Голосование за ходы

      Двигатель Понтиака приглушённо загудел и машина резво тронулась с места, как только оторвалась от земли. На улицах ночного города почти не было людей и машин, и Том мчался с предельно разрешённой скоростью, оставляя позади тысячи огней рекламных вывесок и редких окон. По его лицу и приборной панели, приглушаемые стеклом с электронным светофильтром, пробегали жёлтые, тёмно-зелёные, красные блики никогда не спящих улиц. «Pontiac. Designed for action» по правому борту сменялось призывом брать от жизни всё, но уже через секунду в глаза бросалась яркая голограмма шириной во всю улицу: «Adidas. Impossible is nothing». Конечно, все эти вещи были не случайны: «Finger lickin’ good», «We keep your promises» и прочие «Born to lead» давно и прочно вошли в жизнь именно Шауля и Тома.
      Мягкий ход машины на комфортных стабилизаторах, приглушённый свет и тишина снова погрузили медика в полудрёму. Чехарда красок замедлилась, став тягучей, словно разогретая патока, и закружилась в первобытном шаманском танце. «Play beyond», — буквы выпрыгнули из невнятного потока света на границе зрения. «Where do you want to go today?», — вторил другой голос, раздававшийся из четырёхсегментного перекошенного окна Майкрософт. «Yours is here», but «Think», «Think different» — «Intelligence is everywhere»! «See what the future has in store for you», — слоганы кружились вокруг Шауля, словно общаясь с кем-то. С кем? Может, с ним? Или между собой? «We bring good things to life»…
      Голова медика упала на правое плечо и он проснулся, когда машина свернула с большой магистрали в узкий затенённый переулок. Удаляющимся эхом из уходящего полусна донеслись последние отголоски того шёпота: «It’s all inside»! Шауль окончательно пришёл в себя. Большой город остался за поворотом вместе со всей суетой и страстью, царившими даже ночью. Поистине, «The CITI Never Sleeps».
      — Приехали, — отметил очевидное Том, нажимая на пиктограмму функции автопарковки. Машина стояла возле автодока, который должен был принять её и поместить в специальную капсулу хранения после выхода всех пассажиров.
      Внутри самой базы Шаулю пришлось много вращать головой, идя через бесконечные коридоры, элеваторы и холлы: справа и слева навстречу ему почти непрерывным потоком попадались знакомые лица. Старые коллеги соскучились за долгие месяцы и были искренне рады видеть обаятельного доктора. Сегодня было много рукопожатий, крепких объятий и похлопываний по плечу. Настроение Шауля существенно поднялось.
      … Белые двери бесшумно раздвинулись и военный врач следом за Томом оказался в зале для брифинга. Сдержанный приветственный кивок инструктора, спокойная, как всегда, улыбка Эйдзоки и радостные глаза Максима, который и рад бы подскочить к старому другу, но сдерживался в присутствии высокого начальства.
      Через три минуты подтянулись остальные и брифинг начался.
      — Господа, — начал своим обычным усталым голосом полковник Гелен, — вчера первая группа отправилась на станцию СТ-сколько-то-там, вторая ночью вылетела на… другую операцию. Остались только вы — резерв. Но ночью поступил сигнал бедствия от Департамента Инженерной Безопасности. Одна из инспекционных групп, работавшая на четвёртом уровне в районе вот этой колонны, — полковник ткнул в голографическую карту, отображавшую район недалеко располагающейся колонны ВК-57.186259/61.950064, — не вышла на связь. Есть опасения, что они могли подвергнуться нападению со стороны террористов.
      Террористами традиционно называли всё отребье, влачащее существование на четвёртом уровне. Хотя это был тот случай, когда официальная формулировка была весьма точна и не являлась совсем уж откровенным лицемерием: публика там жила действительно отчаянная.
      — Однако их оборудование всё ещё функционирует и не было похищено. Это даёт основание полагать всё что угодно помимо нападения: обвал, выход ядовитых газов из недр, похищение с целью шантажа, обрушение конструкций пола и выход из строя коммуникационного оборудования. Ввиду опасности зоны будущей операции администрация округа попросила выслать военнизированную спасательную группу, коей вы сегодня и будете являться. Ваша задача выяснить точное расположение дорогостоящего оборудования, понять, куда делись люди, найти их и доставить на базу. Вместе с оборудованием, разумеется. Отправитесь, как всегда, в суррогатах, на ДНБТ-17 (десантный наземный бронированный транспорт). Всё необходимое обмундирование будет выдано интендантом. С вами также поедет военный инженер. Начало операции — через полтора часа. Вопросы?

