Лезвие спаты скользнуло по лицу, скрежетнуло по кости переносицы, и словно молния врезалась в мозг. Эморри взрыкнул. Челюсти намертво сжались. Губы искривились в оскале. Тепло, словно гной из разорвавшегося нарыва, скользнуло вниз по лицу. Естество варвара с самого начала требовало смерти, но его теснил рассудок разведчика: языка нельзя убивать. Язык должен любой ценой выжить. Но пролитая кровь словно свернула и спутала эти мысли, нарочито сбивая их с накатанной колеи. С чего вдруг убийца может что-то знать? Сколько раз ты сам убивал, просто получая послание от человека, чьего лица никогда не видел, и чье имя заменял позывной агентуры? С чего вдруг ты решил, что сможешь его допросить? Вы с Эрвигом ранены (теперь), и он тоже ранен. Пока до допроса дойдет, кто-то из вас истечет насмерть — или вы, или он.
Поиграли и хватит. Убей урода.
В отличии от Эрвига, Эморри не зарычал, заревел и не бросился вперед. Его ярость находилась словно на ином полюсе. Молчание — это тишина. И иногда молчание — провозвестник другой тишины, тишины не этого мира.
— Лучше бы вы сидели в тех выгребных ямах из которых вылезли, псы. Не вам тягаться с настоящим...
Эморри запрокинул голову и приоткрыл рот, позволяя багровой ржавчине натечь внутрь. И, скатав ее на кончике языка, мощным харчком отправил Каю в лицо.
Когда Эрвиг бросился в атаку, Эморри остался за его спиной. Опустился на колено и, выбрав камень из брусчатки поздоровее, несколькими рывками расшатал его и подбросил в ладони. Смерть — тонкий инструмент. И являться ей правильнее из ниоткуда.