Голосование пользователя

Убедившись, что все снова в лагере и в безопасности, Грумпус продолжил свое ночное бдение до самого утра, при необходимости подменяя дежурных, которым хотелось спать. Он много размышлял о своих товарищах по несчастью, ведь за каждым из них стоит собственная личность, собственная судьба, надежды и чаяния. Все они куда-то стремились, сев на тот злосчастный корабль, и всех их рок занес на этот остров, но ведь это только короткий отрезок пути, который им было суждено пройти вместе. И даже здесь как по-разному повернулись их судьбы!

Грумпус думал о книге, которая, без сомнения, и была тем злом, что он почувствовал из шалаша Горация. Да, безусловно, от нее нужно как можно скорее избавиться, но разве бывший писарь позволит это? Он уже попал под ее чары, и теперь добром ни за что не расстанется с ней. Позволительно ли отбирать ее силой только на основании своих ощущений или это само по себе является насилием? Нужно поговорить с Горацием.

Грумпус думал о Курогао и его странной способности превращаться в диких, пугающих существ. Не повредит ли это его душе и рассудку?

Грумпус думал о Райтоне и его новообретенной склонности к изобретениям. Чудесные механизмы могут оказать немалую помощь в выживании, но не таится ли в них самих угроза? Что, если расчет окажется неверен, и творение обратится против создателя?

Грумпус думал о славном пареньке Ивасько и его дружбе с гордым и отважным котом. Эти двое не вызывали у него опасений, но в тихом омуте, как известно...

Грумпус думал о бесстрашном лесорубе Саймоне, который в последнее время превратил свое орудие мирного промысла в смертоносный инструмент разрушения. Сможет ли тот вернуться к прежнему себе, когда опасность минует, или вся его будущая жизнь будет связана с кровью и смертью?

Грумпус думал о Кряпсоте, и его наполнила радость за этого рассудительного и спокойного человека, воплощение здравого смысла, который, единственный из всех, остался верен себе даже на пороге смерти. Паладин вновь поклялся себе, что без колебаний отдаст жизнь за то, чтобы новый грушевый сад когда-нибудь украсил собой чье-то мирное поле.

Долбаная ящерица, так всплыла, я уж думал утонет. Нужно добить.

А Грумпус, обессиленный усталостью и переживаниями, так и уснул, незаметно для себя, распростершись на жестких камнях. И снилась ему Мирка, живая и здоровая, но почему-то она парила в воздухе, и от нее исходил золотистый свет. Не веря своим глазам, Грумпус поднялся на колени и протянул к ней руки, но она лишь со своей фирменной задорной улыбкой вручила ему нечто, напоминавшее сферу из чистого сияния, которая неотвратимо притягивала его взгляд, да и скоро он сам оказался окружен бесконечным мягким светом. Густой мощный мужской голос послышался словно бы со всех сторон:
— Встань и иди, Грумпус, сын Вумпуса.
— Но...
— Этот свет теперь вечно пребудет в твоем сердце, и ты будешь носить его с честью.
— Но я...
— Ты научишься и познаешь.
И голос продолжал наставлять, равномерно и сильно, глубоко впечатывая каждое слово в истерзанное и отчаявшееся сердце Грумпуса. И тот постепенно наполнялся покоем и уверенностью...

***

В лагерь Грумпус пришел уже ближе к рассвету. Умиротворение на его лице могло бы вызвать опасения за его душевное здоровье, но словно бы теплая волна спокойствия исходила от него. Он просто улыбнулся дежурному, и знаком показал, что готов того подменить. Ведь он больше не нуждался во сне, пище и воде, пока исполнял свою Священную Миссию - вернуть выживших с корабля к людям живыми и здоровыми.

Ноябрь 1682 г.,
Ветлуга
Веха 5

…и как присылка стрелцов к селу Раменью зачала подходить, в згорелую ызбу того села Раменья собралось розных помещиков крестян мужеска полу сто семдесят три человека да женска полу блис столки же, а ызба та, в которой собрались они, росколники, о пяти житьях, окна забиты чюрками, а толко оставлено по одному полому окну и соломою всё вокруг обволочено, и запуски сверху дверей вбиты из толстого леса, а к запускам тем для запора слеги и прочее железное утверждение, дабы по зажжении аще сам кто восхочет убежать, а не сможет. А в середине ызбы, и наверху, и внизу набросаны кудель, веники, солома, смоль. Собрались они, росколники, и говорят между собою: будем де сперва стрелцам противность чинить, а ружья у них болши десятков двух пищалей, а пороху при том было четверика два, и силны учинились они и не далися а стреляли и побили двух стрелцов насмерть а ещё пяти поранили, а в то время другие в толпы собрались купно мужи и жены со младенцы своими и оградили храмину ту тростичами и соломою и изгребием сухим, и те себя обволокли соломою и зажгли, и сами згорели, а другие кто не згорел, те во храмине той от дыму задохлися и изгибли.
— …и изгибли, — закончил читать, шевеля губами, Игнат, дойдя пальцем по последней строки затейливо изгибстых букв.
— Вот то-то же, — с внушительной ласковостью сказал Тимофей Тимофеевич, отбирая у Игната бумагу. — Ну, Игнашка, помнишь чего из этого?

