Море… Как можно любоваться им, как можно воспевать это колышущееся, безостановочно движущееся пространство, полное обманной, невозможной к питью воды? Как можно восторгаться гладью вод, когда суша, где были сотворены и жили еще самые первые люди, находится так далеко, и случись что, до нее на добраться? Кто может восхвалять эту коварную силу? Разве что тот несчастный, кто никогда не был в пустыне и не чувствовал, как опаляющий все живое жар сменяется на ласковую прохладу, когда заходящее солнце красит золотые барханы в нежно-розовый цвет и когда воздух, не подернутый горячей дымкой, становится прозрачен и чист. Тот, кто никогда не расстилал белый, как невинность юной девы, бурнус на вершине краснокаменного утеса – одного из немногих неподвижных мест на сотни шагов окрест – и не ложился на него спиной, наблюдая, как солнце, словно выпавший из кошеля золотой, закатывается в щель между далекими скалистыми отрогами. Тот, кто не видел глубокое бархатистое одеяло ночи, укутавшее весь мир, где огромные звезды и двурогая луна кажутся столь близкими, что кажется, что достаточно протянуть руку, чтобы схватить их. И наконец, тот, кто не смотрел на темнеющий горизонт и не видел, как небо и пустыня где-то там, далеко-далеко, сливаются воедино так, что грани не видно, и в душе зарождается стойкая уверенность, что ты сейчас покоишься на широкой и ласковой ладони Ахура Мазды.
Стоя на украшенном бараньей головой носу геландии, Фейруза подставляла лицо ветру, надеясь, что закрытые глаза позволят фантазии превратить ветер с моря в дыхание пустыни. Но не тут-то было: легкая свежесть и соленые брызги в лицо никак не давали забыть, где она. Но упрямая дочь Хиры, вцепившись в перильца до побелевших костяшек, упрямо пыталась бросить вызов и стихии, и кораблю, чье мерное покачивание на волнах поднимало из глубин памяти вонючий запах рыбы (еще одна причина ненавидеть любимый этими безумными румами гарум!), спертую вонь потных, давно немытых тел, застарелый дух мочи и кала, и, самое паршивое, ощущение полной беспомощности и подчиненности.
Паршивая качка – будь проклят тот выкормыш блохастых дэвов, кто придумал моря! – заставляет внутренности паршиво сжиматься, подбрасывая их к глотке. И это еще полбеды: хуже, сто вместе с утробой на волю рвется сучья воровка тела и разума. И некоторые рабы, эти падальщики в человеческом обличье, это чувствуют. И не боятся: потому что домин Аврелиан слишком мягкосердечен, и не знает, что добрая рука ценится только после страха, заставляющего вскакивать в ночи с криком и дрожать до мокрого исподнего. Если бы он не был столь изнежен духом, Фейруза бы наверняка проучила и ту служанку, что стоит с кувшином вина неподалеку, и того урода, что с утра ее не заметил. И тогда бы чужие боль и кровь наверняка бы предали сердцу скреп пережить это плаванье, будь оно неладно, и загнали бы Тварь обратно в самые темные глубины разума.
Но тело, это жалкое слабое тело, все больше и больше готовое покориться самому страшному врагу – времени, подводит сильный дух, исторгая наружу и желчь, и пищу. Полусползшая на борт корабля, нежно-салатовая Шери-аль-Хира чувствует, как от подступившей слабости кружится голова – словно вместе с содержимым желудка она отдала морю всю энергию сегодняшнего дня. Но как бы плохо ей не было, остается еще то, без чего в многоколонном Ктесифоне не проживешь. Умение слышать и слушать, запоминать и при случае использовать – иначе те, кто причастен к тайнам фарсийского двора сделают тебя немым пеплом. Дукс Максим, который своей игрой вызвал неудовольствие своих «коллег», и которого, видимо, скоро сдадут. Какой-то Луций Альбин, который, по-видимому, путает все расклады местным провинциальным игрокам. Имена, имена, за каждым из которых стоит человек, который может быть или ступенью вверх, или камешком в сапоге, или с которым просто предстоит разойтись, как в пустыне караванам. Пускай сейчас пользы от них мало, рано или поздно может настать момент, когда неосторожно сказанные слова, эти или многие иные, станут острой джамбией в ее руке.
И все-таки память отвратительно избирательна. То, что вытворяет Шери, Фейруза хорошо помнит, и при одной мысли об этом скрипит зубами в бессильной ненависти, сжимая пальцы в подобие птичьих острых когтей. В такие минуты, когда собственное тело возвращается из-под чужого контроля, ей хочется только одного: с безумной жестокостью бешенной львицы убивать всех, кто повинен в ее унижении, и кто хотя бы краем уха осведомлен о нем. Сидя в тесной каюте, рождающей самые неприятные воспоминания, с мрачностью жреца-горевестника царица лахмидов пьет крепкое вино, по-дикарски не разбавляя его водой, и методично уничтожает мелкие сладкие персики с подноса, бормоча себе под нос:
- Да сколько можно-то? Волосатые яйца Анга Майнью, почему я никак не изгоню эту хитрую слабую тварь из своего черепа!? Я – кровь язат Фарнах, и быть одержимой мне попросту нельзя! К тому же как та, в которой сидит вонючий прислужник Тьмы, сможет властвовать над своим народом, если не имеет всей полноты власти над самой собой? Не-е-ет, с этим надо что-то делать.
