Последняя принцесса | Партия

Моя внешность всегда была маловыразительная, но достаточно миловидная. Слегка тощая, объятая легким ореолом мраморно-белесой кожи. Лицо довольно простое и невзрачное, как всегда мне казалось со стороны. Мама когда-то говорила, что я красивая, но ее слова спрятало время, а после нее мне никто никогда такого не говорил. У меня не было комплексов по-поводу какой-то определенной черты в моей внешности, как это бывает у многих, зато у меня был один большой комплекс по-поводу сразу всего. Я не считала себя красавицей, просто заурядная, ничем не выдающаяся и не выделяющаяся особа.
Было лишь две вещи, которые я очень любила в себе – волосы и глаза. И то и то, принадлежало нашей маме и казалось мне ее прощальным подарком. Волосы мои были прямые и длинные. Не особо густые, но зато прекрасного, натурально-пшеничного цвета. Я любила заплетать их в романтичные косы и ленты. А глаза… глаза мои отражали индиговую гладь озер. В них смешалось запутанное в ресницах небо и изумрудный росчерк летних садов. Зеленовато-голубые, редкий цвет, который я очень любила.

Я всегда была очень замкнутой и обособленной. Во всех ситуациях предпочитаю находиться будто в стороне, не касаясь их, но наблюдая с интересом болельщика. Весь мир для меня – нечто красивое, но страшное и опасное. Готовое поглотить в любой момент. Я романтик. Такой, на каких говорят – заядлый и неисправимый. Только мой романтизм произошел от детских психозов и потери родителей, а поэтому в нем есть робкие черты дуализма. Вся пережитая боль смешалась кашей воспоминаний, и теперь я предпочитаю не углубляться в них, чтобы не потерять свое естество. Я всегда любила самопожертвование. Никогда не была эгоисткой. И любила себя жалеть. Просто до невозможного. Лежать под тонким покрывалом, обнимая желтого медведя и жалостливо плакать, от безысходности утраченной жизни.
Боюсь темноты. Очень боюсь. В ней я чувствую себя жертвой. Меня начинает знобить и по телу гуляют скользкие мурашки. Глаза затмевает пленочка растерянности и дышать становится очень тяжело.
С незнакомыми людьми предпочитаю не иметь дела. Говорю с ними мало и неуверенно. Проще согласиться, чем спорить. Никогда бы не стала доказывать свою точку зрения, просто я прячу ее где-то глубоко и далеко. Я люблю те вещи, на которые люди мало обращают внимания и мне это нравится. Мне нравится, что у меня нет друзей, потому что это лишает ненужных обязательств.
Я стараюсь упростить свою жизнь до максимума, вычленяя из нее заботы и тревоги, и в этом мне очень помогает Уилл. Всегда рядом, всегда готов поддержать и подбодрить. Ближе него для меня только Голд.

Я плохо помню детство. Оно, наверное, было слишком хорошим и живым, настолько резонируя с моей нынешней жизнью, что превращалось в тихую россыпь похрустывающего снега, возле новогодней, сказочной елки. Грань была очень четкая. Иногда мне казалось, что ее можно физически пощупать руками и на ощупь она будет напоминать ворох сожженной бумаги. Пепел, кажется так оно называется. И грань эта отделила мою жизнь на две, ровно параллельные полосы – до четырнадцатилетия и после.
Я помню папу и маму так, как если бы они стояли передо мной. Я помню мамины слегка терпкие и приторно-сладкие духи. Помню жесткость папиного пиджака. Помню рыхлость их нежной, нечеловеческой любви. Наверное так, как они, могут любить лишь сумасшедшие. А может, они такими и были.
В восемь лет мама впервые начала сажать меня на свои тонкие, полупрозрачные колени, обнимать легкой рукой феи и рассказывать в мои пытливые глаза, как они познакомились с папой, и какая любовь зародилась между ними. Я до сих пор помню те чудные вечера. Мама рассказывала с таким упоением, будто читала любимый роман, а отец, который часто проходил мимо, замирал у потресканного дубового косяка двери и восторженно вслушивался в ее тихий шепот.
