«В последние дни, я всё чаще задумываюсь о логике исторического процесса. О том, был ли у меня шанс. Выложи я все силы свои на то, чтобы прижать Джона Брауна — когда мог, был ли у меня шанс переломить здоровенную махину аболиционизма? Думаю, в какой момент эти оборванцы нас поимели. И могли ли мы вообще их поиметь? Стреляй мы всегда на поражение, вырезай чумные гнезда под корень и сжигай мы трупы — удалось бы сдержать мор?»
Дневник выдаёт уныние.
По правде сказать, Эдвард только пытался казаться стоиком, размышляющим о прошлых временах — в душе его клокотала ярость.
С чисто юношеским максимализмом, он пытался найти виноватых, понять, чьи ошибки привели к тому, что все получилось как получилось, перебирал всех от себя и Атчинсона до ебаного ниггера Брауна и жидовской морды Линкольна, так что под конец списка выходило что виноваты вообще все.
Это и вселяло отчаяние.
А самое главное — Эд абсолютно не понимал, что теперь делать. Вот то ли дело «золотые пятидесятые», точнее их конец. Пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый, шестидесятый до выборов...
Времена полной, абсолютной ясности.
Пролистаем дневник до страниц, повествующих о днях перед свадьбой и сразу после неё, и увидим совсем иной тон.
«Меня как данности — не существует. То, какой я — определяют другие. Представьте себе, что все кругом уверятся в том, что Вы — неудачник. Будут посмеиваться в спину... Каких усилий будет стоить держать голову высоко поднятой, и даже в этом мрачном достоинстве будет что-то жалкое, так обедневший джентльмен даёт визит в костюме с неловко подогнанными заплатами. Нет, господа, это не обо мне! Теперь я Уэверли, я Квентин Дорвард, я Айвенго, я Роб Рой! Это Элис — Элис и другие. Они показали мне чего я стою, по настоящему показали!
Я рыцарь — живу в моем замке с красоткой, которая играет мне на флейте, и престарелым брюзгой отцом. Время от времени я с ватагой молодцев выезжаю, словно испанец на Реконкисту, воевать с чёрными маврами. А когда возвращаюсь, то в мою честь поднимаются кубки! Слава Белому Барону — герою как-то прочитанного мной рыцарского романа.
Слава Боссу!
Да, друзья, I am a Boss!
В жизни оказалось куда больше поэзии чем я считал. Меня тянет на классику. Оказывается, если я время от времени буду читать моим парням на память стихи к месту, они не только не засмеют меня, но кажется даже зауважают ещё больше.
Без перемирья, роздыха и норм
Они терзали, червь с червем в войне,
И зверю — зверь, и людям люди — корм.
И в сердце каждого ярился ада шторм!
Это Шелли. Я, впрочем, прочёл своим только первую и третью строки. Получилось красиво.
Без перемирья, роздыха и норм
И зверю — зверь, и людям люди — корм.
Вообще, меня тянет на классику. Данте, суки, Данте! Аболиционисты дегенераты, они думают ниггеры будут читать Данте? Да они вообще не думают!
Смешно сказать — после рейда я махнул в Айову. Дело, конечно, кончилось ничем — мы ввалились в придорожный кабак, крича «где Джон Браун», напились и уехали домой. Было весело, хотя я по правде честно благодарен тому мужику, что отвёл меня в сторонку и сказал «шли бы вы отсюда, ребята, а то нас тут под тридцать, а вас втрое меньше» — да, черт подери, я ещё умею поступать рационально! Ра-ци-о-наль-но!
Это война и мы побеждаем!
Я побеждаю!
А Элис! Ебаный нахуй, я обожаю Элис!
Никакая Анжела и рядом не стояла.
И все же благодарить стоит именно мою негритяночку. Если бы она в своё время не показала мне где двигать пальцами как делать женщине приятно, я бы ударил лицом в грязь.
Элис выглядела приятно удивленной моей уверенностью. И ей было хорошо — хотя, спасибо опять же Анжеле, на этот раз «спасибо» с существенной долей иронии — я уже знал, что женщины умеют притворяться, и что проверить это можно только коснувшись живота. Мышцы там в самый ответственный момент напрягаются...
Зачеркнуть все это нахер. Какой я ещё в сущности ребёнок.
Смысл, конечно, не в этом. Смысл в том, что у меня есть дом, где я хозяин. Где как я скажу — так и будет. Я стараюсь быть заботливым. Привожу Элис из каждого рейда по маленькому подарочку — конечно, не «трофей», а просто что-то купленное по пути. Я уважаю ее — спрашиваю ее мнение, хоть и наедине, никогда не повышаю голос и уж точно не поступаю с ней как Стими со своей подружкой. Не знаю любит ли меня моя жена, но я люблю ее.
