Политика, ха! Дарра и слова-то такого не знал ещё. Зато слушать разговоры взрослых, в политике понимавших, ему нравилось. Менялись они при этом, как будто собраннее становились, серьёзнее, искреннее. Казалось бы, почему так? Неужто в ежедневной работе кто-то расхлябанность да забаву предпочитал? Нет. И юлить не юлили, когда надо землю пахать, коров доить да амбар чинить. Надо значит надо. Но то ж рутина, скука. Даже вкусный бекон, и тот рутиной становится, отчасти везучей, отчасти выстраданной. Как и всё, что рядом, под рукой. Политика же, она не такая, её руками не пощупаешь!
Малой Дарра считал, что это что-то сродни взрослым мечтам. Вот он сам о чём мечтал? О такой же лошадке, что и у Донахъю, об отдельной кровати для каждого в семействе, о трёх, нет, о четырёх печках новых, чтоб по одной на угол, и чтоб зимой по утру без судорог просыпаться. У взрослых же мечты явно побольше. Ну там чтоб земля твоя была от горизонта до горизонта. Чтоб налогов не платить. Чтоб англичан в глаза не видать, а если и видать, то чтоб они за дедушку прощенья просили и подарками отдаривались, глупые, как будто это дедушку вернёт (но лошадку вон у того столбика привяжите, да-да)!
Разговаривающие о политике взрослые словно волю себе давали, даже если замыкались, в глухой обороне отстаивая свои принципы и идеалы. Глаза их всё одно загорались, голоса становились сильнее, а слова — крепче и разнообразнее. Уж не поросей с телятами обсуждали! Большие дела. Дарра большую часть новых для себя слов как раз из разговоров про политику и узнавал. Интересно.
А тут ещё и Джон Браун! В него ж прям вот играть можно, хотя на то фантазии дворовым сборищам редко хватало, по крайней мере так, чтобы больше чем на пять минут игры. То речь какую пламенную сымитировать с вершины гордого пенька, то заготовку хвороста на растопку "кон-тра-бан-дой" оружия в Канзас обозвать, то вдруг объявить лихо: "ату прослэйверов!" и погнать шутливо-задорно сухими ветками под руку подвернувшихся товарищей-побродяжников. Дарра не особо вникал в суть происходящего где-то там, но веселиться не забывал, а заодно и воздухом искренности надышаться. История Джона Брауна никого равнодушным не оставляла, и те времена, когда все вокруг обсуждали его борьбу, были поистине славными и живыми. А тот день, когда стало известно о повешении Брауна, Дарра и вовсе на всю жизнь запомнил — и холодок по спине, и пустоту непонятную и неприятную в животе, и липкое чувство бессилия, как когда идёшь весь в грязи под палящим солнцем, и знаешь, что до воды ещё топать и топать, и песок в волосах ещё долго хрустеть будет, и кожа чесаться под коркой песчаной, и в горле сухо, хоть ты тресни. Только чувство-то было такое, что воды вдобавок не стало. Добираешься до знакомой речки, а она вся высохла. Спрашиваешь прохожих про пруды, озёра, а они лишь плечами недоумённо пожимают.
Конечно, не помер никто от "жажды" тогда. Покипятились, погрустили, поворчали... и успокоились. Как всякое хорошее лето проходит, а холод наступает, так и с гибелью Джона Брауна смирились постепенно. Поскучнели. Посерели. Вновь за поросей с телятами взялись.
Дарра тогда разочаровался немало в политике этой дурацкой, потому как разговоров много, и все такие воодушевлённые, ну любо-дорого смотреть! А потом фьють, и как ни бывало! И где вся эта принципиальность их важная-взрослая? Письма они какие-то там писали, показывали друг другу словно марками редкими хвастались, а толку-то? Дарра всегда знал, что нет ничего особенного в грамоте дурацкой, а уж учить её — только время терять. А вот поди продолжили бы спорить жарко да говорить искренне, может и не повесили бы Брауна. Чай всех, кто голос имеет, не повесишь. Браун-то ведь тоже с речей начинал.
А потом сбежала корова, и уже и самому Дарре стало не до возмущений и не до хандры! Шутка ли, корова-кормилица пропала! Чтоб у вас так корова пропадала каждую пятницу, пока не дойдёт, насколько эта история скверная. Молоко-то все любят. Кашу на молоке. Омлет на молоке. Блины, блинчики, блинищи. Да как же так без молока-то? У Дарры в глазах чуть не слёзы наворачивались при мысли о том, что только-только начавшие налаживаться дела фермерские-Дайсоновские — опять под горку катиться начали. Что дальше, лисячьи морды всех кур потаскают? Хрюха заболеет и сдохнет? Дом сгорит?
