Война — это круто.
Нет, не подумайте, в процессе Эд боялся, как пожалуй и все остальные. Когда над головой свистят пули, больше всего на свете хочется упасть на землю и накрыть голову руками. Зато потом, когда всё заканчивается... Чувствуешь себя, словно сделал что-то. Что-то важное. Как в тот раз, когда вдвоём с дядей залегли в засаду, когда убили Эйбена Клиффорда. Чувствуешь... Удовлетворение. Спокойствие. И парадоксальным образом — азарт. Война напоминает шахматную партию, в которой ты выигрываешь. Аромат победы не замутняет рассудок. Есть план. Нужно его придерживаться.
Иногда, впрочем, не все так радужно. Как когда под Эдвардом застрелили лошадь — впервые, пришло ощущение возможной смерти. Отвратительное ощущение. Или когда шли ночью под пули, не зная плана, не зная схемы. «А ведь нами могли и пожертвовать», — подумал юный Босс после боя, — «И капитан точно так же кричал бы, мол, спешиться, вперёд. Потому что такова война.»
Странное чувство — хочется сражаться, но сражаться по умному. Пару раз, кажется, думая что находится среди друзей, Эд попытался сверить свои ощущения с тем, что чувствовали они. Мелькает ли у них мысль, будто сенатор Атчисон, генерал Рейд и другие «боссы» ведут какую-то свою войну, а от молодых им нужен только задор — знай себе помечай цели и жди, пока молодежь разберёт очередной городок. «Ну что же вы, вперёд!» — а была ли там семья Джона Брауна в самом деле? Или так только нужно было сказать? «Для общего дела». Мы ведь не убили ни одного из сыновей этого ниггера — Эд уже знал, что Браун белый, так что «Коричневый ниггер» стал для него скорее шутливой присказкой, периодически повторяемой среди своих, уже знающих соль шутки.
Как-то Стими сказанул, де, Эду просто не нравится что на него смотрят сверху вниз. Босс посмеялся, конечно, но затем всерьёз задумался. Всю жизнь ему казалось, что он способен на большее, и вот теперь кажется Фортуна повернулась своей наиболее красивой частью и даже позволила себя по ней похлопать: «Вот тебе банда, Эд, теперь ты лидер. Вот тебе деньги, Эд. Вот твоя невеста. У тебя даже есть твоя война».
Так откуда это недовольство?
«Когда подо мной убили лошадь, когда мы шли в атаку, я чувствовал себя беспомощным. Даже когда Стими наставил на меня пушку, я не чувствовал себя так. Будто утлая лодчонка, которую волны метают из стороны в сторону. Я хотел быть опасным должен быть опасным. Должен быть человеком, с которым себе дороже связываться. Тем, кто видит засаду. Тем, кто может выхватить револьвер за долю секунды, и выстрелить от бедра. Пока что я «негодяй». А должен быть стрелком»
Это слово Эд придумал сам — и очень гордился им.
Гордился тем, что оно открыло ему о мире, и о себе.
Даже если ты строишь что-то — твой дом, твою семью, твоё дело, все это хрупко.
Как в европейской сказке о трёх поросятах, только все наши лачуги сделаны из соломы, и выживет лишь тот хряк, кто первым додумается встретить волка хорошей порцией свинца.
«Готов ли я?»
Вот откуда сомнение.
Короткое откровение на дневниковых листах.
«Я не боюсь войны. Я боюсь проиграть войну»
А способа выиграть, переломить ход истории в одиночку, Эдвард не видел. Даже если он поднимет банду взяться за дело всерьёз, начать мочить аболиционистов — это только подтолкнёт Джона Брауна действовать решительнее. Можно было бы отрубить змее голову, да только вот поди сыщи ее...
«Мы могли бы победить если бы с самого начала стали убивать их. Любой ценой выбивать живую силу противника. Но так не принято — мы разгоняем их, они собираются, ещё более озлобленные чем прежде. Они бьют нас — мы вешаем пару аболиционистов и всё начинается с начала».
Пафос этих записей имел вполне конкретный источник — Гас подарил другу английский перевод сочинения Клаузевица «О войне».
Атчисон говорит, мол, молодежь только трепаться горазда? Ну так ему бы полистать хорошую книжку: «Лишь тот может поразить внезапностью, кто диктует другому закон его поведения. Закон же диктует тот, кто действует, имея большие основания. Если мы удивим противника нелепым мероприятием, то по всей вероятности нас ждет не хороший успех, а нам придется несдобровать от ответного удара; во всяком случае противник не будет особенно огорчен нашим сюрпризом, ибо в нашем же промахе он найдет средство отвратить от себя зло».
Что мог сделать Эд? Поехать и убить кого-то? Да даже с семьёй, плевать, он не особо сентиментален. Аболиционисты пристрелят Сидни или вовсе сожгут плантацию, вот и весь итог.
