Так и не улегшаяся предательская злоба поднимается пенной волной при первом же вопросе рабыни; бьет о заваленный обломками и склизкими водорослями, дохлыми рыбами и студенистыми медузами берег терпения Фейрузы, унося в свои соленые мрачные глубины все это отвратительное богатство, чтобы плеснуть им через борт утлой лодчонки, имя которой – Аттия. Но цитадель разума, сложенная из потрескавшихся от прожитых лет блоков, имя которым – достоинство, самоуважение и благородство, встает на пути этой так и норовящей выплеснуться изо рта грязи.
- Лаванда. – с трудом выдавливает из себя арабка. Грудь вздымается, трепещут крылья породистого носа, опасно сужаются глаза – но взрыва не происходит. Только след от острых ноготков на ладонях царицы остался напоминанием о том, что она еще вольный человек, а не раб своих страстей.
Сначала Фейруза сидит напряженная, как натянутая тетива, готовая, словно норовистая кобылица, взбрыкнуть по любому поводу. Но мягкие осторожные касания, нежные, словно птичье крыло, мало-помалу успокаивают напряженные каменные мышцы, и прямая, словно копье, спина расслабляется. Похожие по твердости на ветви смоковницы руки лахмидки больше не держатся, как сведенные, за простыни, а гордо поднятая голова с прилипшим к лицу выражением заносчивости плавно опускается. Женщина больше не похожа на запертого в клетке зверя, не решившего еще, вошел ли за ограду прислужник, что расчешет шерсть, или только лишь кусок мяса: незримая броня гордыни спала, оставив под собой всего лишь измученного человека.
Приведя в гармонию мысли и ощущения, изгнанница чувствует, как съеживаются и горбятся под гнетом спокойствия внутренние дэвы: злоба, жестокость, презрение. Молчаливое участие и смиренное послушание вкупе с умелыми руками делают свое дело: желание убивать исчезает, а вместе с ароматным маслом в кожу словно втирается блаженная нега. Под чуткими пальчиками перестают зудеть виски, и уныло опущенные уголки губ плавно распрямляются. Приподняв голову, сквозь неплотно прикрытые веки Фейруза следит за движениями Аттии, словно узнавая старую знакомую с новой, неожиданной стороны. Поняв же, что мысли плавно уходят куда-то не туда, тихо качает головой, гоня из нее глупости – остатки пагубного влияния Шери, не иначе.
Когда разливающееся по телу приятное тепло, делающее его тяжелым и вальяжным, начинает усиливаться, арабка сначала не придает этому внимания, и почесывает зудящие места. По вскоре отдельные искорки собираются в рой, и чесаться и саднить начинает уже все тело. И причем только там, куда глупая рабыня нанесла свое масло! Женщина подскакивает, как ужаленная, яростно взрыкнув и отбросив коротким пинком жалобно звякнувший таз. На миг она застывает, сгорбившаяся, со сведенными плечами и сжатыми в когти пальцами. Взгляд, тяжелый, как храмовая колонна, и темный, словно арабская ночь, буравит криворукую неумеху, посмевшую не только испортить такие прекрасные минуты, но и испоганить царственную кожу хозяйки, вынужденной теперь скрестись, словно шелудивый пес.
Повисшую тяжелую тишину, нарушаемую лишь громким дыханием нагой Фейрузы, разрывает звук сильной, звонкой оплеухи. Воительница и не думает сдерживать удар – сейчас ее душит ярость.
- Мразь! – громко припечатывает она. – Да как ты посмела вообще!? Что там было? Сок содомского яблока или лист олеандра!
Бросив взгляд на пол, где до сих пор сиротливо лежит обрывок веревки, арабка ядовито ухмыляется мелькнувшей, словно молния, мысли и неторопливо подбирает льняную змею. Глядя глаза в глаза Аттии, она наслаждается тем, как выглядит провинившаяся дурочка, и презрительно чеканит:
- Ты виновата. И как мне тебя наказать!?
Резкий замах – и импровизированная плеть обжигает бедро девушки.
- Чтобы лучше думалось. - тон Фейрузы стал холоден, как снега на вершине Арарата.