      Обычно бесшумные ворота с неожиданным грохотом, как показалось Шаулю, захлопнулись за спиной его. У ног его болезненно-жёлтой молнией метнулся змей истончающейся полоски солнечного света, растворившись в безликом светодиодном свечении глухих потолочных ламп и напряжённом шуме штабного коридора. Таков был исход из Царства Небесного.
      «И выслал его из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят», — хорошо известные строки всплыли в голове Шауля, едва он начал свой путь от ворот к лифту. Тут уже был другой мир, не такой, как в штабе. Стерильная белизна звукопоглащающих покрытий, низкие потолки коридоров, едва уловимые глазом молниеносные движения раздвижных дверей, сосредоточенные лица спешащих куда-то служащих и короткие, чёткие реплики, посылаемые в коммуникаторы.
      Справа неожиданной тёмной ямой открылся показавшийся бездонным зал координирования спецопераций. Хотя сосредоточенных операторов, связных и диспетчеров от Шауля отделяли огромные звуконепроницаемые стекла, он словно слышал их напряжённые голоса, быструю речь и заученные стандартизированные чеканные фразы и коды. «Отряд Альфа, сектор чист. В вашей зоне не замечены сигналы...» «Код четыре, повторяю, код четыре! Уходите оттуда!» Скоро он услышит их на самом деле, уже немного забытые, но всё равно так глубоко въевшиеся в подкорку и на уровне рефлексов вызывающие такие же заученные стандартизированные ответные действия: принять укрытие, осмотреть местность, отдать соответствующий приказ…
      … Створки лифта обрезали штабной шум коридора, и его остатки мгновенно растворились в кабине. Тихий гул, сначала нарастающий, но через несколько метров ставший стабильным, успокаивал солдат. Всего двадцать шесть секунд, и в их лицо из открывшихся дверей повеял совсем другой воздух. Здесь больше пахло войной чем там, наверху.
      … И снова полумрак после не длинного ослепительного коридора. Это КПТААО: низкий потолок, тихий гул сотен охлаждающих приборов, еле-слышное пиканье измерителей пульса на уже «заряженных» терминалах с телами солдат. Шауль шёл мимо нескольких таких: лежащие в капсулах с десятками подключённых электродов и подсвеченными синим светом лицами, они смотрелись словно мёртвые, застывшие в своих гробах. Ближайший из свободных предназначался Шаулю.
      Анна, молоденькая оператор терминала подключения к суррогату, смущённо покраснела в ответ на улыбку старшего лейтенанта, в её глазах заиграли «звёздочки», отражая диодную подсветку сенсорного экрана. Шауль помнил эту лаборантку, несмотря на то, что она пришла в отдел незадолго до его отстранения. Ловкими и уже заученными движениями она начала накладывать контакты на тело солдата. В соседней капсуле инженер уже вводил релаксирующую сыворотку Герману, готовя его к подключению нейроинтерфейса. Это неприятная процедура.
      «Вы готовы, сэр?» — раздался тихий приятный голос Анны через пару минут ожидания. Она уже убрала электронный шприц, и по телу Шауля разливалась приятная слабость. «Как всегда», — кивнул лейтенант и снова то ли ободряюще, то ли заигрывающе улыбнулся. Изящный пальчик девушки словно в слоу-мо опустился на экран терминала. Касание — и словно удар строительной кувалды обрушился на мозг медика, выключив окружающий мир.
      Первым вернулся звон в ушах, потом появилась «картинка». Сознание даёт команду на судорожный вздох, но вздыхать мучительно нечем: лишь сотни электронных схем наполняют грудь. Такой вздох — словно крик о помощи в вакууме. Одна за другой включаются всевозможные сенсорные системы: это словно выныривание с самого морского дна. Шауль чувствовал, словно он «обрастает» новым телом, у него проявляются разные чувства, считываются показатели, и одновременно ощущается вся его тяжесть.
      «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их».

