Но на миг кажется, что небеса смилостивились над грешным прокажённым, даровав ему столь желанную смерть. Вот сладострастный поцелуй кинжала словно нежная рука самого Змия оглаживает кожу под доспехом, умерчвляя покойника. Вот яд разливается по венам словно вино по глотке. Настал час проститься с бренной землёй, дать мёртвому телу упасть и не встать более.
- Спасибо... Тебе... Господи! -
Лепечут губы крестоносца. Он позволяет усталым векам опуститься словно крышке гроба - взирать ему более неначто. Но... Где же небеса? Где архангелы у врат? Неужто ль грехи его не были прощены, и путь его теперь в гиену огненную? Нет. Всё во много крат страшнее. Яд не убил его. Гашишин провалился в своём стремлении. И ярость вскипает в гнилом теле крестоносца. Да как он посмел?! Его рука должна была даровать сладкий покой смерти, но в замен одарила прокажённого лишь... Лишь... Надеждой! Укол клинка вернул то, от чего божий солдат отрекался и зарекался как от страшнейшего греха. Надежда. Этот яд не чета сарацинскому, ибо он губит не единажды, но многократно приносит рваные раны на сердце и разум. Она дурманит страшнее любого вина, и на неё словно на запретный плод польстился лазарит, за что и был покаран. Даже если Господь отпустит ему все грехи, сам Натаниель этот грех не простит. Он оборачивается, глядя мёртвыми очами из под шлема.
- Как посмел? -
Вопрошает итальянец хриплым стоном, отравленный клинок по прежнему в его плоти.
- Как посмел ты ударить, коль не в силах убить?! -
И в ярости крестоносец рубит, вновь отрекаясь от надежды, раненный её обманчивым сиянием. Пусть теперь боевой топор рассудит, были ли надежды оправданы.