У дверей храма остановился Мстиша. Снял капюшон. Трижды перекрестился, с поклоном. Зрит глаз, что нечисто дело, яко во поли по сече, а токма храм есмь храм. Не зданию человек кланяется, но Богу. Оттого и заброшенным церквам не бывати, где храм, там ангелы поют. Даже если не слышно их.
В жизни своей Волох видел немало зла. Были злые люди, были злые места, злые духи. Иной душегуб вдвойне радуется убив святого человека, яко бесы, полнящие дух его пляшет и смеётся. Но здесь... Тошнота. Противный комок в горле. Взгляд на икону.
"Оскверненна, оскверненна, точно мученицы христанския, сосланны в вертеп погаными ромлянами. И желаю быти здесь сказания церковны, дабы укрыл ангел наготу ея, и отраще власы, и белыя одежды укрыши. А токма не пришли досель ангелы. Может и забыли давно, что есть Полесье такое, а может вымолил светлы земли христианския, земли грешны, у Бога Сатана".
Чувствует Мстиша желание разбить образ. Всё спалить дотла. Но придерживает себе, как коня держат уздою. Желание злое — бесовское наущение.
Того же беса, что зло подлинное, первородное во святую церковь приведши.
Не образа должно быть, но беса изгнать, как изгнали христиане поганых. И хочу свет иде во храм очищенный, и изгоняши всё то, что нечистый привёл, ибо не может бес творить – только уродовать, а уродство обратить можно.
Так испытав некое подобие воодушевления, направился Волох к алтарю и замер как вкопанный. Негоже в церкви христианския мирянини в святая святых ходити.
Грех.
Скажет лукавый — оставить всё как есть то грех больший.
А токма грехом грех не лечат.
Оглянулся Мстислав на спутницу свою.
— Хочу, жено, зло свершити. Рассуди, Яно, тяжбу с сердца сними. Добро ли христианам в святая святых ступити, дабы зло изгнати? Яко не священники будем, не монахи. Прокляты есмь.
В сущности мало ведунья подходит для того, чтобы камень с души снять. А токма баба она и есть баба, опора муже и утешение.
И, прибавим, сосуд злобы земная, искусительница, яко Ева Адаме в руку плод запретный вложише.
И коли грешны уж пусть хоть не одни.