      Порыв промозглого ветра разогнал красный вязкий туман, заполнявший голову какое-то время. Сколько уже прошло? Час? Два? День? Дима с трудом вспоминал какой-то дикий бред — и сейчас это было всё, что умещалось под трещавшей от боли черепной коробкой. Тело пришло в себя, но сознание до конца не смогло вынырнуть из тягучей пелены забвения. Димку тошнило, перед глазами всё плыло, но с каждой секундой его тело всё отчётливее понимало, что оно очень, очень хочет жить. Знакомые звуки передёргиваемого затвора плёткой ударили по нервам и, до конца не понимая, что делает, ведомый лишь инстинктом, парень вскочил и молнией метнулся в сторону.
      Бросок, спринт, бросок в другую сторону, перекат в траве, прыжок вбок под сухой и резкий аккомпанемент автоматной очереди и бешеную барабанную дробь сердца — словно странный смертельный танец. Какая-то сила вела Димку, словно компас, направляя в нужную сторону. Божья воля? Дух-покровитель? Едва ли. Это гравитация: направляемый ею, парень кубарем катился вниз по склону холма, петляя в траве под дулами огнестрела и беспощадно рвал дистанцию между собою и лязгающими затворами.
      Думать — потом. Сейчас нужно лишь выжить.

      Поправив внушительных размеров рюкзак и выдержав небольшую паузу, Йонген поднял взгляд на остальных товарищей по несчастью путешествовать вместе с Мясником. Особенно долго он задержался на бледном разговорчивом пареньке. Его было жалко.
      „Может, он и чмошник, но бедолага попал. Выкручивается как может”, — оценил ситуацию юноша. Впрочем, жалость никак не давала о себе знать, и взгляд был всё таким же тяжёлым и мрачным, как обычно.
      — Йонген, — наконец, буркнул паренёк, кивнув Ежу. Знать, кого как звали, Йонгену совершенно не хотелось. Ему вообще было плевать на всё в это промозглое осеннее утро. — Бери свои шмотки и пошли, куда там надо.
      Голос звучал по-юношески низко, но спокойно и, несмотря на грубые слова, в нём не было эмоций — обидных или доброжелательных.

      Синдбад всё с той же ничего не выражающей улыбкой дослушал слова калимшанки, ничего не ответив сразу. Обстановка несколько накалилась и в воздухе запахло неловкостью. Ситуация выглядела глупо, но купец был рад ей. Именно в такие моменты люди проявляют себя и жизнь становится гораздо понятнее.
      — Пожалуй, — Синдбад поставил полупустой пиал на место, — Анвар сказал мудрые слова, госпожа Раэль. И лично я склонен поступать именно так, если вам это интересно. Нам не нужно меняться ни на йоту, чтоб встать на сторону униженных и слабых. Мы уже на ней, вместе с вами. И именно поэтому пришли сюда. Но для нас с Анваром и Азрионом совершенно неприемлимы ваши методы, хотя мы полностью разделяем цели. И осуществлять их не отказываемся. Но действовать будем по-своему. Я бы не стал присоединяться к Гильдии ни формально, ни в ограблениях чиновников. Но решать проблему всех этих несправедливо забытых и обиженных людей, — Синдбад неопределённо махнул рукой, — для меня дело принципа. Мы можем делать это одно дело, как два фланга одной армии громят общего врага. Цель одна, но действуют они с разных сторон и по-своему. В этом есть особая сила. Это разумно — использовать свои ресурсы и сильные стороны, а не гасить их в угоду методам. Как вы верно подметили, мы ещё не запятнаны, нас слушают и нам верят. Так почесму бы не использовать это? Зачем подвергать риску то, что мжет быть гораздо, гораздо полезнее в другом? Поэтому, очаровательная госпожа, я предлагаю вам партнёрские отношения ради общей цели. Но действовать мы будем каждый по-своему.
      Заметив взгляды своего друга в сторону выхода, Синдбад поднялся, готовый раскланятся и отправиться другим путём. Это большой город с бесконечными возможностями. Это длинная жизнь с непредсказуемыми поворотами.

