Голосование пользователя

Как только Двори подошёл достаточно близко для прыжка и раскрутил свой кистень, Йофик собрал остатки сил и прыгнул, словно в последний раз в жизни оттолкнув ненавистную землю подальше от себя, зная - если противник сейчас просто отойдёт в сторону, отскочит, как не раз бывало - всё, выносите. Но выбора не было - быть забитым кистенём извне зоны досягаемости, не будучи способным защититься - ещё хуже.

Двори отпрянул, ударил навстречу, и шипованный стальной шар с глухим и липким звуком вошел туда, где у человека бывает щека. Но Йофик, кажется, уже шагнул за те пределы, где боль имеет значение - руки сами, совершенно без участия команд из нервных центров, выдали отмеренное усилие на ускорение тяжелого бродэкса, глаза сами безучастно измерили расстояние и скорость отскока чубатого кочевника, топор безо всякого насилия, гладко и плавно поплыл к цели, словно в пазах гигантского механизма судьбы. Время не замедлилось - просто перестало иметь значение. Йофика охватило великое спокойствие. Он уже знал, что попал, но радости не было, как и боли - только сосредоточенность на должном.

Когда широкое лезвие раскололо голову Двори пополам, Йофик потерял сознание и два тела тяжело рухнули на пыльный пол.

Со звоном и скрежетом с потолка рухнула тяжёлая ржавая люстра, и ещё одна часть старой кровли и потолка наверху обвалилась, пробивая путь снопам солнечного света.

      Годы прошли. Укатились, словно скрипучие почтовые дилижансы, улетели, будто облака пыли, поднятые стадами длиннорогих коров, умчались, как вереница индейских воинов. Да и индейских воинов уже не осталось — под Вундед-Ни их долгая борьба за свободу завершилась бессмертием для единиц и смертью для большинства. Длиннорогих коров больше не гнали с юга на север лихие ковбои, а последние дилижансы доживали свой век, вытесняемые поездами, и уже маячил на горизонте автомобиль, будущий хозяин дорог.
      Эпоха Дикого Запада подходила к концу. Еще где-то кто-то грабил банки, но самые знаменитые и отчаянные налетчики уже вышли из тюрьмы и, став бизнесменами, адвокатами или просто унылыми старикашками, вовсю корпели над мемуарами. Ганфайтеры спали в своих одиноких могилах или тихо доживали свой век, как Матео Мораза. По ту сторону границы вовсю гужбанил еще молодой, но уже подающий надежды революционер Панчо Вилья, а по эту страсти улеглись. Кончилось золото в приисках, а на те, где оно еще оставалось, наложили лапу большие компании. Гост-тауны заносило песком. Солнце маленьких гордых людей с большими револьверами закатилось, когда Восток дошел до Западного побережья. Дикий Запад на глазах превращался в обычное аграрное захолустье.
      Но для кого-то судьба еще запоздало дописывала финальный акт трагедии под названием жизнь. И этих людей было двое.

      Судьба Алонзо сложилась ровно — в Октавио признали разыскиваемого преступника, и негра оправдали. Цветной убил цветного — о чем и кому тут жалеть?
      Выполнив наказ общинников, Беннингтон вернулся к своей земле и работал на ней упорно и прилежно.

      Но его жизнь так и не стала безмятежной. Домик, который построили и в котором все вместе жили те самые ребята, уехавшие в Энтлоуп-Крик мыть золото, однажды сгорел вместе с обитателями.

      Никто, само собой, не упрекал Алонзо, но сам-то он знал, что поступи он тогда иначе, положив сумку с деньгами и спокойно дав мексиканцу ее забрать, тем самым он спас бы соплеменников. Пусть его и перестали бы уважать, трагедии бы не случилось. Люди бы не погибли.

      Судьба Никки сложилась не так трагично — в тот день, встав с больничной койки, она выпила виски, вытерла губы тыльной стороной ладони за неимением платка или салфетки да и пошла по жизни дальше, прихрамывая на левую ногу. Ничего особенно с ней с тех пор не случалось. Что ей было делать? Она играла там и тут, обычно выигрывая по чуть-чуть и изредка проигрывая помногу.
Она хитрила там, где за это не грозила виселица. Она прятала от мужчин свои шрамы, но их пугала жажда огня, которую не смог тогда утолить мрачный негр, расстрелявший ее из винчестера в пух и прах, а потом ни с того ни с сего вложивший спичку ей в руку. У нее получалось привлекать мужчин, но не получалось удерживать — они убегали. А может, ей не слишком-то и хотелось.
      Годы шли. И все меньше оставалось огня и тепла, и все больше скучной, унылой повседневности.

