Все пошло не так. Танец должен был продолжаться! Но как маленький камешек, скатившийся с вершины горы, погребает под оползнем деревню, так и одно лишь действие вызывает целый ком последствий. Рум, вместо того, чтобы обороняться, сам ринулся вперед. Глупец! И вдвойне глупец, что ушел в сторону от ожидаемого удара, подныривая там, где должно было просвистеть копье. Он так ничего и не понял. Альбин видел, как она идет вперед, и не поверил словам. Зря. Фейруза не собиралась колоть, и острие так и не вспороло воздух там, где должно было – если бы женщина и вправду хотела убить своего соперника.
Череп магистриана, защищенный шлемом, столкнулся с отполированным тысячами прикосновений древком, и оно с оглушительным, похожим на хлопок треском переломилось. От силы удара нарушилась изящная грация танца, сбился ритм, и арабку просто развернуло лицом к римлянину. В груди у Луция торчал обломок копья – того копья, что должно было пройти мимо, но, кажется, оно ему совсем не мешало. А Фейруза оказалась перед озлобленным противником с широко раскинутыми руками, так и не успевшая схватить его. Не успевающая сделать ничего.
Падающей звездой сверкнул клинок заслоняя собой небосклон. Она даже не успела испугаться – так быстро все произошло. А потом мир взорвался пронзительно-красной болью, сорвав с губ короткий, похожий на птичий клекот крик. Лахмидка, чьей защитой было только полубезумное стремление к цели, упала, как подрубленная, и перед тем, как блаженная темнота укутала ее в свои объятия, она видела, как медленно кружась, опадают белые лепестки с тонкой ветви во дворе родного дома. На губах вместо соленой меди крови был густой, стекающий по подбородку вкус налитых персиков. Она смотрела, как босоногая смуглая черноволосая девочка в белом платьице, расшитом по подолу и вороту золотой нитью, скачет по двору на одной ножке, а к поясу кошти привешена маленькая камча. Лахмидка знала, что концы плети заканчиваются свинцовыми грузиками, и знала, кто перед ней. Знала, что ждет впереди маленькую девочку, пока столь беззаботную и веселую. Она силилась улыбнуться, пыталась предостеречь, но персиковый сок на губах оказался соленым морем, поглощавшим ставшее внезапно чужим тело. Женщина пыталась рвануться вверх и выплыть из черных вод, шуршащих, словно барханы во время самума, но бесцветные глубины, полные первозданной пустоты, и тонкая грань поверхности внезапно поменялись местами, словно в перевернувшихся песочных часах.
Мир перестал существовать, и Фейруза, обессиленная, закрыла глаза в ожидании объятий того любовника, что рано или поздно придет к каждой. Она не ждала его так рано, но встретив, не боялась, готовая до дна испить свою чашу.
- Я иду.
Дочь Хиры чувствует, как песок черного моря забвения осыпается по волосам, обнажает глаза, царапает острыми гранями плечи и грудь. Он все осыпается и осыпается, словно пролился самый настоящий дождь из песка. Саднят руки, тянут мышцы в бедрах. Ужели то напряжение, что было до смерти, остается и после него? Как это… символично.
Когда, наконец, скатывается последняя песчинка, женщина с трудом поднимает века, тяжелые, как наполненные зерном хурджины. Она ожидает увидеть перед собой мост Чинвад, и уже готова ступить на его узость – без страха и сомнений, готовая принять ту судьбу, что ей уготована. Но вокруг только мертвая, опаленная солнцем земля. Земля. На которой никогда не взойдут новые всходы. Бесплодная, как и она сама. Здесь нет воды, и наверняка не найти ни змей, ни скорпионов, ни жуков. Здесь никто не живет – кроме той, кто всегда рядом с Фейрузой.
- Бля-я-я… - устало выдыхает царица, обвиснув в незримых путах. – Опять ты. Даже после смерти от тебя не избавиться. – Лахмидка дергается, пытаясь отстраниться от кисти, но движение, даже такое слабое и неуверенное, отдается болью во всем теле. Сухо закашлявшись от подступившей к горлу слабости, она, словно норовистая кобылица, с трудом вскидывает голову, скривившись от боли в шее. – Вечность? – вместо улыбки получается лишь бледная и болезненная ее тень. – То есть ты, дорогуша, навеки теперь здесь со мной, вместо того, чтобы веселиться среди живых?
Долгая речь и пересохший воздух снова заставляют арабку забиться в надсадном кашле.
- Чтоб ты сдохла, сука.