      Синдбад сидел и потягивал чай. Внимательные почти чёрные глаза перескакивали с одного говорившего на другого — купец не хотел никого перебивать и встревать в разговор. Меньше слов, больше дела. Сказать можно всегда, а вот вернуть неосторожное слово — не получится. Поэтому если есть возможность молчать — молчи. Поистине, мудр был его новый заокеанский спутник, Тейджо.
      „Ого, как она завелась!”, — горячие, как калимшанский чай, эмоции Рилсы говорили о её искреннсти лучше всяких слов. Она не пытается юлить. Впрочем, рождённого при мулхорандском дворе Синдбада такие вещи не вводили в заблуждение. Он прекрасно знал, что любым человеком движет благое намерение. Просто представления о благе у всех очень разные. Каждый человек в душе очень искренен и плохих людей, в общем-то, не бывает. Но озеро человеческой души бездонно. Человек сам обычно не догадывается, какие монстры живут в его глубинах, что таится в его недрах. Ни одно живое существо не знает, насколько глубоко дно его души, и никто никогда туда не заглядывал.
      „За любым чистым помыслом может скрываться жажда власти”, — купец невольно задумался и о себе, его взгляд стал несколько отрешённым, словно обратясь вовнутрь, — „Быть хорошим для других, благодетелем. Чтобы люди тебя любили, а ты бы их защищал. Фактически, каждый хочет стать для других… богом. Ведь так похоже, что его трон пуст. У каждого есть эта примесь. Взять нашу новую знакомую. Что для неё первично: быть тем, кто она есть и состояться в жизни, совершенно искренне прикрываясь благородной философией, или действительно желание помочь так, как умеет? Может, она святая? Вряд ли она сама знает ответ. Тут и она, и я, и тот же Азрион — вообще почти никто из людей не может быть уверен за себя. Никто не знает озеро своей души до конца. Но абслоютно все уверены, что уже видели в себе всё”.
      Синдбад всё же решил вмешаться. Теологические споры, оторванные от реальности — один из тех элементов родины, о которых купец не скучал никогда. Мулхорандец положил руку на плечо Азриона.
      — Госпожа Раэль, — в спокойном и неоторопливом голосе Синдбада звучало уместное случаю уважение, но не заискивание, — меня зовут Синдбад Анурхатеп. Фамилия вам наверняка известная. Ваши эмоции говорят об откровенности сказанных слов. Спорить можно бесконечно, особенно учитывая поднятую тему. Если мои спутники позволят, ответьте на один вопрос: что бы вы делали, будь вы герцогм Адрианом Абделем? Не спешите.
      Купец улыбнулся ничего не выражающей улыбкой и отхлебнул из пиалы.