      И однажды она встала утром с кровати и почувствовала необъяснимую тоску. Ту самую, от которой пыталась убежать, бросив мужа и детей.
      Весь день напролет кое-как переломавшись, к вечеру, когда лучи закатного солнца ненадолго превратили уродливое в прекрасное, она пошла в магазин, смутно догадываясь, что именно собирается купить.


      Люди смотрели на нее с опаской, сторонились, будто чувствуя медленно разгорающийся жар.


      Хозяин отмерил ей ведерко керосина, отсчитал сдачу и не получив ответа на вопрос, зачем ей столько горючего, лишь хмыкнул на прощанье.

      Она взяла ведро и вышла на улицу.

А Алонзо, щурясь на закат, тоже вышел из дому, гонимый смутным предчувствием. Он почистил и смазал свою теперь уже старую винтовку, ту самую, которая так выручила его в салоне парохода "Кэннон Болл", на заднем дворе конюшни, на улице в Хэй-Сити, в коридоре отеля... и Бог знает сколько еще раз, где и при каких обстоятельствах.
      Он пошел по городку, а на него оборачивались люди, гадая, зачем старый негр тащит в своих клешневатых лапах потертый карабин. Неужто продавать решил? Да кому же?



      И неподалеку от магазина они встретились. Не столкнулись лицом к лицу, а именно встретились, сразу узнав друг друга.
      ♫ ссылка
      Запах керосина. Винчестер в руках. Ладонь на рукояти револьвера.
      Забытое чувство. Забытая ненависть. Забытое желание убить по первому подозрению. Забытый страх перед негром, который не падал, ловя пули. Забытый огонь, разливающийся по венам. Забытый зуд в указательном пальце. Забытое чувство, когда нельзя отступать, потому что если выхватишь револьвер, то можешь как выжить, так и умереть, но если отступишься, то это попросту будешь уже не ты.
      Забытая ухмылка смерти. Не просто смерти. Самой достойной смерти из всех — смерти в собственных сапогах. Умереть стоя или победить. Желание, возникшее, когда люди только-только научились стоять.





      Забытые призраки напомнили о себе.

      Запад притих в ожидании последней дуэли.

Патрик никогда не мог вовремя остановиться. Еще давным-давно, много лет и много галлонов виски назад, когда он начинал свое прибыльное дело по торговле спиртным, и замахнулся слишком высоко, поправ интересы более влиятельных конкурентов. Или чуть позже, когда они с Дорой вовсю развлекались аферами одна авантюрнее другой, затрагивая интересы все более важных персон. Или даже совсем недавно, когда Патрик ввязывался в одну за другой перестрелки только и исключительно по вине несдержанности своего языка.
Пять минут назад Патрику стоило всего-то чуть вежливее сформулировать свои возражения.
Три минуты назад ему следовало бы по-джентльменски принести свои извинения и исчерпать инцидент еще до разговора посредством оружия.
Восемь секунд назад он мог бы просто отшвырнуть свой револьвер в сторону и, подняв руки, рассчитывать на вполне возможное снисхождение со стороны боевой красотки.
Но Патрик никогда не мог вовремя остановиться. И сейчас, когда он осознал призрачность своего видения, когда отсутствие реальной цели этой дурацкой перестрелки могло привести к реальному смертоубийству, когда он понял что Дора все так же далека от него, как и была пять минут и пять лет назад — он тоже не смог.
Он видел, как выпущенная его дрогнувшей рукой пуля зацепила бок красотки, заставив ее тяжело пошатнуться, и даже успел восторжествовать целую секунду — ровно до того момента, как земля вдруг ушла куда-то вниз, и ее место заняло небо.
Небо было завораживающим. Глубокая синева медленно наливалась чернотой подступающих сумерек, и где-то вдалеке тяжелой бахромой ворошились тучи, обещая скорую грозу — а вместе с ней свежесть ветра, прохладу чистых капель и доброе чувство детского боязливого восторга от хлопающего прямо над ухом грома. Небо было невыразимо прекрасным, и оно было единственным местом, где столь долго могла скрываться от него Дора.
По щеке Патрика скатилась спокойная слезинка умиротворения.
Небо падало на него.

