Еще сутки назад Мила, затушив свечи и уютно устроившись на мягких перинах, убрав на туалетный столик заложенный ажурной, вышитой собственноручно закладкой роман, могла представить прекрасную романтическую картину, как ее находят федералы и, арестовав, ведут на расстрел. Она, босоногая, в легкой ночнушке, сползшей на одно плечо и практически обнажившей грудь, с гордо поднятой головой идет на смерть, простоволосая, но несломленная. Вся улица забита новоорлеанцами – ее хулителями, считавшими, что она продалась северянам. По толпе бежит сочувственный шепоток – все поняли, сколь глубоко заблуждались. Женщины вытирают слезы, мужчины, не сводя глаз с полуобнаженного тела, сжимают кулаки в бессилии, а синие солдаты чувствуют себя, словно они легионеры Пилата, которым приказано совершить величайший грех в их серых скучных жизнях: убить ангела.
Вот она застывает у стены, гордо отказавшись надеть повязку. Бьют барабаны, молоденький лейтенантик плачет, готовясь отдать приказ стрелять неуверенным солдатам, рвет платок на части Миллс, осознавший, что он сотворил. И тут верхом появляется Нат, добрый милый Нат. Широкой грудью коня он сносит цепь стрелков, зарубив подполковника и, изящно спрыгнув с седла, страстно целует свою обреченную любовь. «Беги, милая, я прикрою. Живи и не забывай: я всегда любил тебя больше жизни, больше родины»! И она, заплаканная, мчит на коне, не разбирая дороги, туда, где ее ждут верные люди Деверо, а за спиной слышен лязг стали о сталь и предсмертные крики северян. И вот она среди своих, в безопасности. Бросив поводья взволнованному пехотинцу, ни слова не говоря, идет по высокой траве, ранящей в кровь босые ноги, к плакучей иве, склонившейся над берегом реки, и замирает у нее, приложив пальцы к губам, словно бы навсегда пытаясь сохранить последний поцелуй. И только крупные, похожие на жемчужины слезы медленно катились по бледным как полотно щекам…
Реальность вышла гораздо более страшной и куда как более торопливой. Не было ни долгих разговоров, ни презрения к палачам, ни рыдающих зрителей. А вот поцелуй был. Недолгий, но такой, от которого ноги подкашиваются и сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Одно лишь это касание губ значило больше десятков объятий и самых нежных и страстных ласк. Но, Madonna mia, сколь же он короток был. Прерывать его было самым настоящим преступлением – вот только иначе было нельзя.
Камилла всегда считала себя умнее многих мужчин и сверху вниз смотрела на тех домашних наседок, которым мнение супруга – свет в окошке посреди темной ночи. Смешно: при всей своей гордыне и готовности бросить вызов мужскому миру, она сама оказалась такой же слабачкой, вручив свою жизнь одному мужчине и надеясь найти защиту у другого.
Повинуясь команде Натаниэля, итальянка отошла на указанное место, подрагивающими пальцами сжимая те немногие вещи, что успела схватить. Как и в прекрасных романтических фантазиях, она плакала, беззвучно и горько. И ни капли эти слезы не облегчали душу, страдающую и по себе, и по добровольно отдавшемуся в лапы врага возлюбленному. Именно возлюбленному – потому что никем иным после такой самоотверженности и такого поцелуя Нат быть не мог. Может быть, было бы правильным, если бы она осталась вместе с Деверо, и также вместе приняла любую участь, к которой приговорили бы их синие мундиры. Вот только это разбило бы мужчине сердце стократ вернее, чем любая пуля – и Камилла, очертя голову, бросилась в ночь.
Один только Господь уберег ее, когда за спиной раздалась грязная ругань и загрохотали выстрелы, один лишь страх позволил не упасть ничком на землю, закрывая голову руками и дрожа, как осенний лист на ветру. Выстрелы придали ногам прямо-таки поразительную летучесть, а телу – силы бежать и петлять подобно зайцу, на чей след вышли борзые. Девушка неслась вперед, прижимая к себе вещи, словно в них заключалось спасение, и меняла маршрут, петляя и прячась, не по расчету разума, но по воле одних лишь сердечных порывов. В голове билась только одна мысль: «Бежать, бежать, только бы бежать»!