Они нашли друг друга в университете. Причем случайно – по общему таланту. Таланту писать картины. Оба были отъявленными романтиками и никогда не принимали в расчет материальность этого мира, видя его совершенно с другой, отличной стороны. Возможно, это было неправильно для тех, кто с укором поглядывал на их ветреную беззаботность, но даже в их глазах (я уверенна) вспыхивал легкий огонек зависти. Их любовь была подобна зимнему костру – такая же греющая, робкая и всепоглощающая. Они бросили университет на четвертом курсе, когда каждому исполнилось 20 лет. Они подстегивали свои мечты и лелеяли надежду, что жизнь не будет к ним так же жестока, как и к этим несчастным будням. И они добились своего. Папа чуть раньше мамы достиг известности и стал довольно востребованным и уважаемым художником. Может потому, что мамины картины не всегда понимали, а может потому, что папа был очень целеустремленным человеком. В любом случае, скоро их доходы стали позволять им купить отдельную квартиру, в пригороде Бостона и арендовать огромную (как им тогда казалось), светлую галерею. Выставляли они там свои работы вместе, часто даже подписываясь одной подписью. И вскоре, мамин сюрреализм добился успеха среди истинных гурманов и ценителей искусства. Они были счастливы. Они полыхали пламенем любви и заботы и очень хотели отдать его еще одним частичкам этого мира.
В то время появился Уилл. Он был славным мальчиком, как говорила мама, и стал для них подарком богов, бесценным даром. Отдавая ему всю любовь, на которую они только были способны, родители постарались вселить в душу ребенка нить искусства и целебную силу творчества. А через пять лет появилась я. Безмятежная жизнь, под опекой родителей, превратила нас с братом в два окрыленных ангела. Мы верили в чудеса, а еще мы верили в то, что родители могут все.
Наша маленькая квартирка носила печать благоденствия. Мама любила выращивать фиалки, и их разноликие головки украшали каждый подоконник. Единственное что меня всегда удивляло и удивляет до сих пор – так это то, что родители никогда не приносили в нашу квартиру своих картин. Это было странно, но мы привыкли. Зато очень часто посещали галерею. Маленькой, я помню ее светло-золотистой полусферой, со стеклянным, лазурным потолком. На нем почему-то всегда было голубое небо, хотя может это лишь плод моего воображения… Уиллу больше нравились картины папы, он находил в них чуткую грань настоящего мира и лукавость немого наблюдателя. Я же уделяла все свое внимание маминым, и только теперь поняла истинную причину этого. На самом деле мне тоже больше нравилось искусство отца, но тогда, еще ребенком, мне было страшно обидно за маму. Я жалела ее картины, не понимая, что жалость им не нужна. Я часами могла ходить вокруг каждой из них и лепетать что-то на своем, непонятном больше никому кроме нас с мамой, языке. Тогда я даже сама начинала верить, что они мне нравятся больше всего в этом мире. Что их глупость и вихрь эмоций, будоражат мою детскую кровь.
Нам часто читали сказки. Почти каждую ночь. А засыпали мы с братом в одной комнате, под дрожащий фитилек алого ночника. Я помню, тогда я не верила в страшные истории. Я не верила, что под кроватью может жить полуизодранный труп крокодила, что в шкафу прячется лесная ведьма, а стук капель из ванной, на самом деле стук крови. Я не боялась темноты, потому что свет ночника заботливо отгонял ее. А еще мне не было страшно из-за брата – ведь он так же безмятежно спал всего в нескольких метрах от меня.
У нас с Уиллом тогда были странные отношения, но намного более понятные, нежели сейчас. Я редко на него обижалась и часто донимала своими просьбами поиграть. Он же, несмотря на иногда превышенную любовь к своим машинкам, с легкостью отдавал все свои игрушки. Это было время приобретений, и если бы только я знала тогда, к какому удару готовит меня жизнь… Наверное, тогда мне хватило бы сил оборвать ее на том моменте, сказать ей – хватит. Но такие знания не даны никому.
Уилл начал рисовать раньше меня. Причем получалось у него действительно здорово. Видимо, правда талант родителей передался детям в равной доле, но у брата моего он проявился многим раньше. Ему было 10, когда пальцы его впервые опробовали терпкость холста и лосненную пушистость беличьих кистей. Родители никогда намеренно не заставляли нас рисовать, но всегда были рядом, когда хотя бы кто-то брал в руки лист и карандаш. Так и тогда, они стали отдавать все больше внимания брату, опекая его искусство и нанизывая каждое достижение на жемчужную нитку любви. Не скрою (хоть и хочется) – мне было завидно тогда. Хоть мне и было всего пять лет, но я понимала, что родители отдалились, пусть и на незначительные пару шагов. Я крутилась возле брата все чаще, не выпуская из вида каждый его мазок и взмах карандашом, закусив губу и сверкая влажными от натуги глазами. Так странно, что я помню это до сих пор…
В 11 лет не выдержала и я. Я начала рисовать как сумасшедшая, отдавая себя музам и богам искусства. Но у меня не получалось. Вернее получалось не так хорошо, как у брата, и я с отчаянием начинала понимать, что, наверное, никогда не смогу добиться хоть чего-нибудь в этом деле. Меня подбадривали всей семьей. Даже Уилл, у которого тогда был трудный переходный возраст и первая влюбленность, находил время, чтобы посидеть рядом и попытаться помочь. Но все было без толку. Сейчас эти воспоминания вызывают счастливую улыбку на моем лице. Улыбку того дара, который был подарен нам на столь короткий срок.