      Ключ от склада исчез в искусно спрятанном в складках просторной южной одежды хизаме. Первая, уже ставшая привычной, часть прибытия в новый город была завершена и Синдбад, на секунду остановившись, глубоко вдохнул мокрый, пропахший всеми запахами мира воздух гигантского порта. Взгляд чёрных внимательных глаз скользил по гавани, лицо купца казалось отстранённым: его мысли простирались куда дальше нескольких километров, ограждённых крутыми скалистыми берегами Чионтар. Сотни кораблей швартовались и уходили в дальнее плавание каждый день. Вата Балдура, словно гигантская денежная воронка, вбирали в себя всю торговлю на тысячи миль вокруг, переплетая её в сложнейшие схемы, финансвые потоки, дальновидные союзы и тщательно выверенные тома договоров и соглашений. Но для обыденного взгляда путешественника эта тончайшая система скрывалась за личиной непостижимого хаоса: все куда-то бегут сломя голову непонятно зачем, совершенно бессистемно. Магия иллюзии высшего порядка этот суетливый порт! Но чьи невидимые руки держат все эти мириады тончайших нитей, сплетают их в клубок власти? Сколько их? Да и существуют ли они, эти руки?
      Синдбад словно очнулся от своих мыслей и, круто повенувшись на невыских каблуках расшитиых сапог, лёгким, но уверенным шагом направился вверх по холму. Старый нахохлившийся от утренней прохлады ворон, сидящий на коньке крышы Счётной Палаты, провожал купца внимательным взором. Сверху молодой человек в белой развевающейся одежде был похож на сгусток энергии, стремительно прорезавщий толпу несмотря на её плотность. Синдбад, не снижая скорости, нырял в зазоры между беспорядочно движущимися людьми, то наклоняясь в сторону, то в полуразвороте огибая живые препятствия. Привычному горожанину с востока это было не сложно и он успевал поглядывать по сторонам, примечая интересные детали местной жизни.
      А их на серых, мощёных камнем улицах, было предостаточно. Нищий бродяга у входа в порт изображал калеку, искусно спрятав ногу под себя, словно её у него не было; сосредоточенный, словно гомункул ничего не видящий перед собой мужчина лет сорока с осунувшимся лицом под добротной шляпой чуть не столкнулся с носильщиком. Полный ненависти взгляд, казалось, пробьёт его спину насквозь. В переулке, почти слившись со стылой тенью замшелого дома, прятал своё лицо едва заметный господин в сером невзрачном плаще с глубоким капюшоном. Ближе к Старой Стене, за грудой пустых бочек у таверны подвыпивший довольный матрос лапал совсем молоденькую деваху в официантском фартуке: купец заметил, как щедрая порция звонкого серебра перекочевала в её глубокий карман из грубой прпитанной солью ладони.
      В очереди к знаменитым Вратам перед Синдбадом стояла уже немолодая парочка: все десять минут купцу пришлось слушать брюзжание недовольной женщины. Вчера она не пошла в гости, птому что ей совершенно нечего было надеть — все её платья давно вышли из моды.
      И только войдя в Вышний Град, Синдбад горько усмехнулся, окидывая взглядом знаменитую Ширь. Он ошибся.
      „Оружие. Сюда нужно было везти кинжалы и кожанки, а не вино”, — про себя сокрушался купец, — „эта пороховая бочка не ровен час взлетит на воздух: когда ты слишком умный и слишком жадный, ты становишься слепым. А о местных властях можно сказать и то, и другое”.
      Почти идеальные уклоны мостовой Вышнего Града сияли чистотой. Тут, в окрестностях Шири под присмотром десятков роскошных храмов царил совершенно другой дух. «Золотой Град с золотыми людьми» — так назвал его Синдбад — служил домом для влиятельных и степенных господ, знавших своё дело и не разменивавшихся по мелочам. Тут была другая стража, тут были другие жесты. Тут даже воздух был другой! И тут был виден весь трагизм просчёта идеальной торговой системы Жемчужины Севера: денежная труба Врат Балдура трещала от натуги, едва уже справляясь со своим опасным содержимым. И вентиль на ней крутили отнюдь не местные патриархальные руки. Настоящим силам ещё предстояло выйти на сцену в ближайшее время.
      Невесёлые мысли не помешали мулхорандцу вовремя заметить три огроменных обчонка, стилизванных под кружки. Как символично: трактир один, а символов три. Это отражало положение дел во Вратах Балдура: название одно, а городов три. Один получает, другой отдаёт, а третий прозябает.
      Толкнув старую, но ухоженную дверь с красивой резной ручкой, Синдбад очутился в заполненном зале знаменитой таверны. Несмотря на многочисленных посетителей, тут было относительно тихо и спокойно. Похоже, обшитые гобеленами стены, старинная мебель с затейливой резьбой и книжные шкафы по углам, словно колонны подпиравшие потолок, притягивали к заведению весьма степенную и порядочную публику.
      „Жди расходов”, — Синдбад прикинул цену обслуживания в «Кружках», задержав взгляд на украшавшей стену голове лося с немного удивлённым выражением морды. Наверное, он так и не успел осознать, что же послужило причиной его «переселения» в сею залу.
      В следующий момент купец заметил махнувшего ему рукой чужеземца, встреченного ещё в порту, около пирсов. Рядом с ним, за одним из столов в правой оконечности зала, сидел его недавний друг Азрион, славный паладин Хельма и на редкость умный малый, даже без скидки на орочьи корни. Впрочем, за этим столом собралась вся честная компания из потра. Улыбнувшись, Синдбад уже спокойным уверенным шагом подошёл к столу и, ещё раз поприветствовав всех кивком, присел на свободный стул, положив ногу на ногу. Нужно было привести мысли в порядок, и юноша лишь вежливо молчал. К тому же было похоже, что за столом уже тёк разговор и вмешиваться в него вот так сходу, без приглашения, для отпрыска весьма благородного рода было просто неприемлимо.

