Для Дженнифер главным словом всегда было не «хочу», а «надо.» Сюда она тоже приехала, потому что надо – отдохнуть и расслабиться, а то организм начал давать сбои в виде простуд, бессонниц, головных болей, приступов раздражения и неодолимой апатии. Ну и как люди проводят время в этом милом городке? Занимаются чем-то полезным? Делают то, что они хотят? Джен вдруг поняла, что она совершенно не умеет отдыхать и не знает, чего хочет. Первые несколько дней она промаялась от того, что жизнь на курорте, оказывается, тоже имела свое расписание и обязательные для исполнения моменты, как то: обгорать на пляже, поглощать блюда местной кухни, сбиваться в толпу экскурсантов, трусцой бегущую за гидом, восхищаться пыльными достопримечательностями, разевать в улыбке рот и строить глазки на камеру ради селфи на фоне каких-то щербатых колонн… да, банальный курортный роман, о котором забываешь через месяц, тоже входит в список.
Несколько дней Джен, как человек, чтущий правила свои и чужие, добросовестно пыталась выдерживать этот унылый график, пока, промаявшись от бессонницы пару душных ночей, она вдруг не поняла, что ночью спать необязательно. Можно пойти плавать, не боясь обгореть. И есть в кафе необязательно, она же прилично готовит, тем более, что ни на что, кроме фруктов и мороженого, не тянет по такой жаре. И знакомиться ни с кем тоже не обязательно. И пошли к черту все эти экскурсии. Джен переехала из гостиницы в беленый домик с крошечным садиком. Там не было ни горячей воды, ни кондиционера; да они были и не нужны. Зато она была себе хозяйкой. Еще через несколько дней у не получилось встать босыми ногами на прохладный после ночи шершавый известняк на заре, вздохнуть полной грудью, беспричинно рассмеяться и почувствовать себя. Просто почувствовать себя. Как же хорошо дышать, боже ты мой. Будто я египетская мумия, и вот меня вытащили из саркофага и пустили погулять на травку. Расслабиться: цель достигнута. Получилось. Что теперь?
Примерно тогда же Джен распаковала свои краски и кисти и поняла, что она не разучилась рисовать – и ей стало ясно, на что ей хочется тратить долгие, тягучие дневные часы, когда на улицу выйти невозможно от зноя. И она стала тратить.
К этому моменту Дженнфер Чен, должно быть, уже достаточно отдохнула и пришла в себя, чтобы быть готовой принять подарок судьбы в виде Рене.
Рене появилась внезапно и случайно, но она просто обязана была появиться, думала потом Джен. Кажется, она в тот вечер сидела на скамейке и глядела на море (дневная жара уже спала), и тут какая-то девушка присела рядом, просто потому что все другие окрестные скамейки были заняты разноязыко щебечущими туристами, и Дженнифер Чен не почувствала ни малейшего напряжения и дискомфорта, хотя она всегда кожей чувствовала, когда рядом находится кто-то посторонний и мешающий ей. У Джен не возникло ни малейшего желания представить себе между собой и незнакомкой – нет, не кирпичную стену, как советуют иные психологи, а прозрачный, но прочный эластичный кокон, непроницаемый для нежелательного внимания. Ей было легко сидеть и молчать, и знать, что незнакомка рядом. Джен этому так удивилась, что повернулась и пристально посмотрела в упор на Рене, хотя она тогда еще не знала, что это Рене и не может быть кем-то еще. Она даже не помнила, как именно Рене выглядела, что на ней было надето, помнила только общее выражение: тонкое, нежное и одновременно серьезное и сосредоточенное, такая смесь юной хрупкости и решимости к чему-то очень важному. И взгляд такой… робкий и в то же время проницательный… проникающий. Джен обнаружила, что смотрит на незнакомку самым бестактным и навязчивым образом. Она натянуто улыбнулась, извинилась и отвернулась, чтобы не смущать девушку своей назойливостью; и тут же поняла, что очень хочет повернуться обратно, что было уже совсем непохоже на Джен, чтившую границы – чужие и свои собственные. Джен повернулась, заговорила о какой-то ерунде… или не ерунде… боясь быть докучливой и навязчивой, но, к ее удивлению, оказалось, что зря боялась. С Рене – а это была именно Рене – было легко молчать, легко говорить, легко ее узнавать, легко давать ей узнавать себя. Вскоре Джен обнаружила, что те самые «бабочки в животе», о которых пишут столько всякой ерунды – не сказка; они действительно, эти бабочки, порхали при появлении Рене не только в животе, а всем существе Джен, и Джен обмирала от восторга и страха, что это прекратится, и чувствовала, что ей хочется дотронуться до Рене, и что она сама себя не узнает, и никогда бы не подумала о себе, что она может принадлежать к девушкам такого сорта, и что она ужасно боится быть отвергнутой. Но она не была отвергнута. Что она во мне нашла? – удивлялась Джен. Я же совершенно серый человек, скучный, не творческий. Почему она мне ответила? Может, ей было слишком уж одиноко? Может быть, она искала девушку с определенными склонностями? Но я сама тогда ничего не знала про… склонности. Я не знаю, как еще это объяснить. Но разве обязательно что-то объяснять?
И вот Джен идет к ресторанчику рядом с бело-голубой кружевной Рене, сама тоже одетая непривычно нарядно – в широкие брюки из легкого шелка сливового цвета и открытый серебристый топ. И даже бледно-розовая помада на губах, и глаза подведены тонкими черными стрелками, и асфальтовые тени делают глаза Джен еще больше – такие smoky… Джен с трудом удерживается от желания взять Рене за руку или приобнять ее плечо – неприлично проявлять чувства так открыто, что бы ни говорили поклонники свободы самовыражения. Ресторанчик… Лучше бы там было поменьше народу. Шумная мужская компания вызывает у нее безотчетное раздражение и тревогу. Джен почему-то испытывает непроизвольное желание отгородить от них Рене… защитить? Ну это уже глупо, здесь все же курорт… цивилизация, одергивает она себя, разве в этом есть нужда? На столике должна гореть свеча. Если ее нет, то обязательно надо попросит официанта ее зажечь. Джен бегло просматривает меню и спрашивает Рене:
- Ты что будешь?
И еще:
- Тебе здесь нравится? Если не нравится, можем уйти, я сама что-нибудь приготовлю...
" У меня дома" осталось за кадром; Джен все еще боялась быть навязчивой.