Когда ты командуешь своими людьми из паланкина, несомого четырьмя мускулистыми невольниками, или со спины могучего слона, картина мира представляется совсем иной, чем когда ты в седле, и глотаешь пыль дорог вместе с рядовыми воинами, добрую половину из которых уже знаешь по именам. Банбишн Фейруза услаждала слух восхвалениями в свой адрес и почтительными советами, а Шери-аль-Хира, вождь наемного отряда, слушала незамысловатые беседы аскеров. Впрочем, иногда их приходилось одергивать – но той жестокой справедливости, которую предпочитала персидская царевна, изгнанница себе позволить не могла.
Ну я ему и говорю, - крепкий черноволосый степняк, загорелый до цвета бронзы, громогласно смеется, держа поводья одной рукой, - давай ты у меня отсосешь, а я тебя за это трахну!
- А он? – горбоносый Адриеш Три Ножа скабрезно улыбается.
- Ты же его знаешь! – ухмыляется кочевник. – Пытался взбрыкнуть! А давай, говорит, наоборот! А я его через колено и носом в песок, и отвечаю – наоборот не гигиенично!
Повисает секундное молчание, когда всадники-савары пытаются понять хитросплетения логики степняка, после чего раздается громогласный гогот.
Фейруза, у которой после вчерашней попойки голова походила на пустой барабан, почувствовала почти физическое мучение от шума, злобно гаркнула:
- Пасти заткните, ариманова отрыжка, пока я вас сама не оттрахала!
Адриеш, только недавно присоединившийся к отряду, только фыркнул недоверчиво, но после того, как приятели разъяснили ему, что Шери-аль-Хира зря угрозами не разбрасывается, присмирел, с удивлением глядя на пустынницу, что по одеждам своим длинным, цвета холмов ее далекой родины, не сильно выделялась от прочих сарбазов. Только прикрывающий смоляные волосы с первыми ранними белыми прядями расписной платок из синей ткани, украшенный серебряной вязью, выдавал в вожде женщину.
…Адриеш погиб под Артагерсом, где началось восхождение Львицы. Тогда она не знала, что там, где взойдет в зенит солнце ее славы, там же оно и опустится за горизонт, оставив после себя только безраздельно черную ночь. Но тогда казалось, что победам нет конца: львица со своим «прайдом» не давала фарси роздыху, атакуя то тут, то там, и ни обозы, ни малые отряды не могли чувствовать себя в безопасности. Фейруза знала, что половину работы за нее делает страх, и не скупилась на распространение самых безумных, самых диких историй о всадниках, чьи души чернее затмения, и чьи кони прямиком из конюшен Аримана. И только она, кровь язата, способна держать их в повиновении, хотя и вынуждена иногда давать темным сущностям, лишь внешне похожим на людей, наслаждаться кровью и страданиями. Она создала легенду – но, наверное, именно с тех пор дороги истории Фейрузы аль-Лахми и Шери-аль-Хира разошлись, чтобы нести память о разных людях.
Когда стрелы с черным оперением впивались в незащищенное горло, когда копье солнечным лучом опаляло спину бегущего, когда гневный клинок взмывал над головой, тогда только, верила Фейруза, она приближается к своей мечте. Каждый коленопреклоненный пленник, каждый погибший перс, а равно и упавший на красные камни наемник были теми кирпичиками, из которых она методично строила дворец собственного величия. Благоговение людское было ее водой, а милость Ахура Мазды, которую она искала, посылая дары в высокие храмы Сурх Котала – пищей. И не поэтому ли сам Аршак Армянский увидел в ней не очередной «золотой клинок», но возможную соправительницу?
Это был тот шанс, который выпадает лишь раз в жизни – и Львица ухватилась за него. В ее мечтах поднимались подвластные ей земли, где от снежных шапок Машука до оазисов Фурата славят имя Фейрузы, Милостивой или Жесточайшей – не столь уж важно. Впжно то, что между Румами и Фарси ляжет единая и могучая страна, и тогда и Волчица, и Крылатый Лев будут искать ее милости. Дочь Хиры не выгнала сына Двина, и разделила с ним ложе: но если широкогрудый муж думал, что он покорит пустынный ветер, как покорял худосочных горянок, то он глубоко заблуждался. Он был как ирбис – она как степная кобылица, он становился камнепадом – она полноводной рекой, он был крепок, как старая сосна – она становилась неуловимым ветром. Он сжимал горло, чтобы женщина не рыпалась – она кровила когтями спину, он вжимал ее в мятые простыни – она пускала в ход зубы, он ставил ее на колена – она сама задавала ритм. Это был словно бой, где яростное удовольствие и безоглядная жестокость сплавляются воедино, прорываясь дикими криками.
А когда на место любовников приходили политики, обнаженные мужчина и женщина за бокалом пьянящего вина с Араратского нагорья обсуждали, куда нанести следующий удар и как договориться с суристанскими румами о совместных действиях. На карте, нанесенной на шкуре гигантского тура, они определяли ход войны – а потом на ней же дико совокуплялись.