'Стеклянный' Патрик усвоил урок, который ему преподало мироздание в Роупсвилле. Тяжелый урок, ценой за который стала дыра в плече, пусть и зажившая быстро, но до сих пор напоминавшая о себе, стоило только по привычке облокотиться на эту руку. Еще дороже обошлось ухо — пусть Патрик и смирился с испорченным "фасадом", но теперь ему приходилось привыкать к изменившемуся восприятию окружающих шумов.
И он сдержал обещание, данное себе. Поезд, деньги на который столь любезно — в конце-то концов! — предоставил ему священник, увез его подальше от прошлого. По крайней мере, так Патрику казалось, когда он сошел на станции, чувствуя себя другим человеком. И тут же направился на поиски работы, а не бара, как делал раньше, несмотря на ноющую боль в наскоро перевязанном плече и дергающую боль в оторванном ухе. Более того, заработав почти целый доллар на разгрузке телеги, груженой каким-то барахлом (хотя Патрика и преследовала мысль о том, что пара господ, которым он помогал разгружать телегу, не являлись собственниками багажа), он не направился прямиком в бар, а пошел в церковь, где в чаше для пожертвований оставил половину своей выручки.
Сидя в тишине молельного зала, он осторожно впускал в себя годами гонимую мысль о том, во что же он превратил собственную жизнь. Нет, раскаяние не нахлынуло на него непреодолимой волной — все же, в свое время это был достаточно осознанный выбор, альтернативой которому была лишь пуля в лоб. Но сейчас... сейчас пришло время выбираться из грязи.
Оставшиеся деньги Патрик потратил на доктора, который обработал его раны. Следующая подработка, найденная в тот же день, позволила ему провести ночь на нормальной постели, а не под забором. Через неделю Патрик прикупил себе новый пиджак взамен простреленного падре, и получил стабильную работу посыльного при магазине скобяных товаров — клона того, который он раздумывал навестить в Роупсвилле — за баснословную зарплату в 8 долларов в неделю. Жизнь начинала налаживаться...
...и закончила в день получки. Воздержание от выпивки, чуть не вылившееся в delirium tremens — термин, с которым Патрик был знаком не понаслышке — вылилось в срыв, как только в кармане Патрика зазвенела честно заработанная монета. Стаканчик виски казался отличной наградой за тяжелую трудовую неделю, и был бы ей, если бы был только один... Но, как уже упоминалось ранее, иногда Патрик просто не мог остановиться.
На пароходе "Леди Бейн" Патрик очутился случайно — он рассчитывал просто поднести багаж старой леди, получить свои десять центов и вернуться в бар, однако судьба распорядилась иначе. Похмелье, мучавшее Патрика, вылилось в нелестный ответ на, в общем-то, отчасти обоснованную просьбу чернокожего парня, а дальше случилось примерно то же самое, что и в Роупсвилле.
Увидев, что после обмена "любезностями" черномазый схватился за ствол, Патрик похолодел. В прошлый раз Провидение недвусмысленно намекнуло ему о том, что путь, которым он шел последние годы, ведет куда-то не туда. Сейчас Патрик не особо надеялся на второй шанс. И что было намного хуже — после перестрелки в Роупсвилле Патрик каждое утро проверял боезапас в своем револьвере, чтобы быть уверенным в отсутствии досадных осечек, но этим промозглым дождливым утром ему было не до того...

То что все противники пережили его огненный шар не удивило Амона. Пожалуй бы он даже был разочарован, окажись это иначе. Ну вот атаковавшие его орлы заставили его нахмуриться. Конечно справиться с ними не составило бы никакого труда, но тратить на них время, пока противники явно что-то готовят, не было никакого желания. Решив, что лучше получит пару шрамов от орлов, чем позволит соперникам расслабляться, чародей вновь повторил заклинание Огненного шара.