      Где-то под вражеским судном будто бы исполинская туча разрядила заряд грома. Прочнейшая палуба заходила ходуном, ногами можно было чувствовать, как какая-то неведомая сила дугой гнёт доски. Звуковая волна ощутимо прошла сквозь тело, заставив почувствовать каждый орган в отдельности, сотрясая тот кисель, который обычно зовут потрохами. Куда-то в сторону Гуннара рухнула мачта, взметая тучу щепок и пыли. Глаза почти мгновенно застелил едкий дым. Но всё же Синдбад успел заметить утыканное шрапнелью из щепы тело Станислава, словно тряпичная кукла выброшенное за борт. Он был без чувств.
      Не раздумывая ни секунды, купец, так и не успев сориентироваться, где он, что всё-таки произошло и что ещё будет, бросился следом за товарищем в бурлящую воду.

      Обман сработал. Бран купился на фальшивый замах, иначе он или полностью проигнорировал бы его, или ушёл в глухую защиту, и лёгкий, почти неощутимый удар коснулся ранта его щита. Возможно, только в этот момент стражник понял, что зря поднял щит. Но его меч уже ткнул Йонгена в рёбра, заставив мальчика отойти ещё на шаг. Перед глазами плыло от боли и он не смог должным образом отреагировать, но на нездорово бледнеющем лице ни один мускул так и не дрогнул.
      Когда меч Йонгена почти не касаясь отскочил от левого края щита Брана, защищавшего голову, он стремительно, словно пружиня, пошёл на широченный замах, очерчивая дугу над головой мальчика и опускаясь в противоположный от обманного удара край — в правую икру стражника.
      Пошатнувшись от такого стремительного и трудного манёвра, Йонген тяжело отступил на шаг, чтоб не упасть. Пригнувшись, он всё так же внимательно, но бесстрастно, без намёка на эмоцию, сверлил противника взглядом. Спина пригнулась, а кончик меча, раньше всегда направленный в лицо противника, теперь клонился к земле то ли в защитной стойке, то ли от полученных синяков.

      „Или не умрёт”, — тяжёлым эхом загудели слова Брана в голове. Йонген ожидал чего-то такого, но настроение и бормотания волочущего его юноши очень, очень не нравились „псу”. Они не предвещали ничего хорошего и вселяли смутную, щекочущую нервы тревогу. — „А чего ты ждал?”, усмехнулся про себя Йонген, — „за любым хорошим событием должны следовать троекратные неприятности”.
      Зародыш гнетущего страха, начавший уже было шевелиться где-то в животе, умер, когда Йонген очутился на улице. Звуки боя, такие привычные и даже мелодичные, убивали страх. Страх рождается, когда есть сомнения. Сомнения появляются вместе с выбором. А у Йонгена с этой секунды не было ни того, ни другого. А потому исчез и страх, задохнулся, растворился. Дальше была лишь смерть — его или противника.
      Все планы мальчика летели к чертям. Он думал, что будет что-то вроде судебного поединка. Противником выйдет тот дылда, охранявший кабинет Асмана, хотевший поразвлечься. Скорее всего, он бы уделал Йонгена, а если нет — то Йонген бы поддался. Незаметно, чтоб не оскорбить противника, но и чтоб не заработать себе ещё одного врага уже внутри школы, в которой наёмник планировал учиться несколько трудных лет. Лучше было променять порку на избиение и ещё более суровую порку, чем сдаться без боя или, возможно, опозорить поражением старшего сокурсника. Но тут всё было по-другому. Не бой с судьёй, не до первой крови. Насмерть, или до потери сознания. Но эта грань настолько тонка, а человек такой хрупкий...
      Что-то щёлкнуло внутри, переключилось. С железным спокойствием на лице и нарастающим бешенством внутри, собравшись, Йонген окинул мрачным наливающимся кровью взглядом все загоны. Зайти в первый же? Выбрать пустой? Предпочесть старших или младших? Маленький воин не хотел доверять свою жизнь сучке-судьбе, и сделал выбор сам. Выбор этот пал на ближайший загон с учениками явно не дворянского происхождения и примерно йонгеновского возраста.
      На землю около входа упала котомка, подняв быстро осевшее облачко пыли. В руках у Йонгена оставался лишь его тренировочный дубовый двуручник высотой чуть больше самого мальчика. Выйдя на середину загона, он крикнул, насколько мог громко своим срывающимся голосом:
      — Я, Йонген, сын Олафа, осуждён сотником Асманом за нарушение границы и требую право пса.
      Всё.
      „Ну, батька, не посрамил я тебя. Теперь пусть хоть убьют”.