Наше счастье, казалось, росло все выше и выше, взбираясь под самые пурпурные облака звездной тишины, и не знала я тогда, что лишь для того – чтобы феерично упасть. Я с удовольствием училась в школе, гордясь своими мелкими достижениями в виде отметок – «a» и «b» (5 и 4 по-нашему). Брат как раз заканчивал эту самую школу и готовился поступать. А родители подготавливали новую выставку, которая должна была принести нашей семье потрясающие деньги.
Тогда наша жизнь и разбилась, как огромная, хрустальная люстра, упавшая в бальном зале и погубившая пару невинных людей. Этот день я никогда не забуду…
Родители поехали в Коннектикут, в Манчестер. Там они должны были встретиться с очень уважаемым миллионером, готовым выкупить чуть ли не треть всех их картин. Это то, что я помнила еще тогда. Они должны были вернуться через неделю максимум, оставив меня (14 летнюю) на попечение брата. Была зима, самое начало холодов. Декабрь вытеснил осень и заморозил округи сырой вязкостью. Я уже тогда ненавидела этот месяц, будто понимая, что вскоре будет за что. Я возвращалась со школы, когда позвонил Уилл. Позвонил осторожно и как-то робко. Роняя привычные слова в трубку с непобитой рассеянностью старика. Я даже не узнала его сначала, а когда узнала, ничего не поняла – мне ведь было всего 14, и я была восторженной, беззаботной дурочкой. На его безликий вопрос, я радостно пролепетала, что скоро буду и положила трубку сотового, без всяких печалей и тревог. Их не было и тогда, когда желтый, пузатый автобус тормозил около моего дома. Не было их и тогда, когда я неспешно ворочала ключом, в тяжелой, металлической двери. А поняла я все когда увидела брата, скорченно сидящего возле дивана на полу и глотающего уже остывающий поток слез.
Они разбились. Разбились день назад 9 декабря. А о смерти Уиллу сказали уже 10, когда смогли опознать по документам трупы. Я сразу не поверила этому, только глупо усмехнулась и, словно в тумане пошла в нашу комнату. А что было потом… что было потом я плохо помню.
Я умирала. Каждый день. Снова и снова. Сначала даже не плакала, наверное, вследствие шока. Просто сидела часами на подоконнике и считала крупинки первого снега. Вспоминала мамины духи и папин пиджак. Мне почему-то казалось нестерпимо важным запомнить все, каждый нюанс, мне казалось, что только так можно хоть что-то изменить.
Уилл тоже сначала замкнулся в себе, но тогда мне было все равно. Я не хотела больше знать, что этот мир существует. Я просто не могла понять своими детскими мозгами как он может после такого существовать. Как могут гудки машин теребить морозную тишину ночи, как может телевизор соседей что-то привычно бормотать. Но больше всего я не могла понять, как могли продолжать цвести фиалки. Они же мамины! Она же их растила! Она дала им жизнь. Она обрезала их листики и подсыпала землю, она пела песни их прожорливым стебелькам. Как же я возненавидела их тогда. Так люто я не ненавидела даже смерть. Они были предателями, и их яркое цветение будто насмехалось над всеми чувствами, что были мне когда-то дороги.
Я разбила их ночью. Выбросила из окна. Уилл услышал уже когда я держала последнюю в руках и почему-то… не остановил. Может и его терзала та же ненависть? Не знаю… я никогда не решалась спросить. А после того, как исчезли цветы – исчезла моя вера в жизнь.
Я распалась на тысячи атомов, размельчая и дробя свою боль для каждого кусочка. Я ломала руки об стены, собирая ошметки старых обоин. Много времени проводила в углах. Начала бояться темноты и людей. Брат тогда стал все чаще пропадать из дому, и я не знала куда он ходит – не хотела знать. Но возвращался он усталым до боли и с едой. Ела я, кстати, весьма трудно, за каждую ложку мы боролись с Уиллом мертвой схваткой. Мне просто не хотелось больше жить и будь я хоть немного решительней – я бы и не стала этого терпеть. Но покончить с жизнью просто боялась, боялась даже больше этой боли. Я вообще стала очень всего бояться.