…Одного только не учла Фейруза аль-Лахми: люди не пешки, и у них есть собственная воля. Нахрары, вместо того, чтобы быть верными своему царю, преследовали свои интересы, мобедан мобед Нарсес – свои, и никто не желал исполнять свой долг! Блевотина шелудивого шакала, они интриговали и предавали, и победа, выкованная мечом и хитростью, от подлости разрушалась, как дворец из песка при сильном порыве ветра. Львица не знала покоя, выправляя ситуацию до на востоке, то на юге, но все усилия ее были что хилый дувал перед могучим селем: не остановить, не задержать. Гневался Аршак, полыхала злобой Фейруза, но они оба понимали, что единственный шанс навести порядок в доме и укротить зарвавшихся нахраров – мир. Им нужна передышка, чтобы учесть все ошибки и еще раз попытаться сбросить со спины крепкую лапу Крылатого Льва – и тогда, тогда… Осознавая всю опасность, царь Армянский отбыл в Город Городов.
Покинула Артагерс и Фейруза, окруженная лишь горсткой людей – тех, кто еще верили, что счастливая звезда Львицы принесет им новую добычу. Травя душу в бессильной злобе, лахмийка проклинала судьбу, поманившую ее у этих стен лучом успеха – и у них же лишившую ее почти что всего. Змей укусил себя за хвост, но все оказалось куда ироничнее: не только место совпало, но и причина – с предательства все началось и предательством закончилось. Сама менявшая господина, Львица не могла даже предположить, что кто-то продаст ее, а привыкнув воевать с мужчинами, не ждала удара от женщины, тем более такой жалкой, как жена ее любовника. Гордую Львицу поверг не лев, но крыса.
Дитя пустыни, Шери-аль-Хира была уверена, что сможет гордо вынести любую боль и любые ииздевательств, ведь ее предок – язат фарнах! Но когда палач, заросший густым курчавым волосом, как горный баран, сломал ей руки железным прутом, она закричала, а когда раскаленный металл прижег язык – разрыдалась, как последняя из смертных женщин. Безумная боль, жесточайшее унижение, крушение всех надежд терзали ее калеными стрелами – и только оказавшееся неожиданно милосердным забвение помогло ей не умереть в тот день.
Ковыляя вместе с рабами по поросшей ковылем степи, некогда гордая банбишн сначала пыталась быть гордой – но плеть и голод хорошие учителя. Они научили не поднимать головы и просить еды и воды, смиряться сначала с насилием, а потом и с грязью. Дни слились в одно мучительное существование, и Фейруза даже начала думать о том, чтобы прервать свою жизнь – но тот огонь, что горел в груди, так просто не гас. Человек не то, как он жил, а то, кем он умер. А умереть рабыней она, царица и дочь царей, не собиралась. Она обязана вернуть украденное величие, хотя бы малую его часть, чтобы потом, возродившись во внучке или правнучке Рихата, стать той, кем должна была еще при этой жизни.
Но… Кидариты, известные также как черные гунны, не желали поверить ее словам. Эти животные, меняющие себе форму черепа, даже не знали ее прозванье – и теперь она вместо Шери-аль-Хира стала всего лишь Шери: огарком былой славы. Снова зеленое знамя надежды было втоптано в грязь – на сей раз копытами чужих коней. Теперь Фейрузе, близкой к отчаянию, оставалось только запастись терпением и упрямством: ведь львица от того, что ее покалечат и посадят в клетку, львицей быть не перестанет. Она еще дождется своего часа – и тогда тяжелая лапа с острыми когтями разорвет глотку любому, кто возомнит себя ее хозяином, а потом исчезнет. Через степи и горы, моря и города, но она вернется в Хиру, и сама ли, с помощью ромеев ли, но станет первой из Лахми.
И солнце смилостивилось: она (рабыня, как позор для крови язата!) досталась не варварскому вождю, пропахшему костром и сыром, а румийскому перекупщику. А значит, у нее снова появится шанс подняться с колен и вернуться. Пускай на римских копьях и через Суристан – да как угодно! – но быть не рабыней Шери, не Львицей, чья охота не принесла ничего, кроме удовлетворения, а Фейрузой бинт Харис аль Лахми, той, кому по праву рождения суждено править!
Но для этого надо сначала проявить покорность: а этому ее хорошо обучили. Склонив голову, дочь пустыни ответила, что обучена не только фарси, но и придворным обычаям Ктесифона, и готова позволить высокородному Аврелиану припасть к оазису своих знаний. А в душе молила, чтобы рум оказался не конченным идиотом, и понял, что среди навоза нашел настоящую жемчужину, и если сможет ей воспользоваться с умом, то упрочит свое положение при престоле римского шахиншаха – ведь какой глупец откажется от шанса посеять смуту в землях заклятого врага? Она справится, она не может не справиться: когда конь понесет ее в пустыню, тогда пройдет и дрожь рук, и уйдет из речи нет-нет, да проявляющееся свистящее шипение, и она вернет себе самое дорогое – саму себя.