«Отрубить голову змее», — единственный шанс.
Без Брауна аболиционисты потеряют вожака, а с ним и инициативу. Но что ещё важнее, если Эдвард Босс будет тем, что переломил ход этой войны...
С ним будут считаться. Навсегда. Браун — это фигура всеамериканского масштаба. Того кто остановит его, нельзя будет просто сбросить со счетов, забыть...
Это вам не убийство «кого-то там в Миссури»!
— Мы родились не просто так. Мы можем закончить всё это. Выиграть эту войну! Аболиционисты — просто нищий сброд. Браун — наш единственный враг. Не знаю как вы, джентльмены, а я не верю в дым без огня. Макконноли может не знать где Браун — но он точно знает кого-то, кто возможно знает, где Браун. Нужно просто пройти по цепочке, от дома к дому, от змеи к змее. Пока однажды не найдём главную змею — и не закончим эту войну одним точным выстрелом из засады.
И подбадривая товарищей Эд добавил
— Я уже встречал врага, про которого мне говорили, что он непобедим, что с ним не справиться и глупо даже пытаться. Когда ловишь таких на дороге, кровью они истекают как и все остальные.
«Я найду тебя, Джон Браун. Я найду тебя. И теперь я знаю как ты выглядишь. Может только со слов тех, кто видели тебя — но знаю»
Налёт на Макконноли задумывался в сущности как допрос. Скрутить мужика, поговорить с ним серьезно. Объяснить, что с ним не шутят — от него всего-то ждут место. Или имя. Или и место и имя. Может ему придётся дать пару раз по морде или пригрозить чем страшным, да так, чтобы поверил.
Не убивать, конечно, это перебор.
Но есть разница между тем, чтобы хвалить Джона Брауна (и как подозревал Эд, держать на складе всё, что нужно ублюдкам) — и тем, чтобы за него умереть.
Рейд готовил серьезно, по Клаузевицу. Это сложно — обьяснить ребятам, почему стоит не просто налететь всем с фронта, а сперва послать кого понадёжнее разведать что к чему. Аболиционисты — хитрые мрази, если бы наши всегда знали где их много, то всё было бы уже давно кончено. Нет, подходить стоит осторожно. А когда дойдёт до дела — атаковать стремительно и тихо. Пару человек же отправить в патруль, чтобы те пресекли бегство противника и не было как в Осовотоми, где доблестный генерал Рейд даже не подумал, что враг побежит и его надо бы уничтожить.
— Даже если не пригодится сейчас — понадобится потом. Мы, блядь, на войне. А значит мы должны быть осторожнее врага, хитрее врага и действовать решительно.
Стоит ли говорить, что подготовка рейда несколько отвела вопрос свадьбы на второй план. Нет, Эд все ещё частенько бывал у Гаса и вполне однозначно ухаживал за Алисией. Кажется, он даже влюбился немного в сероглазую флейтистку. Говоря с ней, юноша мог быть... собой что ли? Быть джентльменом, улыбаться когда хочется улыбнуться, обсуждать новинки в литературе, а не политику...
«С моими людьми как впрочем и вообще с мужчинами, я должен быть прежде всего офицером, пусть и без шевронов. Должен быть несгибаемым, не показывать слабости. У меня должны быть ответы на все вопросы — даже если в душе я сомневаюсь. Когда другие треплются, я должен действовать. Когда другие несутся сломя голову — выступить голосом разума. Главная моя беда — я не могу быть таким постоянно. Иногда я остаюсь наедине с собой, и тогда тот Эдвард Босс, которого я создаю, Эдвард Босс, которому не следует переходить дорогу, расслабляется. И оказывается вдруг, что я люблю стихи, что кроме Клаузевица, я с наслаждением читаю Уитмена, хоть он и северянин. Что мне иногда хочется нежности. Это незащищенное подбрюшье, и когда я думаю об Алисии, то всякий раз задаю себе один и тот же вопрос — правильно ли я поступаю? Стоит ли показывать ей то, что до сих пор видели только отец и мама? Если она полюбит меня — если — то не полюбит ли она, как и все, несгибаемого офицера, готового мир утопить в крови за свои идеалы? И увидев меня в домашнем халате, под стаканчик виски почитывающего «Листья травы», не сочтёт ли она, что этот тюфяк, которого я сам в себе презираю, и есть я? Странное дело — я хочу чтобы она любила меня сильным, но вместе с тем решительно боюсь ее пренебрежения к моей слабости. Желаю, чтобы она увидела меня каким видят меня мои люди — и в то же время с другой стороны, по женски.
We two boys together clinging,
One the other never leaving,
Up and down the roads going, North and South excursions making,
Power enjoying, elbows stretching, fingers clutching,
Arm'd and fearless, eating, drinking, sleeping, loving.