Любить — легко, когда ты победитель. Когда входишь в свой дом с улыбкой. Милая Элис. Я всегда буду заботиться о тебе.»
Читать те записи — какой-то особенный сорт издевательства над собой. Как будто режешь себя без ножа, режешь только ради боли.
Как можно было так ошибаться?
Момент рождения малыша — пик счастья.
«Я назвал его Дэниелом, в честь старого брюзги (прости, пап, я ей-Богу любя!). Дэниэл Эдвард Босс. Мальчик мой, мой милый мальчик. Я решил, что прошло достаточно времени и начал наводить справки о дяде Рональде у людей, едущих с Запада. Не встречали ли они его?
Когда у меня родится второй сын, я назову его Рональдом, назову, хоть полное имя «Рональд Эдвард Босс» и не звучит. Р.Э.Б. Один мудак в салуне сказал, что по-русски это значит «ниггер». Пришлось дать ему по печени — спасибо Стими, показавшему пару приёмников.
Вообще мои парни — моя гордость. Что бы я делал без них? Особенно без Гаса. Вот честно, будь я рыцарем, Гаса я бы назначил командующим войском. Я что-то ещё только подумаю, а он уже выполняет. Мне было бы куда сложнее руководить без него.
Сидни — краснобай. В деле от него толку мало, зато как надо сбыть трофеи, так тут он показывает себя настоящим южанином — никому не даёт спуска.
Сандерс и Мур — пара стражников у трона, королевская, сука, гвардия. Если я соберусь ехать в Ад, их придётся взять с собой — иначе обидятся. И стреляют оба по правде лучше меня.
Хоппер — как мы прозвали Хоппертона — этот больше по картам. У парня ловкие руки, да и вообще он несколько плутоват. Но своих не наебывает, я следил.
Берроуз больше по лошадям. Но как-то Стими сказал чтобы он с любимой кобылой снял комнату, и Грег дал Стими в морду. Они подрались, и могу сказать, что Грег был хорош!
Парни — это что-то вроде пуль в моем револьвере. Без пуль как бы не был хорош револьвер, он не выстрелит. У меня всегда есть план, есть мысли, но порой моим идеям не хватает ресурсов. Благодаря парням я всегда знаю сколько голов могу прострелить.
Старый брюзга как-то назвал нас обрыганами.
Я был немного пьян, меня тянуло философствовать, и я выдал отличную мысль. Рыцари ведь тоже были такими же обрыганами.
Потом я повторил шутку друганам и она всем понравилась. Мы с Гасом придумали всем прозвища — я стал Артуром, он Гавейном, Сидни выпала почетная роль Мерлина. Сандерс и Мур стали Гаретом и Галахадом, Берроуза мы назвали Персивалем. И только Стими так и остался Стими. Ланцелота не стали выбирать потому что он трахал жену Артура.
Если кто из парней посмотрит на Элис — не посмотрю что за каждого я готов пулю словить — яйца отстрелю сразу.
Моё королевство. Моя армия. Мой наследник.
Да, малыш Дэниэл.
Однажды это всё будет твоим.»
Однажды это все будет твоим...
Как хорошо все звучало. Красивая бы вышла история. Среди хаоса Кровавого Канзаса, клан Боссов поднялся и выковал будущее, своё и целого Штата.
Красивая бы вышла история...
Но пришёл жидовский маклер и посреди синагоги подтер этой историей свою мохнатую как у обезьяны жопу.
Линкольн, сука, Линкольн!
С тех пор как стало известно о результатах выборов, Эд с каждым днём становился мрачнее и мрачнее.
Пугал не сам факт — пугала беспомощность.
Не ехать же из Канзаса в Вашингтон мочить тирана!
А теперь спета песенка, уж этот раввин наверняка протолкнет что надо.
Поначалу, Эдвард ещё надеялся на то, что результаты голосования объявят недостоверными. Потом, что мужика просто кто-то пристрелит — должны же там быть сознательные граждане!
Но дальше ему осталось только сочинять не слишком смешные шуточки.
— Как Джону Брауну попасть в белый дом? Надеть галстук и сделать обрезание.
К тому же была ещё слабая надежда на то, что новый президент окажется здравомыслящим человеком. В конце-концов в пятьдесят девятом именно Линкольн обозвал Брауна сумасшедшим. Так может зря на мужика бочку катят, неприятно — да, но вдруг до катастрофы не дойдёт. Ведь и в первой же речи Авраам заявил, что закон о выдаче беглых рабов будет соблюдать неукоснительно. И если аболиционистские газетенки зовут Вашингтонского жидка предателем, так может будет ещё один Джон Тайлер?
