| |
|
|
Эмиль поскорее раскатал рукав, закрывая вдруг оказавшуюся такой полезной руку. Потом набросил сверху пальто и поправил растрепавшийся во время бешеной битвы с «вирусом» галстук. Вылезая из машины, он (какая глупая педантичность!) позаботился прихватить с собой и пиджак, и пальто. Зачем они ему?
Клерк дважды перечитал сообщение, колючим взглядом просканировав каждую букву так, словно подозревал в ней зашифрованный ключ-код от Белого Дома. Потом с удивительным равнодушием сунул телефон в карман. Его рука наткнулась на угловатое и холодное ребро полицейского пистолета. Пролезая к задним дверям минуту назад, Лондон совершенно случайно опёрся ладонью о что-то, лежащее на полу. Оружие полицейских, так неудачно покинувшее кобуры в момент инцидента.
Эмиль не знал, зачем положил его в глубокий карман пальто: просто сделал это. В конце концов, будет, из чего застрелиться.
Очень хотелось курить, но Лондон не мог бросить людей, которые поставили свои жизни на бочку. Поставили ради него. Часы тикали, да, но в этот момент Эмиль предпочитал умереть достойным человеком, а не жить с мерзким ощущением ходьбы по чужим головам. В конце концов, он жил с ним последние двадцать лет. Чтобы развеяться, некоторые меняют мебель, и что мешает ему хоть раз перестать быть самовлюблённым кретином? Сцепив зубы и надеясь, что бензобак цел и пары бензина не собираются воспламеняться, клерк полез обратно в салон.
Он схватил Луи за плечи и, кряхтя от напряжения, потащил тяжёлое тело полицейского наружу. В фильмах это удавалось намного легче... впрочем, помогла, наверное, рука, потому что в конце концов Лондон смог выволочь бессознательного Луи наружу.
Можно было позвать толпу на помощь, но те уже сделали всё, что смогли. Звонок в 911 о чём-то, его не касающегося, это выдающееся достижение для среднего американца. О да, Лондон-то уж точно знал, о чём говорит: вчера он сам поступил бы так же. Но это было вчера. Иногда время меняет людей быстрее, чем кассир чековую ленту в «7-Eleven».
Обливаясь потом, Лондон тащил наружу и грубого Роджерса. Он не держал на него зла. Счастье, что бедняга жив остался.
«Что там говорили про капиталистический индивидуализм?»
Голова Роджерса показалась из недр перевернутого автомобиля, а Эмиль подумал, что нет разницы, обсасывать мысли про себя или проговаривать вслух. Может быть, это последний час Говорящего Эмиля Лондона? Нельзя упускать такую возможность.
– Что там говорили про капиталистический индивидуализм? – спросил Эмиль у бесчувственного тела. – Если не ошибаюсь, это старая марксистская риторика, верно? Типа клеймо, которое удобно шлёпать на жопу огромной корпоративной коровы. Но клянусь, даже такой толстый засранец как я ещё не настолько прогнил, чтобы оставлять человека в беде.
Лондон поймал на себе Весьма Осторожные взгляды некоторых очевидцев, храбро подтягивавшихся всё ближе. – Индивидуализм предполагает моральную, политическую и социальную свободу, правильно помню? – он снова бубнил из салона. – Свободу поступать, сообразуясь с собственным разумением, и свободу плевать на других людей со своей колокольни. Очень любопытный, но глубоко порочный подход. А знаете, почему, док? Мышцы плеч горели от напряжения, в позвоночнике поселился китайский дракон, но Лондон упорно выволакивал медика наружу. – Потому что всегда найдётся сраная колокольня повыше, а какой-нибудь ублюдок приведёт на соревнование верблюда. Ты редко задумываешься о таком раскладе, потому что со своей колокольни нет никакого желания смотреть на чужие. Но потом твоя колокольня разваливается на куски вместе с жизнью, и ты остро понимаешь своё единство с теми, кто вчера составлял для тебя тупую массу недостойных тебя обсосов. Верно, док?
Эмиль с наслаждением разогнулся, отправив доктора отдыхать к братцам-полицейским. За водителя он не волновался: тот был в сознании и выберется с чьей-нибудь помощью.
– Здесь ты поневоле задумаешься о, скажем, Прудоне. А ведь прав был французский педераст, не так ли? Вот и выясним, как глубоко в Анжеле прячется присущая каждому человеку коллективная солидарность.