Игнат покачал головой: ничего, мол, не помню.

— Стало быть, тебя там не было, — в который раз повторил Тимофей Тимофеевич. — А где ж ты был под Петров день? Куда тебя вывезли, что ты на гарь не попал? Где шастал три месяца?

Игнат только молча пожал плечами, сгорбившись на табурете. Они сидели в сводчатой палате приказной избы городка Ветлуга, где жил приехавший из Москвы воевода и куда он привёз Игната. Была уже поздняя ночь: дьяк, подьячие, стрельцы, дворовые — все давно спали. А Игнату не спалось, — он лежал, укрытый тулупчиком, в тёмной людской, глядел из-под полуприкрытых век на светлое мельтешение крупного снега за решётчатым, переливчато-слюдяным окном, на бледные тени, протянувшиеся по помещению, слушал тихое дыхание спящих по углам слуг: все живые, насколько они все живые — странно думал Игнат, понимая, что за этим наблюдением должен последовать какой-то вывод, к которому он пока не мог прийти.

За стенкой, скрипя половицами, грузно ходил воевода: ему тоже не спалось, как часто бывало в эти ночи. Наконец, воевода зашёл в людскую, тихонько растолкал Игната и позвал его к себе, где в очередной раз начал чинить допрос, по десятому разу спрашивать одно и то же. Потом дал почитать подготовленную дьяком сказку о гари в его родном селе. Игнат прочитал, молчал.

— Да что ж мне с тобой делать, балда, башка баранья, долдон лесной! — в сердцах воскликнул воевода, порывисто подняв с покрытого ковром кресла своё большое, рыхлое тело в расстёгнутой на красной шее рубахе. — Ну что, что ты старца своего выгораживаешь? Он тебя в яму к мертвецам посадил, а ты его выгораживаешь! С ним ходил, да? Ну, говори!

Игнат молчал. Палата с пустыми заваленными бумагами столами подъячих тонула в уютном полумраке: жарко натоплена была изразцовая печка в углу, тяжёлый пятисвечный канделябр дрожал оранжевыми огоньками на воеводином столе, перед которым сидел Игнат.

— Ну что, что ты молчишь? — воевода тряс волосатыми ручищами перед лицом Игната. — Думаешь, я зря тебе эту сказку дал почитать? Я посмотреть хотел, как ты читать будешь: читаешь-то бойко — у меня сын твоего возраста, и то читает медленней! Кто тебя учил чтению, а? Старец твой и учил! Поэтому ты его выгораживаешь? Ну, говори, так? А то отправлю на конюшню вон пороть!

Игнат молчал.

— Погоди, я сам скажу, как дело было. Семью твою он под Петров день в морильню спустил, а тебя с собой забрал, так? Ну, так? Потом ходил с тобой до Воздвиженья, а потом решил и тебя убить зачем-то, и сунул тебя к родным в яму. Там уж они все гнилые были, прости Господи, — Тимофей Тимофеевич троеперстно перекрестился на красно освещённую лампадкой икону в углу, — а к ним живого человека, одно слово — изувер! Вот от тебя до сих пор и смердит, как… — воевода повёл носом. — Ты в баню ходил, Игнашка?
— Ходил, — тихо сказал Игнат.
— Чего-то всё равно от тебя смердит, — пожал плечами воевода. — Ещё раз сходи. На Москве тебе, такому вшивцу, делать нечего. На Москву тебя с собой заберу, а то добьют тебя здесь за то, что в яме не сгинул, как пить дать добьют, у ваших святых старцев с этим просто. А на Москве дела сейчас творятся, да… — протянул воевода, уселся на своё место за столом, откинулся на спинку. — Ты, пень лесной, хоть, кто царь-то у нас в державе, знаешь, а? — с интересом взглянул он Игнату в лицо.
— Фёдор Алексеич, — слабо произнёс тот.
— Аааа, дурак! — довольно заулыбался воевода, обнажив жёлтые зубы. — Фёдор Алексеич ещё весной преставился, царствие ему небесное! А царя у нас теперь два: Иван да Пётр, братья его младшие. Ну да не твоего ума сие дело…

Воевода поднялся, тяжело вздохнул, остановился у окна, глядя в бледную снежную ночь: на широкую улицу, занесённую ровным, не разъезженным санями ещё снегом, на чёрные бревенчатые дома под толстыми белыми шапками, пушистый слой снега на отливе окна.

