Вакула уже успел вникнуть в ситуацию и оценить положение. Вид беженцев пробудил в нём живое участие. Серые глаза вновь заблестели. «Останови-ка, мил-человек!» — попросил он возницу. Двуколка остановилась, и толпа окружила её. Многим хуторянам Нерадич был знаком, так как заезжал и даже гостевал на их хуторках. Рассудив, что спасшийся из Холмогорско должен вынести из того какой-нибудь опыт, люди приготовились слушать.
Встав во весь рост на открытой телеге, староста ораторствовал: «Послушайте, други мои, совета битого жизнию человека. Перед нами сила ужасная, беспощадная, звериная. Выслушал я много суждений, каковы они есть, наши губители, но одно определённо: твари эти воистину бездушны, ибо такого изуверства учинить ни один наихудший каторжанин роду людского не способен. А по сему, надо нам быть твёрдыми, как перед необузданной стихией. Цель наша — выжить, спасти родных и близких. Лучше спать на голой земле, чем, поспав одну ночку в своей кровати после уложиться под дёрном.»
«Так что собирайтесь, родимые, в Старую Слободку, укройтесь за её тыном. Я ж со своей стороны, как старшина сельский, все дворы обойду и посмотрю, кто как там устроился. Ежели увижу куркуля, людей притесняющего, который отказал в трудный час в приюте, или, того хуже, цену за постой заломил, того мерзавца я сведу к наместнику, доне Рихтеру, и пусть уж он решает: простой ли тот спекулянт, али саботажник. Кто же поможет собратьям своим: призрит, накормит, утешит — тому уважение моё и поддержка. Всяк заступлюсь за таких перед донами.»
«Сопутствуйте воинам и ополченцам, они друзья ваши и защитники. Кто в силах, тот пусть пособит работой и молитвой. Верю я, что не падут Старые пни, благо есть у нас командующий — доне Алан Рихтер, да и вояки его не лыком шиты. Однако ж и расхолаживаться нельзя! Будьте начеку: спите чутко, дежурьте посменно. Коль в хате много человек, то выйдет короткая смена. Если какая опасность, действуйте ладом, слушайтесь приказов патрульных и дозорных. Знайте, что каждый воин скорее на верную смерть пойдёт, но людей не покинет.»
Староста сделал паузу и добавил: «Выслушаю любую вашу просьбу, чем смогу — помогу. Если у вас есть больные или немощные, обратитесь ко мне, замолвлю словечко перед доне Аланом, может дозволит снести их в донжон — по погребам-то на долго их не спрячешь.»
|
Вакула Нерадич действительно являл собой жалкое зрелище. Страшны были не столько его лохмотья, сколько глаза, глаза насмерть перепуганного, почти безумного человека. Однако тепло, кружка браги и внимание земляков сделали своё дело, и староста слабо заговорил: «Это… это ужасно… Холмогорско больше нет… Марта… Марта умерла.» С последними словами голос его вдруг приобрёл силу, и староста продолжил с какой-то нездоровой энергией:
«Мы удачно добрались до хутора, и остановились в хате жениного брата. Он холостой, жил один, за ним и поухаживать было некому. Бедняга совсем занемог, но Марта за несколько дней смогла немного подлечить его.»
«Однажды ночью проснулись мы от гама да крика, я гляжу в окно: вижу, конец хутора горит и всё какие-то тени мечутся. Я сразу смекнул, что это не просто пожар, это настоящий погром, и велел Марте схорониться в погребе. Но вот его, братца значить, в погреб-то сволочь я не смог, да и не успел бы. Только прикрыл его на печи рогожкою, да наказал лежать тихо, а сам отправился в погреб.»
«В погребе было абсолютно глухо, там мы с Мартой просидели час, другой и так уж не знаю, сколько времени прошло. Всё боялись выходить. Марта уж очень беспокоилась за брата, постоянно рвалась наружу. Наконец вышли, глядим: на месте хуторка пепелище, на земле кровь запеклась, и трупы везде. Почти все хаты сгорели, но братова цела, только дверь высажена. Мы туда. Внутри смрад, пахнет спёкшийся кровью. Марта скорей к печке, но только подошла, как стала оседать на пол. Я подхватил её, а сам смотрю, брат её лежит мёртвый, растерзанный, нутро у него вывернуто, а с головы (у него такая белокурая шевелюра была) снят скальп. Духу не хватит описать лицо несчастного. Я положил Марту на лавку, пытался привесть её в чувство, но она только бредила, кричала: “это не люди”, “изверги”, а потом забилась в агонии…» — тут Нерадич замолчал, тяжко вздохнул, посидел минуту или две молча, потом прибавил: «У неё было слабое сердце.»
«Марту и её брата я не стал хоронить, только перенёс тела в холодный погреб. Когда закончил, уж совсем стемнело. Простился я в мыслях своих с покойными, и навострил лыжи в Старые Пни. Я знал, что у соседа (голова которого валялась неподалёку) есть лодка-плоскодонка, запрятанная в камышах. Перебежками добравшись до Змеевицы, я отыскал её и поплыл домой вниз по течению. Плыть было страшно, из каждых кустов, казалось, сейчас вылетит копьё, пробив тебя насквозь вместе с лодочкой. Но благо ничего такого не случилось. Да только недаром это корыто прозвано в народе “душегубкой”: перевернулась оно, окаянное, на четвёртом извиве речонки. Я попал в воду, уж выплыть не чаял. На счастье — бревно. Уцепился за него и так поплыл дальше. К утру, изрядно продрогнувши, доплыл почти до самого села. Там прибило меня к болотистому берегу. На сушу-то я кое-как выбрался, но дальше рухнул без сил. Спасибо хлопчики нашли меня, только не сразу признали.»
Староста закончил рассказ, его голос ослаб, голова склонилась, и он вдруг тихо зарыдал, воскрешая в мыслях ужасные картины.
|