Через два дня после выступления на площади Габриэле д’Аннуцио в Омске
Ночь
Между станциями Златоуст и Сим
Бронепоезд «Туссен-Лувертюр»Вагон равномерно подрагивал; под его колёсами стучали стыки рельсов. На столике рядом с пустым чайным стаканом лежал свёрток. Следуя приглашающему жесту каудильо, Прилепин развернул его. Внутри оказался костюм: пиджак невообразимого сочетания цветов, такие же к нему брюки и огненно-красная косоворотка.
— Ваша новая форма, — коротко сказал Лимонов.
— Не слишком цветасто? — спросил Прилепин.
— В самый раз. Вам воевать не на передовой, а в тылу лучше, когда ваших молодцов все видят издалека.
— Значит, Эскадроны смерти… — будто смакуя, произнёс Прилепин.
— Именно так. Как только соберёшь первую группу, сразу начинай. Церкви — долой. Музеи — под снос. О мечетях не забывай, о тюрьмах, ментовках. С буржуями сам знаешь, что делать.
Генералиссимус перевёл взгляд на сидящего за столом Пелевина.
— Виктор, ты узнавал, твоя дивизия готова?
— Готова, — ответил Пелевин. — Ребята выгружаются в Симе. К десяти утра выступаем на позиции.
— Не затягивай. Не позднее завтрашнего утра вы должны идти в наступление с нами.
— Я бы и не затягивал, но ты почему-то взял меня с собой сюда, хотя я давно мог бы быть с моими казаками.
— Ты нужен был мне здесь. Я хотел поговорить с тобой о Гельевиче.
— Что о нём? — настороженно спросил Пелевин.
— Ты видел, с какой радостью он ухватился за поручение ехать с хлебом к Баркашову?
— Гельевич куда угодно готов поехать, лишь бы из Омска, — усмехнулся Пелевин. — Егор мне рассказывал, что он не любит этот город, боится камышовых людей и отравленного ветра.
— Да, но он решил отправиться на восток, а не запад, как мы с тобой, — продолжил гнуть своё Лимонов. — Понимаешь, о чём я?
— Гельевич всегда заигрывал с обществом «Память», — поддакнул Прилепин.
— Вот именно. А это его желание поставить Переслегина вместе с Курёхиным заниматься Культурной революцией? Ведь ясно же, что этим должен заниматься кто-то один, иначе каждый будет тянуть одеяло на себя. И опять вместо свободного взлёта мысли получим жалкое мещанское болото, в котором утонули и Маяковский, и Губанов, и Ерофеев, да и Леннон с Вишезом, если вдуматься. А если Дугин решит переметнуться к Баркашову, что тогда? Что тогда будет с нашей революцией? Но, впрочем, мы ещё вернёмся к этой теме. А сейчас — Виктор, Захар, не желаете ли составить мне компанию?
— Желаю, — сказал Прилепин.
— Тогда вперёд, — Лимонов поднялся из-за стола.
Выйдя из штабного вагона, они, сопровождаемые негром-телохранителем Лимонова, прошли в хвост поезда. Несколько вагонов, по которым они прошли, были тёмными и казались совершенно пустыми. Свет нигде не горел; из-за дверей не долетало ни единого звука. Один из вагонов кончался не обычным тамбуром, а торцевой дверью, за окном которой неслась назад чёрная зимняя ночь. Негр после короткой возни с замком открыл её; в коридор ворвался острый грохот колёс. За дверью оказалось небольшое ограждённое пространство под навесом, наподобие задней площадки трамвая, а дальше темнела тяжёлая туша следующего вагона — никакого перехода туда не было. Лимонов облокотился о перила, глубоко затянулся своей сигарой и ветер сорвал с неё несколько ярко-малиновых искр.
— Там дальше вагоны тельмановской дивизии, — сказал Прилепин. — Их у нас называют шавками. Слышите?
Действительно, сквозь грохот вагонных колёс пробивалось довольно красивое и стройное пение. Прислушавшись, можно было разобрать слова:
Эх, Тесак мой, Тесачок,
Люблю тебя, как дурочка!
И своим топориком
Сделай мне ребёночка!— Странно, — сказал Пелевин. — Почему они поют, что они любят Тесака, если они шавки? И почему они хотят от него ребёночка?
— Они называют себя дурочками, вот и хотят ребёнка от нациста, — сказал Прилепин.
— А, ну разумеется, — сказал Пелевин. — Они дурочки, вот и хотят ребёнка от Тесака. То есть на самом деле они шавки, но поют про то, что они дурочки. Чёрт знает что.
— У тебя живое воображение, Виктор, — сказал Прилепин.
— На самом деле я думаю о другом.
— О чём же?
— О том, что человек чем-то похож на этот поезд. Он точно так же обречён вечно тащить за собой из прошлого цепь тёмных, странных, неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов. А бессмысленный грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов он называет своей жизнью. И нет никакого способа избегнуть этой судьбы.
— Ну отчего же, — сказал Лимонов. — Способ есть.
— И ты его знаешь?
— Конечно.
— Может быть, поделишься?
— Охотно, — Лимонов щёлкнул пальцами.
Негр, казалось, только и ждал этого сигнала. Поставив фонарь на пол, он ловко поднырнул под перила, склонился над неразличимыми в темноте сочленениями вагонного стыка и принялся быстро перебирать руками. Что-то негромко лязгнуло, и негр с таким же проворством вернулся на площадку. Тёмная стена вагона напротив стала медленно отдаляться. Пелевин поднял глаза на Лимонова. Он спокойно выдержал этот взгляд.
— Становится холодно, — сказал Лимонов, словно ничего не произошло. — Вернёмся к столу.
— Я вас догоню, — ответил Пелевин.