Закурив, клерк направился к головной машине в собравшейся пробке. Лишь на пару секунд задержался и что-то поискал в телефоне копа.
– Прошу прощения, сэр. Вы позволите мне одолжить ваш транспорт? Я полицейский. Сами видите, вон мои друзья играют в домино с Господом Богом. Показал бы значок, но есть только это, – клерк достал из кармана пистолет и продемонстрировал опешившему водителю. – Проявите уважение к идеям Кропоткина, в конце-то концов, и выметайтесь к чёрту.
|
|
|
|
|
Сначала Дамиан хотел отвернуться, чтобы не смотреть в глаза незнакомцу, но потом он с удивлением обнаружил, что смотрит... в свои глаза. А такие же глаза, которые каждое утро глядели на него из зеркала, только в них не было тяжёлого, как свинец, груза, не было ржавой усталости и прожигающей как кислота тоски, терзающей сердце. И тогда О'Келли-младший не смог отвести глаз. Он даже не сразу понял смысл его слов, заворожённо глядя на то, как может выглядеть его взгляд, и не сразу обратил внимание на приближающуюся к груди ладонь.
Когда в груди, вокруг исстрадавшегося сердца, разлилось необычное тепло, Дамиан ощутил необыкновенное чувство, которого до сих пор никогда не испытывал, которое считал невозможным. Умиротворение. Ясная как день уверенность в том, что он в безопасности, ему некуда и незачем торопиться, что он полностью принимает мир, а мир, в свою очередь, абсолютно принимает его таким, какой он есть. И Дамиан с наслаждением отдался этому чувству, позволив ему заполнить всё своё существо, прикрыв веки, из-под которых неожиданно сорвались две крупные и чистые слезы, покатившиеся вдоль переносицы. Но медиум даже не подумал о том, чтобы скрыть их, стереть поскорее. Мысль о том, что "мужчины не плачут" ни на миг не возникла в его разуме, он был убеждён, что мир примет его в любом проявлении: плачущего, спящего, кричащего или читающего книгу.
Напряжённая спина Дамиана расслабилась и естественным образом выпрямилась, плечи опустились, ноги расслабились. Он понял, что говорит, уже после того, как первые звуки сорвались с его губ. Он не выдавливал из себя слова, не подбирал фразы, откровение лилось из самого его сердца, и слёзы из-под прикрытых век не раз за время монолога скользили вдоль переносицы.
- Всю свою жизнь мне казалось, что люди бросают мне, я ощущал полнейшую свою никчёмность, отчуждение, считал себя изгоем, которого никто не хочет видеть рядом с собой. Я решил, что я лишний на этой планете... да и вообще в этом мире. Мне казалось, что родители бросили меня, что они не хотели быть со мной и предпочли спрятаться от меня под землёй в гробах, лишь бы никогда не видеть меня больше. Филдсы отдали меня тебе, потому что не хотели нянчиться с больным ребёнком, которого они никогда не любили и которого им повесили на шею. Именно так я думал тогда, и потому не хотел выздоравливать. Я хотел умереть, чтобы меня спрятали под землёй, и я больше никого не обременял своим существованием. Моя жизнь казалась мне... жалкой, тщетной, напрасной тратой еды и кислорода. Когда умерли Филдсы, я поначалу злился на них, а потом пришла тоска. Я винил себя в их смерти, мне казалось, что я их заразил чем-то, когда болел, и умерли они из-за меня. Это было странно, думать так и понимать, что это глупые мысли, хотя сердце всё равно сжималось от боли. И тогда я понял, что сильно скучаю по ним, по родителям. До этого я даже не злился на них, а после смерти дяди и тёти... я больше недели по ночам плакал в подушку и менял наволочки, чтобы Роберт не узнал. Дедушка Роберт... Его я ненавидел, презирал и боялся. Но я сначала радовался, что он хотя бы не пытается умереть и спрятаться в гробу или отдать меня кому-нибудь. За это я его любил, и старался быть хорошим внуком, который помогает своему дедушке, прилежно учится и участвует в его работе. А теперь я живу, презирая себя и видя в зеркале отражение своего дедушки: обманщика, эгоиста и садиста. И я не хочу так жить. Но каждый раз, когда я решаю "Всё! Довольно лжи!", я вспоминаю, что не умею ничего, кроме как водить за нос людей, переживающих горечь утраты кого-то дорогого, вытряхивая из их страдающих сердец звонкие монеты и длинные банкноты. Вся моя жизнь наполнена болью, которую я сам себе причиняю. Я есть единственный источник моих страданий. А я так хочу любить. И ещё сильнее я хочу, чтобы меня любили. Но я не смогу любить кого-либо или быть любимым, пока не научусь любить себя...