Именно к этой позиции в конечном счете юный Босс и пришёл. Минусом такого взгляда была предполагаемая им полная бездеятельность. То есть как — деятельности-то было много! По дому там, по хозяйству. Но душа, сука, подвига просит!
Нет, Эдвард не хотел войны.
Девятого февраля шестьдесят первого, он даже высказал свой прогноз на ближайшие события — сейчас джентльмены сядут и утрясут все вопросы.
Жидочка возьмут за яйца пригрозив отделением, выбьют из него пересмотра... да всего. А там уже и переиграем случившееся с Канзасом в нашу пользу. Аннулируем конституцию, де, голосовали неправильно. Устроим правильное голосование.
Будем все сидеть во вторых этажах и розы нюхать (ладно, с розами вышел перебор).
«Хаос уляжется и начнётся политика» — Эд сам не понял, что повторил слова отца.
Вышло иначе.
Десятое февраля.
Терпкий вкус виски.
Руки меланхолически прокручивают барабан револьвера — словно прямо сейчас, в кабак, за ним, Эдвардом Боссом, могут прийти...
Странное дело, в контексте творящейся большой политики, ему сложно было рассуждать о такой простой и банальной вещи как убийство. Первое, что пришло на ум было вообще: «Но я же не хотел войны! Я же топил за компромисс!» — как будто его в суд тащили за взгляды, за то, что он южанин и прослейвер.
На фоне этого — кому какое дело до одного трупа?
Они там что, с ума посходили?
«Стоило убить Макконноли» — запоздалое понимание.
Но понимание пониманием, а надо что-то делать.
И срочно.
Прежде всего Эд дал кому надо денег, чтобы те узнали, где в точности теперь живет этот гребаный аболиционист — а как узнали, то сообщили в Боссланд, штат Миссури.
Стими дана была персональная просьба — отыскать и собрать парней где бы те ни были. Передать им новость и велеть отправиться в Боссланд.
Не обошлось и без речи.
Смысл ее в коротком пересказе был прост, мол, мы уважали демократию, но когда нас норовят засудить жиды и ниггеры, это уже не демократия, а тирания кричкотворов. Потому он, Эдвард Босс, сейчас же отправится на войну, которой он не желал — за свободу, сука, настоящую свободу.
О, пусть бы вольные могли втоптать
В прах имя Линкольна, как грязное пятно
Страницы славы, или написать
В пыли, — чтоб было сглажено оно,
Занесено песком, как след змеи.
Оракула внятна вам речь? —
Возьмите ж свой победный меч —
Как узел гордиев то слово им рассечь.
— В общем, нахуй эту синагогу! Кто со мной?!
Бросил клич Эдвард и вышел из кабака.
И снова —клич кличем, а самое трудное впереди.
Самое трудное — попрощаться.
Сперва — с отцом. Объяснить ему ситуацию. Обьяснить, что теперь только победа в войне позволит сбросить жидовские суды, а нет — так замочить кого надо. Попросить позаботиться об Алисии и ребёнке.
Потом — с женой.
С ней разговор вышел менее обстоятельный.
— Сегодня я узнал, что республиканцы выписали на меня ордер. Хотят подставить меня, судить и повесить. Я ухожу на войну, Алисия. Хочу чтобы ты знала — хотя у меня есть идеалы, хотя за эти идеалы стоит сряжаться и умереть, я бы никогда не покинул тебя в такое время. Но если я сейчас буду здесь, то за мной придут, и ты, и наш сын, окажетесь в опасности. Я вернусь как победитель, милая. Мы будем жить в свободной стране, где суд защищает, а не прогибается под кучку Джонов Браунов.
Он коротко вздохнул.
— Будет тяжело, дорогая. Ты должна быть сильной. Скоро всё в Канзасе заполонят аболиционисты, они будут говорить про нас всякие мерзости — про меня в первую очередь. Но отец позаботится о тебе. А если с ним что-то случится, оставь управляющим плантацией Фреда — он честный человек и всегда был нам верен, и напиши в Миссури. Твой отец или мой дядя пришлёт людей чтобы сопроводили туда тебя и ребёнка.
Пальцы бережно касаются волос, смещаются на щеку.
— Скажут — умер, подожди пять лет. Потом можешь поступать по своему усмотрению. Но я вернусь. Обещаю, милая, я сделаю всё, чтобы вернуться, вернуться как только смогу. Ты и мой сын — главное, что есть в моей жизни, и я всегда буду заботиться о вас. В лепешку расшибусь — но не брошу вас. Прости если за эти годы обидел чем.
Он поцеловал её. И добавил, искренне.
— Я люблю тебя, Элис.
А потом любил ее, возможно, в последний раз.
Уехал ночью.
Не оглядываясь.