Полгода были мутным туманом. Пепелящим мое естество. Я практически не говорила ни с кем, кроме брата, да и ему отвечала рубленными, неживыми фразами. Я мало спала тогда, изучив потолок своей комнаты до последней трещинки, а иногда кричала от кошмаров, что расчленяли мою ночь на бесконечное Ничто. Когда я кричала – приходил Уилл. Усталый, угрюмый, еле живой, он напоминал мне труп. Я не различала его боль, не верила, что кому-то может быть так же больно, как и мне. А он все равно садился рядом и долго-долго что-то говорил. Я не помню что, но под его спокойный, уверенный и слегка уставший голос я всегда усыпала.
Я перестала ходить в школу, а если и ходила, то не больше пары раз в неделю. Но зато у меня появилось нечто, чем я могла скрасить свои длинные дни, перед еще более долгими ночами. Я стала рисовать. Рисовать так, как никогда до этого не смела. Галерею закрыли, понятное дело, и все родительские картины и принадлежности мы перетащили в квартиру, которая сразу же стала напоминать склад. Я с остервенением взялась за кисти и холсты. Мои картины носили жуткий характер, они были болезненны и одиноки. На них текла живая кровь, и искрился бархат безжалостной ночи. И все это под золотистой бахромой одинокого пламени. Но они набрали то мастерство, которого мне никогда не хватало. И если Уилл забросил свои далекие умения, то я наоборот отдала им всю себя. Возможно, это был мой собственный способ вытащить себя, просто отдать эту всепоглощающую боль мешковиной бумаге. А потом смыть раствором скипидара и льна.
Я забывала часто что существует реальная жизнь. Я стала забывать смотреть в окно и порой даже дышать. Стала забывать, что живу я не одна, и что кормит меня Уилл. Я даже имя свое тогда забыла, растворившись в безликой пустоте собственных фантазий. Это был мой переломный момент. Моя собственная черта детства, которое внезапно утекло желтым, острым песком. До 15 лет я практически не реагировала ни на что, кроме красок и картин. Иногда я могла целый день сидеть с мамиными или папиными творениями на руках и изучать каждый мазок. Мне казалось, что я ближе к ним так. Что могу прикоснуться к ним сквозь их работы. Тогда я еще ни разу не была у могил родителей. Все заботы взял на себя Уилл. Сейчас я удивляюсь его силе воли. Молодой, неопытный, он вдруг остался совсем один, да еще и со сходящим с ума недоразумением на руках. Может поэтому он почерствел, может, поэтому забыл, как порой хорошо смотреть в монолитные глаза облаков. А я не смогла утратить свой романтизм. Он был дорог мне воспоминаниями о детстве. И наоборот, каждый новый день я подпитывала его своими мечтами, мыслями, надеждами.
Брат никогда не заставлял меня бросить рисовать. Он часто садился рядом, когда я писала, и иногда мне казалось, что руки его дрожат. Но я все еще не замечала его. Мой мир ушел в мир грез наяву, потому что во сне меня посещали лишь кошмары. Я стала плохо видеть грань между реальностью и сном. Наверное, я правда начала сходить с ума…
Все перетекло как-то плавно и мягко, так что сейчас я даже не скажу точно, что изменило меня. Скорее всего, брат, который выплескивал всю свою заботу чарующим шармом уже совершенно взрослого человека. Порой я его ненавидела. Ненавидела за то, что он предал свою детскую восторженность, за то что отказался от своего дара, за то что стал слишком рациональный и… настоящий. Для меня тогда это казалось предательством и понадобилось еще несколько долгих лет, прежде чем я поняла, сколько пришлось ему пережить, чтобы мы выжили.
В 15 я стала более живой. Говорят, человек может смириться со всем и это правда. Говорят, время лечит все – это неправда. Оно лишь смывает, дает шанс снова вздохнуть, но раны никогда не зарастают, просто перестают кровоточить.
Я стала гулять. Очень много. Мы жили на окраине и рядом находились чудесные, ухоженные парки, а еще дальше возделанные поля и маленькие лесочки. Я не любила городскую суету, а потому гуляла на природе. Это изменило мои картины, просто не могло не изменить. Я стала рисовать более веселые сюжеты, хоть в них все равно с легкостью можно было уловить одиночество и не остывшую боль.
Я смогла закончить школу на отлично, может потому, что Уилл то уговаривал, то заставлял меня учиться. В любом случае, после школы я стала свободна. Я не хотела поступать никуда. Не хотела и работать. Брат мой стал редактором в довольно крупном издательстве и его денег с натяжкой, но все-таки хватало на нашу жизнь. Мы не могли позволить себе роскоши, но и не умирали с голоду.