Ну нет, это какая-то дурацкая полоса чёрная, болячка-невезучка, проклятье индейское! Надо было корову во что бы то ни стало найти, разорвать круг порочный, не допустить несчастий дальнейших! Как Дарра радовался, когда отец его отпустил, когда уговорам его доверился! Ну просто маленьким Джоном Брауном себя почувствовал. Возможно, сыграло только то, что Дарра, в отличии от своих братьев уже умел худо-бедно ездить верхом на лошади (спасибо Дуэйну!), а может отец просто не думал, что поиски настолько затянутся.
Аппетит приходит во время еды, а азарт по ходу дела. Странно, но когда во что-то втягиваешься, напрочь обо всём, что снаружи маленького делового мирка, забываешь. А уж Дарра, Дуэйн и Ник втянулись в поиски по самые уши. Доверие взрослых и вера в свои силы, подкреплённая выученной сноровкой, пьянили. Дарра обратил внимание, что они с друзьями даже общаться стали как-то серьёзнее и больше про серьёзное. Как искать, как ловить. Кого о чём спрашивать, что отвечать на расспросы. Где и как еды добыть, и вообще кто что знает про округу — в разрезе целесообразности поискам, конечно. Ну и про войну.
— Мои пойдут, конечно, — Дарра представить себе не мог, чтобы его братья упустили шанс вырваться из рутины, — я бы и сам пошёл, да жаль, не возьмут.
О том, что на войне и убить могут, он не задумывался. Впрочем, и консерватизм Ника Шульца он тоже понимал — ну нравится ему и его братьям в земле копаться вечно, ну и ладно, их право! Война казалась Дарре просто удобным выходом из скучной повседневности. Там же вона и платят даже, говорят, и учат чему-то эдакому. Как стрелять там, как... Вообще, Дарра не очень представлял себе армейскую жизнь, но уж всяко поинтереснее там должно было быть, чем на ферме!
Поэтому такой отрадой и было для него коровье приключение. Оно же стало и суровым уроком.
Когда дождь ещё только зарядил, можно и пободриться, позубоскалить, погрозить небу кулаком, дескать хорош уже! А что? Если тут же распогодится, то каков эффект, ха! Властелин туч и простецкого юмора. А не распогодится, так всё равно ничего страшного, все одинаково мокрые и смешные.
Когда же ливень уже разогнался и униматься даже не думает, больше не до шуток. И видимость сужается, и будто всё теснее и теснее в холодном мире, и все мысли только об одном — вперёд, домой, по наитию, по памяти, ведь сверни только, и сразу потеряешься. Едешь-бредёшь куда-то как в водяной клетке, со всех сторон окружённый бесчисленными прутьями, что раздвигай-не-раздвигай, ломай-не-ломай, всё одно не вырвешься. Как мышь, накрытая ведром, которое она может двигать, но не в силах с себя скинуть. Под таким давлением далеко не уйдёшь. И они не ушли.
О чём думал Дарра, когда вся их горе-переправа пошла крахом, сказать сложно. От холода и постоянно заливающей глаза воды путались мысли. Было страшно чувствовать отражающуюся от друзей, будто спиралью закручивающуюся панику, но ещё страшнее была мысль в её основании, простая и чёткая: вот сейчас можно потерять всё. Не какую-то далёкую прародину, где никогда не был. Не дом из дерьма и палок, который и так почти не греет, и вообще не твой, а общий. Даже не корову, пускай кормилицу, но и так уже почти потерянную, и изначально — не по вине Дарры. Нет, сейчас потерять можно было друзей. С которыми вместе рос, играл, жарил на углях картошку и кукурузу, говорил о важном и через то чувствовал и свою важность. А теперь их может не стать, и как он будет смотреть в глаза Шульцам и Донахъю? С кем будет говорить о Джоне Брауне, искренности и войне, с коровой и мерином?!
— Дуэйн! Хватай Окунька! Дуй за коровой! — Дарра сорвал с головы шляпу и бросил мокрый соломенный комок в друга, чтобы выбить его из ступора и привлечь внимание, — Выжди пока она сама не выплывет, тогда хватай! Я за Ником!
И нырнул, так и не успев дойти по тропке страха до потери себя самого.