Лекарь ушел и снова повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь плеском волн да пением цикад, да гомоном людей там вдали. Арабка снова прикрыла глаза, давая звукам природы и ощущению единения с миром просочиться под кожу. Слава, Ахура Мазде, даже оскорбленная дэва молчала. Фейруза замерла, наслаждаясь кратким мигом спокойствия. Сколько лет прошло с тех пор, как она могла позволить себе, не таясь ни от кого, стать на краткий миг самой собой – простой женщиной, пускай и взвалившей на себя гору непомерных амбиций, но от этого не ставшей чем-то большим, чем была от рождения? Весен десять, не меньше. Кажется… Да, в последний раз это было еще до начала армянского похода. Она тогда еще не присоединилась к армии шахиншаха, а только следовала к ней. Отряд в ту ночь остановился на берегу реки: вот также, как сейчас. Был тоже праздник. А она, переложив обязанности хозяина пиршества на Рихата, произнесла поздравительную речь и удалилась. Даже не в шатер: военачальник не может позволить себе роскошь разбить стан вне лагеря, а на вершину одного из острых старых холмов, нависающих над берегом. Так она сидела от первых звезд и до того, когда Золотое Око не очнулось от своего сна. В тот раз тоже голоса вдали не нарушали этого хрупкого, как на крылья бабочки, момента, когда мнится, что еще чуть-чуть, и тайны мироздания откроются тебе, молчаливо застывшей на утесе подобно замшелому валуну и ставшей единой с поющей водой под ногами и мягкой землей внизу, безбрежным небом над головой и рассыпающимися на искры кострами где-то там, за спиной.
…Пока не прогрохотали сапоги Архипа и не послышался шелест одежд Аттии, можно на миг забыть и о том, что ты одержимая, и о царственном достоинстве, и о покойнице в палатке – обо всем. Просто сидеть, обняв колени, и слушать, как проносится жизнь вокруг. Человеку нельзя погружать себя в пучину ленности и безделия, но иногда выпадают такие часы, когда каждое движение становится лишним, и только созерцательность и мудрое спокойствие помогут обрести искомое. Так было десять лет назад, когда она была в расцвете своей молодости, так случилось и сейчас. В те годы ее руки – ох, сколь много славословий им посвящали в Ктесифоне после войны! – не дрожали, волосы были черны, как ночь в сердце пустыни, а стан был изящен и тонок. Сейчас все это осталось позади: нет ни кипарисовой гибкости, ни красоты мирра, ни твердости парротии, а в смоляных волосах поселились нити серебра. Даже дух уже не столь крепок и несгибаем. Только гордость и вера в свою избранность, вот и все, что осталось. А еще готовность до конца идти к мечте, даже если она стала далекой и подобной миражу в пустыне. Ведь если бы не она, Фейруза давно сломалась бы, лишившись самое себя. Не для себя, не во имя славы, не из жажды власти – ради своего народа, который рвут на части Волк и Крылатый лев. Ведь только у нее хватит сил сделать тетей пустыни не игрушками в руках великих, но равными им.
Но это все потом. А пока что время утекает, как песок сквозь пальцы. Как слезы из глаз – еще одно позабытое, почти незнакомое чувство. Есть только она и чужой берег, на который хлынет волна и застынет на один только миг, чтобы потом вернуть воды домой, оставив влагу на своей каменной тюрьме. И тогда чей-то голос скажет: «Летим!», - и поманит звездой у порога, зовущей вдаль по пустой дороге, в вечный бег через жизнь к вечному покою с шансом стать бессмертной в памяти грядущих поколений. Колесо завершит свой оборот, и тогда она вернется домой. Живой или мертвой, но обязательно вернется.
Мысли, долгие и плавные, как поступь каравана, несущего хурджины чувств, прерывает шум и чей-то топот. Люди… Они не понимают, когда нужны царице, а когда должны обходить ее по широкой дуге, дабы не вторгнуться в царство размышлений. Неужели кто-то решил поискать границы ее неширокого терпения? Или это Архип, услышав речи Тиберия, мчит на зов своей сахибы? Нехотя, досадуя на то, что минуты покоя были столь коротки, лахмидка открыла глаза. А увидев – обомлела.
Легионеры позволили себе напасть на ЕЕ человека! Плевать, что ими движет – пьяная ссора, желание покуражиться, личные счеты: они посмели поднять руки на того, кто принадлежит Фейрузе! Пальцы женщины сжались на рукояти камчи и она подскочила, словно ударенная молнией. Широким и размашистым, на сколько позволяло платье, совсем не женским шагом она поспешила к драке и рявкнула злым голосом, исполненным тех углей гнева, что почти потушила Сунильда:
- Прекратить! Пошли прочь, аскеры! Это – мой человек!
После коротких препирательств солдаты оставили врача. Вот только злорадный вид их не внушал доверия. К тому же к ним спешил еще один вооруженный отряд. Неужели что-то стряслось? Разве магистриан решил так быстро избавиться от проблемной союзницы? Странно, это не в его стиле. «Может, бежать, пока снова не взяли в плен?» - мелькнула перепуганной голубкой мысль. – «Нет, - ответила себе арабка, - Бегут только преступники и слабаки. К тому же что буду делать я одна в незнакомых землях, без оружия и без денег, без верных людей и в окровавленных одеждах? Всадники и солдаты быстро меня обнаружат, и тогда все будет гораздо тяжелее. Что же стряслось? Неужто Блудница так скоро начала приводить свои угрозы в исполнение»?
Женщина поправила плат, снова укрывший так и не разобранные до конца волосы, и сложила на груди руки, гордо подняв подбородок. Это она нужна Альбину – пускай он и спешит к ней. Все равно свершится то, что уготовано, и то, к чему привело все то, что она сделала и не сделала. А значит, перед лицом противника – если, конечно, магистриан стал им, - надо не выказывать ни страха, ни слабости: она – царица, она – кровь язатов. И пускай она Проклятая, пускай единожды уже павшая в грязь, пускай в ней живет демон, она не будет склонять голову перед чужой силой.
Когда Луций с оружной свитой своей, в которой, к удивлению лахмидки, затесался и Тиест-маджис, приблизился так, что можно было говорить, не надрывая глотки, изгнанница громко и отчетливо спросила, стараясь, чтобы язык ее предательский, давно позабывший твердость звуков, не сорвался со стали на подлое змеиное шипение:
- Сальве, Луций Цельс Альбин, магистриан и перфиктиссим! По какому праву твои люди напали на моего лекаря, безоружного и не угрожавшего им?