Горячий воздух дрожит, смазывает оптическим искажением линию горизонта. Солнце слепит, отражаясь на тысячах силиконовых граней песка. Тишина.
Под моими ногами пыль миллионов лет, смешанная с сажей выхлопов двигателей внутреннего сгорания и строительным мусором. Наверное, если пройтись еще вдоль полосы, найдется смятая жестяная банка из-под газировки, произведенной где-то в Синдикате. И вовсе не потому что каждая одинокая скала в этой части пустыни занята военными дракона – просто откуда еще возить газировку?
Виной тому жара, ненадежность зрения (нужно будет купить солнечные очки) или такое редкое для людей нашей профессии одиночество – но я кажется теряю ощущение локальности. Мое "здесь и сейчас" становится немногим более "поблизости" и "недавно". Я оборачиваюсь в попытке найти какой-нибудь якорь. Он все еще тут Триститиум – мой мех. Да, у него есть имя, хотя никто, наверное им не пользуется. "Стингер" – это модель, LAM – класс, Байкал – позывной. Я даже не знаю кто из нас на самом деле Байкал: Триститиум, Бенита, или мы оба.
Чувства обманывают, кажется что я в любой момент могу шевельнуть рукой меха, или покачать крыльями. Но холод неактивных синапсов, привыкших к обратной связи нейрошлема оставляет лишь легкую горечь и чувство потери. Наверное так ощущают себя люди, когда в момент смерти видят свое беспомощное тело со стороны.
Чувствую ли что-то подобное другие? Хочет ли иногда Вито шевельнуть многотонной рукой, ноют ли его миомеры фантомной болью снятого нейрошлема? Кажется ли жизнерадостному Мигелю, что он жив только внутри своего зажительного уродца? Ощущает ли разукрашенный Санчес себя душою мрачного "Зевса"?
Живем ли мы все в царстве призраков, мечтая снова ощутить тело весом в десятки тонн?