Дамиан замолчал, открыл глаза и посмотрел в лицо своему собеседнику, ловя его (свой?) взгляд.
|
Ночь — закрывайте двери и выключайте свет.
Раин оглянулся по сторонам и перемахнул через забор, отделявший железнодорожные пути от парка. Все. Теперь никакие станционные рабочие страшны ему не были. Пусть еще докажут, что он вообще был на грузовой станции и скакал по путям как чертов карибу.
Парень быстро юркнул в сторону, стараясь оставаться в тени редких молодых деревьев и перевел дыхание, полюбовавшись на облачка пара, в которые оно превращалось. Бостон совсем не был похож на Мексику.
- Life’s a bitch! – в короткое емкое ругательство, выплюнутое сквозь зубы, бывший капрал Росс вложил все, что думал о почти трех сутках в запертом вагоне и гостеприимстве холодной столицы штата Массачусетс. Если уж не везет, то по-крупному. Пора бы привыкнуть.
Последних несколько месяцев он только и делал, что привыкал. Привыкал жить в бегах, и на дороге, постоянно убегая, настороженно оглядываясь. Привыкал не знать, где будет ночевать, и когда в следующий раз удастся раздобыть еды. Привыкал идти вперед ради самого движения вперед. Ну, ведь не может же быть еще хуже! Рано или поздно черная полоса на зебре должна была смениться белой. Или полной задницей, что тоже было вполне вероятно.
Ждал ли он чуда? Верил ли во что-то? Надеялся? Раин Росс твердо знал, что чудес не бывает. Вернее, чудеса не происходят сами собой. Хотя, вот именно сейчас от банального библейского чуда, включавшего в себя хлеб и рыбу, беглец бы не отказался. Есть хотелось как никогда, настолько, что парень с интересом покосился в сторону одного из мусорников. Настолько, что прощальный февральский морозец Росс пока просто не ощущал. Хотя, может, дело было в пробежке по путям, Раину еще предстояло насладиться холодом вдобавок к голодухе.
Но рыться по урнам Рай не пошел. Все было плохо, но еще не настолько. Восемь баксов. Будь сейчас день, он раздобыл бы пару хот-догов или бургеров на любом лотке или в какой-то паршивой забегаловке. Вот только сейчас была ночь. Самое ее начало, когда все добропорядочные граждане попрятались за крепкими дверями и надежной защитой более благополучных районов, а лотки позакрывались. Ночь. Время хищников. И совсем другой охоты, на которую уже вышли местные обитатели. Но и сам Раин не был испуганным травоядным, жмущимся по углам и обходящим по большой дуге неприятности. Отнюдь. Он был из совсем иначе замешенного теста, быть может, даже круче замешанного чем толпа черномазых, чьи вопли заставили его отклониться от выбранного маршрута.
Раин думал попытать счастья в станционном здании, манившем огнями в отдалении. Быть может, ему повезло бы перекусить и погреться, а может даже, забраться в уборную и там кое-как помыться, пусть даже прямо в рукомойнике, после трех-то суток в вагоне беглому капралу это явно бы не помешали банные процедуры. Но, не судьба.
Росс и сам бы не смог объяснить, почему свернул с намеченного маршрута и направился к собравшейся на улице далеко не самой благополучной молодежи. Может, воспоминания совсем уж зеленой юности подтолкнули его к этому, а может, банальное любопытство. Или надежда услышать что-то толковое. К примеру о том, где тут можно раздобыть налички и залечь на дно. Но надежда надеждой, а получить по морде и ребрам парню тоже не слишком улыбалось. Он хоть и был «хищником», но территория была явно чужой. И вряд ли ее хозяева обрадовались бы «залетному» Снежку, как они называли белых. Потому Росс решил пока не афишировать свое присутствие, и пошел, все так же держась теней и деревьев. Быть может, поближе и слышно будет получше.
|
|