Я выросла очень скромной и отрешенной. Мне не было (и нет) дела до окружающего мира. Я боюсь людей и до сих пор сплю с большим плюшевым медведем. Зато я привыкла еще тогда замечать то, что обычные люди пропускают. Я очень любила детали и мелочи, которые находила в переплетах древесной коры, в узорах заплывших туманом звезд, в волнах весенних ручьев. Это, наверное, из-за способности рисовать. Когда смешиваешь краски на палитре – мир меняется. Он становится набором душещипательных, невысказанных историй и тебе надо лишь выделить те, которые понравились, и рассказать их окружающим.
До 18 лет единственным моим другом был Уилл. Как я уже говорила – я социофобка, и это просто не дает мне находить контакты с окружающими. А брату я всегда доверяла и начала учиться ценить то, что он делал для нас. А потом у меня появился еще один, неожиданный друг.
Это было светлое рождество. За мутными окнами падал мерцающий в свете фонарей снег. На столе приятно пахла индейка, которую я приготовила сама. Брат должен был уехать на этот праздник. Его звали в Нью-Йорк. Там он бы хорошо отметил праздники со старыми школьными знакомыми и заключил выгодный контракт на печать психологического романа доктора Дэвидсона. Накануне праздника, за несколько дней, он мне все это говорил тихо и осторожно, поглядывая из-под растрепанных ресниц. Ну конечно, мне ведь было уже 18, я была взрослая и самостоятельная. Подумаешь, провести пару деньков одной, пусть и на праздники. Вот только… только мне было дико страшно. Страшно за брата, который должен был улететь неизвестно куда. А что если я и его потеряла бы? Что если и он не вернулся бы больше? Да и как самой жить в этих стенах… пусть даже проклятые несколько дней. Ведь в них все еще витал ненавистный запах фиалок. Я все это думала, опустив в пол резко повлажневшие глаза, и мне почему-то казалось, что я не смогу пережить это рождество. Но сказать об этом брату – было все равно, что убить его. Так нельзя, а это я, слава богу, понимала. У него ведь своя жизнь и я не могу постоянно висеть на ней мертвым грузом. Тогда я нашла в себе силы и даже смогла выдавить улыбку. Я пожелала ему удачной дороги и счастливых праздников. Проводила его до двери и принужденно весело уговорила, что все будет хорошо. А когда дверь закрылась – я не нашла в себе сил даже отойти от нее. Просто стекла там же на пол и зарылась головой в ворох своего домашнего платья. Это было трудное испытание, и я не знаю, смогла бы я его пережить, если бы все сложилось не так, как сложилось.
Уилл, наверное, почувствовал мое состояние, а может просто понял, что без него я не могу. Он вернулся тогда вечером. Тихо открыл дверь и застал меня все так же в коридоре. Весело помахал перед самым носом билетом на самолет, а потом порвал его, говоря, что это его подарок мне. Давно я не была так счастлива. Это рождество я вспоминаю до сих пор с согревающей теплотой у сердца. Оно было таким… добрым.
А перед самым праздником он ушел, не сказав ни слова. Я тогда страшно нервничала, потому что индейка уже была на столе, елка мерцала гирляндой, а часы фанатично отсекали каждую минуту. Вернулся он не один. Достал из замшевого пальто кудлатый, живой шарик. Это был щенок. Золотистый ретривер. Уилл сказал, что не хочет чтобы я была такой одинокой в своих прогулках, да и защитник из собаки все же достойный. Я была счастлива.
Голд, как я назвала щенка, стал тем другом, которого мне всегда не хватало. Он был невероятно преданным и ласковым, не отходил от меня ни на шаг. Сейчас ему уже три года, а он до сих пор кажется мне эталоном веселого щенка.
За эти три года я научилась рисовать так, как того требовали стандарты нашего мира. А потом начала помогать нашей маленькой семье и деньгами. Я любила иллюстрировать книги, да и картины мои были для них живыми и яркими. Уилл, который уже имел должное уважение в редакции, часто пропихивал мои труды впереди прочих конкурентов, но и собственная заслуга моя там была немаленькой.
Теперь-то я не только занимаюсь оформлением книг. Я, наконец, решилась подготовить серию картин для массовой выставки в Бостоне. Об этом уже писали некоторые газеты и даже после смерти родители помогли мне своими именами. Их талант был общепризнанным и каждому хотелось посмотреть на что способна дочь известных художников. В эти последние дни лета я с головой ушла в сюжеты картин, часто уходя из дома с Голдом и набираясь вдохновения на парких, потеплевших улицах Бостона.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.