И только когда ноги до самых колен уже начали гудеть, когда каждый вдох стал отдаваться резью в груди и силы почти оставили ее, перепуганная шпионка остановилась, привалившись спиной к остывшему за ночь камню чьего-то дома. Согнувшись вполовину, она судорожно дышала, пытаясь прийти в себя и успокоиться. Сейчас, когда не слышно было больше топота тяжелых сапог и сухих, похожих на звук переломленной ветки выстрелов, сердце больше не стискивала паника, позволяя беглянке собраться с мыслями. Милли хорошо понимала, что долго скрываться в городе она не может, но и появляться в подобном малопристойном виде на публике было позорно, и, к тому же, это привлекало излишнее внимание. Но делать было нечего: добыть себе новое платье она бы все равно не сумела, а значит, оставалось только, скрепя сердце, прикрыться зонтиком и, сделав невозмутимую мину на лице, отправиться на поиски извозчика, который доставит ее к брату. Вариант тоже не безопасный, но чуть менее рисковый и печальный, чем проделать весь путь пешком под насмешливые взгляды новоорлеанской публики.
Быстрее, быстрее, под крылышко к Марко! В самый тяжкий час, в самую трудную годину только на семью можно положиться. Ни муж, ни подруги, ни случайные знакомые – они никто, они могут предать и выдать беглянку. Но семья… Только она есть опора. Только те, кто с тобой одной крови, выручат и помогут подняться. Вскормленный одним молоком брат, даровавшие жизнь мать и отец – кто, кроме них, будет готов протянуть руку помощи? Да никто! Только родные – вот единственная надежда, только они те, кто никогда не предадут и не подведут.
Марко… Любимый брат, потерянный и вновь обретенный. Пускай появляющийся редко, но всегда встречаемый с распростертыми объятиями и горячими поцелуями. И пускай он поссорился с папой, все это временно: однажды он обязательно вернется в семью, наступив на горло собственной гордости. Потому что отец – Мила не сомневалась – примет блудного сына с распростертыми объятиями. Что уж говорить о маме, которая будет рыдать от счастья, когда семья воссоединится! И сколь счастлива будет она сама, когда настанет тот момент – а он обязательно настанет! – когда под черепичной крышей Villa d'Arbuzzo встретится все семья! Это будет настоящий праздник, исполненный слез счастья и искренних улыбок, крепких объятий и тихой радости – как после исповеди в церкви! Скорее, скорее к брату!
Ни простенький вид обиталища брата, ни его готовность пить с утра крепкие напитки не поколебали радости Камиллы: своих близких принимают такими, какие они есть, а если что-то кардинально не нравится, то помогают исправиться, но ни в коей мере не тратят силы на пустое и глупое критиканство. Да и к чему оно сейчас, когда федералы даром что не в спину дышат!?
Сбивчиво выложив Марко свою историю, сестра послушно села в кресло и даже не отказалась от кофе, который, впрочем, так и остался нетронутым: захваченная собственным рассказом, активно жестикулировавшая в поддержку сказанного Мила попросту забыла о напитке. И ее не волновали ни странные, нетипичные интонации брата, ни его недобрый прищур – все это просто игнорировалось, потому что зло может прийти отовсюду, но только не от семьи.
А потом Марко начал говорить.
Задеревеневшая, Милли сидела в кресле ни жива, ни мертва, со всевозрастающим ужасом слушая откровения брата. Сначала ей казалось, что это какая-то дурная шутка, и скоро старший из детей Фелипе оборвет себя на полуслове, рассмеявшись, и спросит: «Да как ты могла поверить в такое, глупая сестренка»? Но нет, он говорил правду, а девушка ужасалась услышанному, только раз пропищав, когда брат кинул ей обвинение в том, что она его и не искала:
-Я-а не знала, что ты… - но это прозвучало так тихо и так жалко, что вдохновенный оратор попросту не обратил на этот лепет внимания.
А потом мужчина допустил ошибку. Оплеуха ожгла щеку разрыдавшейся девушки, и вместе со слезами и всхлипываниями голову подняла жестокая, багряно-алая, мстительная ярость. Его откровенные признания, его грязные обвинения – как у него только язык повернулся назвать ее шлюхой! – бравада тем, как он ее использовал даже в картах, высокомерно брошенные слова о том, что даже Лиззи работает на него – все это попросту переполнило чашу терпения Камиллы.
После всего сказанного несчастная поняла одно: нет у нее больше брата. Человек одной крови с ней предал семью и растоптал свое я, став не просто чужаком – волком в овечьей шкуре, подлецом и предателем, не постеснявшимся обмануть ту, кто называла его братом. Он отвернулся от всего, что делало его человеком, отвернулся от семьи – а это ничуть не лучше, чем отвернуться от Господа. И разрубить этот гордиев узел противоречий можно было только одним способом.
- Ну тогда попробуй, вяжи! Bastardo! – заверещала фурией рыдающая Камилла, порывисто вскочив с кресла. В тонкой женской руке серебром блеснул пистолет. Исполненная гнева и боли, она стреляла, прямо в ненавистное лицо, пока не кончились патроны. – Не брат ты мне больше, гнида! Не брат!!!
…И ни одной мысли о том, что братоубийство – страшный, смертный грех, у нее не было. Только боль и пустота от предательства.