Мистер Утюг был готов к разным превратностям жизни. Он был великолепно подготовлен к поединку умов (что только что блистательно доказал, разгромив Кастора в интеллектуальном противостоянии); его уже не удивляла призрачная, показывающаяся каждому по-своему ткань реальности Кажеции; он привык к местным внезапным телепортам; он не ждал от здешних учителей и карланов ничего, кроме подлян и подстав. Но к такому… к такому Никиту жизнь не готовила.
Если бы Никита мог закричать, он бы закричал. Но Никита мог лишь судорожно дёргать руками, как гальванизированный труп, и отчаянно мычать в тугую горячую плоть, лавиной надвигающуюся на него. Никита чувствовал, как по его спине и бокам скользят одна, две, нет — три, четыре ладони, и в утопающей в пышном бюсте валькирии голове юного радикала безумно галопировала, захлёстывая оторопелое сознание хтоническим ужасом, только одна мысль: если у неё четыре руки, чего ещё у неё четыре?
Он пытался вырваться: безуспешно. Он, из последних сил воззал к своим естественноиспытательским наклонностям, попытавшись считать: считалось до двух. Он уже готов был звать на помощь карланов, лишь бы высвободиться из жуткого захвата. Наконец, Никита смирился со своей ужасной участью — но тут валькирия отступила.
Никита, с ошалевшим лицом и направленным в пустоту взглядом, стоял, дрожащими руками ощупывая липкие пятна жира на одежде, а на дне его пытливого ума в такт кровяной колотьбе набатно гудел лишь один, очень важный вопрос:
«А это уже считается за первый раз?»