Небо и земля закружили в бешеном танце обкуренного дервиша, завертелись, как верблюд-мулаид, которому под хвост попал огромный слепень. Чаши груди стали словно аташданом, в котором торопливый мобед возжег бурное пламя, горло сжалось кидаритским арканом, а перед глазами поднялась в полный рост, застилая все вокруг, непроглядная клубящаяся тьма, холодная и пустая. Мир вокруг судорожно дернулся, исторг из себя чужеродный, как заноза, элемент – и Фейруза вылетела из него, как юница из седла косящего большим и злым черным глазом непокорного скакуна.
Вокруг все плыло, как в тумане, и качало немилосердно. Одуревшая от ядовитого ощущения потерянности, шокированная открывшемся ей знанием, женщина выставила вперед руки, опершись на две острые опоры, чтобы не рухнуть лицом в… В куда? Где она? Пелена перед глазами рассеивалась слишком медленно, да и буря в мозгу, что почище хмельной, все не затихала. Задыхающаяся, она нервно хватала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбина, и никак не могла погасить тот опаляющий пламень, что терзал ее внутренности.
Кажется, что даже та, что была рядом, та, из-за которой все и началось, убежала в испуге. Жалко, конечно, что наверняка ненадолго. Безумно хотелось уткнуться лбом в холодный ночной песок и застыть так, приходя в себя. «Возвращение», говорили ей. Но куда? Почему не слышен громкий, как рев букины, голос Луция, требующего говорить, почему до ушей не доносится мерный плеск волн, набегающих на борт лишь ради того, чтобы вновь откатиться?
Испуганная собственной беспомощностью новорожденного котенка, злая до скрипящих зубов на себя за неспособность справиться со слабостью, Фейруза попыталась подняться. Но в руки вновь вернулась предательница-дрожь, а опоры начали расходиться в стороны. Она снова упала на колени. Попыталась выругаться, спросить, есть ли тут кто живой, но с губ, сухих, как сердце пустыни, где водятся только скорпионы и песчаные гадюки, сорвался только тихий, полузадушенный хрип.
Скорпионы… Память, беснующаяся стаей отогнанных от добычи стервятников, напомнила ей, что отныне и вовек они будут обозначать. И вслед за этим развернулся длинный гобелен былого: беседа с седовласым мужчиной, похожая на фехтование на шпильках; голова, склоненная перед римлянином с мертвым сердцем; связанные до боли запястья и кривоногий палач, охаживающий бедра ударами нагайки; персидская кровь на копье и на лице; благообразное, аж плюнуть хочется, лицо статного чернобородого мужчины, от которого исходит властность; бесстыдно раскинутые мягкие мужские ноги с откляченной задницей; смуглые, теплые заботливые руки, в кольце которых становится спокойно. Она вспомнила все.
Снаружи раздутой клетки черепа доносятся какие-то звуки, словно через слишком глубоко надвинутый войлочный подшлемник. Что-то требовательное, злое. Мир потихоньку начинает успокаиваться, и сумрак из широко распахнутых глаз уходит, являя за собой приглушенный свет. Фейруза продолжает судорожно дышать, и никак не может насладиться ясной свежестью моря.
И, как всегда упрямо, пытается подняться. Раз, другой, третий – на сотый все равно получится. Она – Львица Хиры, и не сдастся ни своей слабости, ни покорится обстоятельствам, какими бы они не были. Она, может, и сгорит – но вместе с ней голодное пламя пожрет и всех прочих.