Марк Аврелий Контаренон действительно побледнел. Побледнел, а вместе с тем словно бы сжался, растерял дарованную богиней стать. Все его естество поглощено отвращением и ужасом, снова просыпается животный страх перед хрупкостью человеческого тела. Сами собою руки его ощупывают друг друга - на месте ли кожа? Не может ли она отойти как-то сама собой? Не может ли быть срезана кем-то?.. Марк стоит без движения, всем естеством своим ощущая собственную слабость, собственную уязвимость. Он ведь как она, эта несчастная жертва, состоит из одной лишь умываемой теплой кровью податливой плоти в тугом кожаном мешке. Что случилось с ней, может, может так или иначе случиться с ним.
В голове роятся и другие вопросы. Как?! Зачем совершено такое?! Даже Аполлон, пожалуй, явил большую милость Марсию... Но ведь то Аполлон! Что позволено богам, не должно быть позволено людям... А главное - что поделать теперь? Как отплатить за злодеяние? Хотелось пасть ниц и молить тех самых богов покарать убийцу самим - не должен человеческий разум измышлять справедливую кару за такое преступление... Но разум Марка приходит все же в движение и вот уже полнится воображаемым огнем и железом. Он не смеет все еще пошевелиться, но страх начинает медленно отступать, давая дорогу жажде какой-то извращенной, под стать преступлению, справедливости.
Марк сжимает и разжимает кулак, все еще тупо секунду за секундой глядя на изувеченное тело.
Из оцепенения Контаренона выводят слова Луция. Он сглатывает и молча кивает. Кидает только один взгляд в сторону Тиеста, в котором причудливо мешается праведный гнев с суеверным страхом.