Жизнь все-таки любит посмеяться над людьми, строящими кучу планов во имя чего бы то ни было. Текли секунды, шаг сплетался с шагом, а кровь еще не украсила россыпью похожих на рубины капель землю, и все также продолжало заполошно биться сердце. Она была еще жива – и это было удивительно. Все ж таки противостоят ей не вчерашние декхане, знающие только, с кокой стороны у копья острие, но вполне опытные воины: волки Империи, ветераны многих схваток. Да и годы у нее уже не те, чтобы так метаться: соленый пот проступил на лбу, и теперь мокрые пряди неприятно льнут к лицу, воздух из легких вырывается с тяжелым хрипом, саднят от неимоверного напряжения все мышцы.
И все-таки она еще стоит. С лжи начался этот бой, ложью он и продолжается. Царица-изгнанница достаточно слышала о Константине-сарбазе, чтобы понимать, что за несколько ударов сердца не сможет одолеть столь опытного бойца. А значит, остается только врать: телом, глазами. «Смотри, рум, я не гляжу даже на владыку, которого ты защищаешь! Видишь, моя поступь несет меня в сторону – я пытаюсь обойти тебя! Давай, ты же прочитал меня, как развернутый папирус – метнись в бок, перекрой дорогу! Умничка! А теперь…» Проклятая рвется в новую брешь очертя голову, ловя за хвост свой последний и единственный шанс.
Понять бы только, над кем вволю похохочут язаты: над ней, прорвавшейся сквозь десяток противников к единственной цели и упавшей у его ног, или над магистрианом, уверенным, что отряда солдат хватит, чтобы повязать единственную женщину, к тому же уже встречающую осень своей жизни. Но людям о том знать не дано…
Бросок – и с хриплым выдохом с губ арабки срывается короткое:
- Повторяю! Поговорим!?
Спросив, Львица Хиры не замедляет танцующих движений, хорошо понимая, что отведенное ей время уже истекает, и скоро песочные часы ее жизни сделают оборот. Каждая секунда на счету, и если она хоть на миг замрет, хоть на секунду прервет вязь замысловатой поступи, дожидаясь ответа, то больше ни за что не окажется так близко к Альбину. Окружат, повалят на землю, выместят испуг и злобу ударами ног и копейных пяток: ведь это не нарушит приказ магистриана. А проучить бешенную бабу им наверняка хочется – к маджисам не ходи. Кем бы ни была она по праву рождения, сейчас ее удел – удел воина, и обращаться с ней будут соответствующе.
Какое бегство, помилосердствуйте, какой прорыв? Об этом и мысли сейчас нет. Опьяненная горячкой боя, с натянутыми серебряными струнами нервов, она не успокоится и не остановится. Эта пляска должна быть завершена так или иначе, а не прервана. Потому что вот она, жизнь – здесь и сейчас, а скрываться – удел трусов и слабаков. Жить с клеймом беглянки гораздо сложнее, чем с Блудницей за плечом – сил не хватит посмотреть в зеркало и увидеть владычицу с сердцем кролика.
Танцуй, танцуй, танцуй! Быстрее, еще быстрее! Одно, лишь одно слово ведет ее в этом ритме: громкое, надрывное, приходящее вместе с боем в висках: «Jalla!» - другого не дано.
Взмах в сторону – со свистом острием вниз проносится копье перед легионерами: отшатнитесь, уроды, иначе вам ноги до кости распахает! Воздух визжит под ударом камчи с другой стороны – не чтобы кого-то поразить, а лишь для равновесия. Ну и чтобы никому не пришло в головы самоотверженно броситься на угрожающую их домину ненормальную. Да пускай думают, что хотят: их для лахмидки ныне не существует! Она один на один с предатателем-румом, а все прочие – лишь искаженные тени. Колышущиеся и нечеткие, как мираж в песках, но от того не менее опасные.
Ей остается только одно. Опереться на пятку и прыгнуть вперед, как прыгает барс на джейрана, вложив в это движение всю скорость своих движений, всю силу и умение. Не клинком в грудь, ни с занесенной плетью: руки царицы широко разведены в стороны, словно она желает всего лишь заключить мужчину в крепчайшие сестринские объятия. Вот только сведенное в оскале лицо никак не может принадлежать любящей сестричке.
Ушла земля из-под ног - только подол некогда зеленого, а теперь залитого чужой кровью платья взвился. Прыжок – и короткое сожаление, мысль, абсолютно посторонняя и чуждая: «А дома сейчас персики спеют. Наливные…»
Плевать на раны, к дэвам всю боль: пускай рубят, пускай колят – но она сделает то, что хочет. Потому что иначе единственная рана от клинка, сколь бы глубокой она не была, покажется завидной участью. Сейчас важно только одно: вбить Альбина в землю или сжать тисками его глотку – и тогда снова потребовать разговора, но уже на более выгодных условиях.
Ну а коли он ответит согласием на высказанный вслух вопрос – во что дочь Хиры совершенно не верила, то тогда можно просто уронить его и извиниться: полета уже не остановишь. Правда, нет никакой гарантии, что Луций не обманет: он сам признавался, что ради блага Рима готов на многое зло. Уж обман одной-единственной женщины на его совесть тяжким грузом точно не ляжет. И все же это шанс: довериться словам скорпиона.
Смешно. Если бы не было так грустно.