— Лёд встанет, поедем, — глухо сказал Тимофей Тимофеевич, не оборачиваясь. — Мне тут делать больше нечего. М? — обернулся он на Игната, — чего молчишь, пень лесной? В ножки кинуться должен — Москву увидишь! Истопником у меня будешь, у меня старому как раз помощник нужен.

Тимофей Тимофеевич отошёл от окна, присел у печки, приоткрыл заслонку, за которой весело плясало рыжее берёзовое пламя, положил большие ладони на зеленоватые изразцы, глядя в огонь. А Игнат в этот момент понял, что в Москву ему ехать никак нельзя: он ещё не мог ясно сказать, почему, но чувствовал, что картина, которую ему рисовал воевода, — покойная, прибыльная служба дворовым человеком в большом городе, — всё это ложь, такого не будет, а будет что-то иное, неприятное, чего нужно избегать.

Ещё не до конца понимая, зачем он это делает, Игнат поднялся со стула, прошёл к печке и взял тяжёлую чёрную чугунную кочергу. Думая, что Игнат хочет поворошить в печке угли, воевода, не вставая, отодвинулся в сторону, тяжело, сладко зевнул:
— Спать пора… Одного не могу взять в толк, Игнашка, — прислоняясь к изразцу щекой, прикрывая глаза, сказал воевода, — всё гладко в твоей истории, как я её вижу: а одно сейчас подумалось. Я ж морилен-то с десяток повидал: вашу-то давненько не открывали…

В этот момент Игнат, высоко поднявший кочергу, с силой опустил её на красный, шишковатый лысеющий затылок воеводы. Тот только ухнул, рыхлым кулем валясь на доски: в розовой лысине появилась вмятина, как на тесте. Лёжа на полу, воевода беззвучно дёргался. Игнат поднял кочергу ещё раз и снова опустил ему на голову, в этот раз попав в висок.

Когда Игнат остановился, воевода лежал недвижно. Под изувеченной его головой натекала лужица розоватой крови. Игнат аккуратно поставил кочергу к трещащей искрами печке, опустился на колени рядом с трупом, обмакнул ладонь в кровь, поднёс к лицу. Понюхал, лизнул, а потом старательно облизал руку. «Зачем я это делаю?» — подумал Игнат, но в следующий момент опустился лицом к полу и, как кошка, начал лакать кровь из лужицы. Чувствуя, как тело наполняется теплом, силой и бодростью, он слизал с пола всё. А затем тихо, никого не будя, собрался, надел воеводин заячий тулупчик, вышел на чернеющую голыми сучьями, свеже пахнувшую снежным ветром в лицо ночную улицу и споро двинулся прочь. В первый раз за многие месяцы Игнат себя превосходно чувствовал. Он знал, что не замёрзнет.

- О, Кряпсот, что стряслось? - Ивасько проснулся от шума и громкого кряхтения. Товарищи выгрузили Кряпсота в тенёк рядом с парнем. - Нога?
Ивасько напряг мозги, чтобы вспомнить, как в родной деревне лечили вывих лодыжки. Всё-таки бабушка была знахарка, а сам он был уже во вполне разумном возрасте, когда возился рядом с ней - шесть-семь лет, кажется. Может, что и вспомнит.
... Вроде, надо ногу в таз с холодной водой. Или чешуёй сома лодыжку натереть. Или чтобы собака на ногу помочилась. Что-то из этого точно помогало...