Видит светлый Ахура Мазда, по приезду она потребует румийского лекаря, - как там его, Квирина, кажется? – какой-нибудь отвар, от одного вдыхания которого любой, и Сучка в том числе, мигом отправится в страну сновидений. И, пожалуй, пора попросить у Аврелиана выделить одну из дочерей песка и солнца помолчаливее в ее личное распоряжение, чтобы ты глушила Шери, даже когда сама Фейруза сделать это не в состоянии.
…Чувствуя под ногами земную твердь, Фейруда снова обрела утраченное было равновесие. Снова на лице застыла маска гордыни, снова походка стала неспешной. Если бы только не мелкая дрожь, периодически пробегающая по тонким смуглым кистям с темно-синими прожилками вен! Она, с точки зрения лахмиди, все портила. Но увы, сколь сильно не предавайся плачу и не рви на себе волосы, исправить это невозможно, и остается только смириться и нести недостаток как отличительную черту и заслугу – также, как мужчины носят полученные в бою шрамы.
Сидя у ложа Флавии Лупицины, кровь язатов, не в силах помочь страждущей делами (да и, говоря откровенно, не сильно жнлающая это делать), рассказывала своим голосом со змеиными шипящими нотками самые долгие и самые необычные истории из тех, которые караванщики берегут для самых темных ночей, когда беснующийся ветер вот-вот поднимет и погонит вперед тучи песка, и только от воли Солнцедарителя зависит, смогут ли все путники встретить рассвет драгоценными словами утренней молитвы – хавани. Эти истории были страшны, но глубоки в своей мудрости столетий, и были ровно тем, что нужно женщине, уже стоящей одной ногой в землях мертвых.
Но очередную историю, посвященную путнику, умиравшему от жажды и в поисках воды вошедшему во дворец-мираж, откуда он, исполняя свое желание, вышел, чтобы убить мужчину, в бурдюках чьего верблюда плескалась спасительная вода: и убил собственного отца, еще молодого, себе, как оказалось, на погибель, - пришлось прервать. По тревожному звуку трубы Львица сразу поняла, что дело неладно. В руку сразу прыгнула кривая джамбия – раз уж шамшир остался в своих покоях. Короткий осмотр – рядом никого. К проему, огороженному от широкого балкона занавесью – низкую лавку: любой, кто поспешит и не будет смотреть под ноги – споткнется. К девному проему – сирийский комод, а серебряную пластину зеркала повернуть так, чтобы видеть больную – Фейрузе не нужны проблемы с Аврелианом. Только не сейчас, когда от этого рума зависит ее скорейшее возвращение домой.
Но прежде чем дочь Хиры закрыла себя и римлянку от возможных врагов, явился сам глава семейства, подтвердивший подозрения Фейрузы. На речь мужчины лахмиди только подняла иронично бровь: дескать, да ладно, а я уж думала, что пришли за посудомойкой и свинопасом. Решив, что взгляда может не хватить, она добавила:
- Думаю, домин, важно не то, за кем пришли, а кто их послал. Есть ли среди «гостей» взятые живыми? Что о них известно?
К вящей печали аравийки, нападение оказалось самой малостью среди досадных вестей. Снова визит к румскому шахиншаху откладывался на неопределенный срок, да еще придется ехать в Гуннию, об одной мысли о которой в подсознании поднимала голову с похотливой улыбкой Шери. Женщина скривилась, не тая чувств. Ведь словно мало ей визита к пьющим кобылье молоко кривоногим дикарям – так еще с собой придется тащить любящего вынюхивать все и все римлянина, занятого на почве, как велеречиво выражались в Ктесифоне, поддержания душевного согласия в Империи и вне ее.
И как последний камень в кладку надгробия – дерьмовая привычка дикарей не отдавать покойников солнцу или стервятникам, а скармливать червям – признание ее римской гражданкой, служащей на благо августа Валента. А с другой стороны… Что она ожидала: независимости? Этому пока что не бывать – сначала надо вернуться домой с помощью румских легионов, а там уже думать, как стать самовластной правительницей, как Зена Пальмирская.
- Я, Фейруза Лахмия, наследница престола Хиры, прозванная Leaena a Hira, принимаю твое предложение, erus Флавий Тавр Аврелиан, нотарий блистательного августа Валента.
А кроме того, - женщина жестоко улыбнулась в предвкушении, - раз уж мне предстоит долгая дорога, прошу подарить мне твою рабыню Сунильду. Я желаю познакомить ее… с некоторыми традициями моего народа. Также, - тон стал деловым, - до отплытия нам, думаю, не помешает обсудить тех, кто поедет вместе со мной. Луций Альбин и его свита – кто они?