No law less than ourselves owning, sailing, soldiering, thieving, threatening,
Misers, menials, priests alarming, air breathing, water drinking, on the turf or the sea-beach dancing,
Cities wrenching, ease scorning, statutes mocking, feebleness chasing,
Fulfilling our foray.
Зачем-то, я выписал это в дневник. Между тем с каждым прожитым днём, с каждой просвистевшей над головой пулей, я яснее и яснее понимаю — юный идеалист, рассуждавший о рабовладельческом социализме, должен умереть, должен уступить место человеку практичному и прагматичному, ко всему подходящему как к очередной битве в долгой, возможно даже бесконечной, войне. Любовь — это просто ненаписанная глава Клаузевица или Макиавелли — или союзник, к которому следует отнестись с настороженностью, или очередной враг у которого надлежит забрать своё. Я знаю, что следует думать именно так, но почему-то с Алисией я пытаюсь действовать иначе. Потому что если завоюю ее как ещё одну высоту, то доведётся ли мне ещё когда-то узнать истинные человеческие взаимоотношения? Я смотрю на Стими, улыбаюсь ему, и думаю не затаил ли он обиду. Я все ещё высматриваю Клиффордов на горизонте. В Канзасе, я привык в каждом человеке находить то, как именно он хочет меня использовать, что желает получить. И если ты, милая Алисия, как все, желаешь взять у меня что-то, желательно не расплачиваясь — что тогда останется мне? Кем я тогда стану? Мой брат умер, дядя вынужден был уехать, Глэдис не дождалась меня — с отцом мы понимаем друг друга, но не более того. Ты для меня — последний шанс на новое начало, последний просто потому, что мне приходится заставить себя поверить тебе. Ты возможно сказала бы: «А с чего ты решил, что знаешь меня? Спросил ли ты вообще о моих желаниях, намерениях, планах? Может, я тайно аболиционистов поддерживаю?» — да я только об этом и думаю. Поэтому так важно занять эту высоту. Потому что когда ты предашь меня, я смогу сказать себе: «Ну теперь-то я точно сделал все возможное».
Сказать по правде, Алисия, в глубине души я не думаю, что заслуживаю любви. Я убийца — может не я убил Эйбена, но его кровь на моих руках, более того, в этом факте убийства я нахожу некое извращенное удовлетворение. Как будто это убийство сделало меня мужчиной — сходное чувство испытываешь когда впервые овладеваешь женщиной. Я убийца. И я чувствую, что готов повторить. Я думаю об окружающих меня людях дурно, и по правде считаю себя куда умнее их. Я честолюбец, которому до того докучало отсутствие восторженных взглядов, докучал вопрос «где ты был», что я сколотил банду из полнейших отбросов лишь бы в их окружении ощущать себя хоть отдаленно на вершине мира.
Иной раз я думаю — что если как сказал отец, хаос бы улёгся? Кем бы я был тогда? Фермером? Лавочником? Что я за человек, если впервые чувствую себя по настоящему живым, когда вокруг умирают люди? Ведь только в условиях хаоса я могу оказаться в центре, только благодаря хаосу я могу вскочить на трибуну и крикнуть: «Я знаю что нам делать!»
Я стал негодяем только для вида. Только чтобы отвести недовольные взгляды от моей семьи — так почему чувствую себя так, словно это становится моей жизнью?
Как видишь, в подарок на свадьбу от меня ты получишь исключительно полный грузовой вагон внутренних проблем — не знаю, насколько меня оправдывает то, что пока мы вместе, я всегда буду обращаться с тобой уважительно и по совести.
Мы не поговорим, Алисия. Этот лист я предусмотрительно вырвал и сожгу, едва дописав последние строки. В таком мире я живу. В мире где за каждое слово платить придется наличными — а потому когда дело не касается военных планов, лучше говорить поменьше.
Я постараюсь полюбить тебя так, как мог бы полюбить Глэдис. И это самое плохое окончание письма, какое только можно представить.
Э.Д. Босс. Канзас, 1857.»
Он сжёг дневниковую запись, переросшую в письмо, как и планировал. Затем аккуратно взвесил на ладони потрепанную тетрадь.
Что-то заканчивается.
Что-то начинается.
Нужен ли ещё дневник?
Открыл последнюю целую страницу.
Внимательно прочитал каждую запись, внесённую за последний год.
Следы многочисленных сомнений.
Ошибок.
Компромиссов.
Дописал, как другу.
«Знаешь, я ведь больше не говорю про негров и социализм. И про Руссо. Это всё в прошлом. Пора подумать о будущем».
Эдвард не знал чем закончится его первый самостоятельный рейд. Выгорит ли дело со свадьбой.
Дневник пока ещё полезен.
Перед тем как идти в церковь, его придётся уничтожить.
В новой жизни Эдварда Босса ему просто не будет места.