмся — значит все спасёмся.
Умрем — значит все умрём.
— Сэр, если мы все резко отступим — они бросятся за нами. Мы должны создать иллюзию сопротивления, чтобы северный отряд продолжил движение на юг, надеясь взять нас в клещи. Тогда полковник Хантер сможет уйти на северо-восток — там в окружении образуется брешь. В связи с этим прошу Вашего разрешения устроить янки засаду.
Майор разрешил.
Мог запретить — и Эд последовал бы приказу.
Но майор разрешил...
— Парни. Мы с вами с шестьдесят первого. С тобой, Гас, и того дольше. Мы вместе пережили ту зиму. Вместе шли в бой. У меня есть план, и я верю что этот план спасёт и нас, и отряд полковника Хантера. Но если я ошибаюсь — вероятно мы все погибнем. Если кто-то из вас, зная это, захочет присоединиться к майору Шэнксу и его отряду, я не буду против. Но я прошу вас довериться мне. И да поможет нам Бог.