Ахх, хиспанки... горячие хиспанки горячи во всём. Улыбнулся. Разжал ладонь, оружие отдав. И снова обозначил знак храненья тишины.
Прижался ближе, стеклом стекла касаясь, приличья разрывая брешь, что б звук меж ними жил лишь.
— Любимая, очнулась? Рад я, — признался девушке прекрасной, на памяти его (пустой), красотке первой в мире.
На дверь, что закрыта стала, указал.
— За дверью, дверь. А за второю, смерть, — тон его веселый, вступил со страшным смыслом слов в конфликт.
— Вирус боевой. Живого обращает в машину для убийств, что вырвет эти двери словно нет их. При мне, один такой, скрутил охранника в рулет, — поведал, внутри себя смеясь.
Вдвоем, вся ситуация на грани жизни, смерти, куда смешней была, чем в одиночку.
— А ты... Упала, — сменил он тему, взгляд подняв на верхний люк, — сознание потеряла и скаф пошибла знатно.
Помолчал мгновенье, давая ей себя увидеть лучше. За люками снаружи, без воздуха, скорей всего ждет смерть. Зачем иначе скафандры эти? Всех разрушений цель, закрыть ее в пространстве этом, отрезав от других.
— Испугался за тебя, — продолжил, — Как много помнишь, любовь моя? — задался главным из вопросов. Как много времени еще, до той поры, когда побьют в отместку вспомнив всё?
Горячие хиспанки горячи… но коли любят, всё простят… и может даже, простив, не покалечат.