- Ооо, ну значится, слушай, парниша. - Кряпсот мигом воспрял духом, услышав о любимых грушах, даже ушибленное колено отошло на второй план. - Вощем-та, вот эти вота груши, которые с собой везу - моя гордость, растут на моей ферме, ну той, что на родине осталась и там щас сынишко мой старшенькой, стал быть, заправляет делами. Сорт именуется - "Просто Мария". Да-да, вот такие вот пироги с повидлом, "Просто Мария". Много слухов есть, почейму так прозвали, кто-то говрит, в честь первой женщины-грушевода, но, знаешь, не верю я в эту байку, ну явно не женское же это дело - новые сорта плодовых придумывать, я щитаю, стал быть. Или вот ещё версия - в честь жены одного из прошлых правителей страны нашей большой и многострадальной, дескать, она иностранкою была, и с собой первые груши этого вида к нам привезла, как приданное, стал быть. А так как дела сии давно в лета ушли, титулы и фамилия королевишны забылись уже, посему и прозвали - "Просто Мария". Ну да, не так это уж важно, чтоб об этом теперь лясы точить, ты ж не о том узнать хочешь, вижу я. Стал быть, если хочешь грушу вырастить ("Марию" там, "Верную" и "Императорскую" - не разница), над горшок найти для начала, хороший, крепкий, чтоб хотяб в два локтя глубиной. В то ж времечко идешь выбирать место под будущее дерево, где землица пригодна будет. Болотистое место не пойдет - сгниет кормилица, песчаное тоже - иссохнет, не заплодоносив. А вот суглинок, степные поля, стал быть - отлично подходят. Вот берешь такое место, выделяешь, стал быть, квадрат по две сажени на сторону - и перепахиваешь его, глубоко, на два локтя, вытаскивая корни и прочие гнилушки старых деревьев. Как перепахаешь и все лишнее уберешь - в горшок приснопамятный землицы отсыпаешь пополам с навозом. Кто-то для сих дел коровий использует, но я на этом деле пуд соли съел, поверь мне, лучше конского - ничего нет. Воот. Не забудь перемешать все тщательно. Да ты что ж это побледнел-то, малой? Или живность не любишь? Так это ж что ж, что естественно, стал быть, не безобразно же. Все в природе пригождается, все на пользу пойти может. Ну так о чем я говорил... Ага, значит, перемешал навоз в горшке, и семя в горшок засовываешь, ждешь, пока саженец проклюнется. Поливаешь раз в два дня, только смотри, не залей! Двух стаканов с головой достаточно. Самое важное, стал быть: горшок с саженцем на самое светлое место в горнице или на крыльце ставишь, чтобы свет и тепло грушенька будущая впитывала, да росла сильная и крепкая. Они, сладкие, вишь ли, оченно свет любят. Если все сделал по совести, жди результата зримого к концу третьей-четвертой седьмицы. Проклюнется росток, но ты не ленись; это только начало долгого труда! Поливай регулярно, следи, чтоб вредители окаянные, будь они всеми силами высшими трекляты, на святое не покусились! Два года ждать тебе, пока саженец окрепнет, а земля в месте будущей высадки осядет и готовой будет. Её, кстати, за семь-восемь седьмиц до планируемой посадки тоже надо будет с навозом смешать. Да-да, правильно, с конским! Ну да до этого далеко пока. Стал быть, саженец проклюнулся, ты его поишь, света ему даешь, сколько можешь, да жужелиц паскудных с него снимаешь. И вот тут зима приходит. Вот запомни, друг мой Ивасько! Сколько уж старый Кряпсот на свете пережил, сколько груш перевырастил, холод - страшный враг для груш родимых! Страшнее только паразиты мелкие, поганые. Да и то, не всегда! Как чуешь, что дело к заморозкам - тащи сразу в дом и в тепло. Поливай в это время по одному стакану в дни, когда в теплый сезон не поливал бы. И будет тебе счастье, как есть, будет, говрю. Ну вот, прошло два года, окреп твой саженец, стал быть...
Кряпсот продолжает самозабвенно распинаться на тему полного цикла выращивания груш.

Курогао моментально просыпается. Привычным жестом берет в руки посох, легонько толкает им в бок Саймона, чтобы и его привести в чувство боевой готовности. Чутьё подсказывает, что нельзя терять ни мгновения.
Есть ли шанс спасти кого-то из команды? Как защитить собственные жизни?
Для начала эльф быстрым взглядом оценивает ситуацию в трюме. Четверо попутчиков с лицами зелёного цвета небоеспособны, на остальных можно понадеяться.
Бесшумно и быстро эльф движется к трапу, чтобы аккуратно выглянуть наружу и попытаться оценить обстановку. Пользуясь своим знанием судов, он собирается беглым взглядом оценить следующие вещи: ущерб для судна, стратегически выгодное положение для защиты/атаки, потери с нашей стороны, и, конечно, главное - источник угрозы.

Многострадальный живот Ивасько скрутило с новой силой, хотя казалось, что хуже уже быть не может. Стараясь ухватиться за что-нибудь, Ивасько поднимается и плывущим взором осматривается. В фокус зрения попадают обезумевшие скотинки. Больше для собственного успокоения, чем для их, он говорит им: "Тише, тише, ребята, не пропадём". Кажется, вот так он когда-то оттачивал своё ораторское мастерство на гусях в деревне. От его голоса животных действительно оставила паника и они передумали разбегаться.
Ивасько пытается стабилизироваться стоя, держась за какую-то балку, и с тревогой смотрит в сторону трапа, ведущего на палубу.