     

      Йонген окинул взглядом кабинет, внимательно отмечая все детали и особенности мебели.
      „Зачем я это делаю?” — похоже, внимание к деталям в опасной обстановке и запоминание пути отступления незаметно вошло в привычку и уже стало рефлексом. Впрочем, в жизни подчас пригождаются совершенно неожиданные вещи, как в тех сказках Олафа, где герой спасал разных зверей (ну как спасал? — просто не убивал) и они потом пригождались ему.
      Сотник почему-то сразу понравился парню. Чем-то он производил впечатление дельного и разумного человека, располагая к себе таких честных горемык, как Йонген и, возможно, отпугивая всяких ушлёпищ. К тому же он тоже был северянином.
      — Я Йонген, Сын Олафа из Чёрных Псов Гая, — вздохнув перед непривычно долгим рассказом, начал маленький наёмник ломающимся басом, — пришёл в Оксенфорд поступать в Гильдию. Вчера в таверне встретил Вереска и мастера Ратимира. Мастер сказал приходить сегодня в Гильдию и записаться на испытания. Я пришёл, меня не пустили и я решил перелезть через стену ночью. Вернулся в таверну, там какая-то тётка узнала, что я виделся с Вереском и очень враждебно стала о нём расспрашивать. Я ничего ей не сказал, тогда она стала угрожать и я её послал. Она гналась, пока я не забежал в крепость. Дальше, наверное, вы уже слышали.
      Йонген старался говорить подробно и не упустить ничего лишнего. Возможно, от этого рассказа зависела не только его шкура. Впрочем, врождённая (или вбитая оглоблей) привычка выражаться коротко и ясно тоже никуда не исчезла. Он хотел ещё добавить про Железную Леди, но Барн наверняка уже об этом упомянул и повторяться не было смысла.
      Мальчик исподлобья, но без враждебности или злобы, со старательно скрываемой тревогой смотрел на сотника. „Что он решит?” — возможно, этот вопрос очень отчётливо читался в его взгляде, но никак больше своим видом мальчик этого не подавал. По крайней мере, он очень старался.

      Теперь настала очередь Йонгена побелеть. На секунду перед глазами поплыло.
      „Элита Серебряных Волков. Это такие ребята, с которыми не стоит ссориться ни при каких обстоятельствах”, — пронеслись в голове давние слова старика Гая. Конечно, графиня была не из самих Серебряных, но дела это не меняло, а, возможно, даже усугубляло. — „Удача в моей жизни никогда не ходит одна. Почему я никак не могу это помнить постоянно?”
      Да, шанс, просто шанс поступить в Гильдию стоил таких неприятностей, что не снились даже вельможам, куда уж там нищему сироте. Сука-жизнь неприминула напомнить о себе. Чтоб не забывал, что она всё-таки сука, с гиеньим оскалом.
      Мальчишка оказался в том самом углу, попав в который даже загнанная лиса от отчаяния становится бесстрашной и ощеривается на свору гончих. Отступать ведь уже некуда, за стенами Гильдии Йонгену места уже не было. Непонятно почему и зачем, он переступил через выработанные с рождения инстинкты выживания и поступил правильно, но вопреки всякому разумному чувству самосохранения. Это не было похоже на рассудительного и привыкшего не упускать своего Йонгена.
      И всё же он ни капли не жалел. Он, на удивление для самого себя, даже чувствовал гордость. Но не спесивую, а такую, которая недоступна безродным нищебродам. И это было странно ощущать, это было что-то нвое в разнообразной и не сахарной жизни мальчика. Даже если всё это приведёт к смерти, то так и будет. С достойным видом и печатью фаталистичной не детской решительности смертника на мрачном лице Йонген шагал за приятелем Бада.

Кит беспокоился. Ещё утром туман казался подозрительным, и интуиция подсказывала, что случится плохое. И вот случилось.
Сам по себе туман, конечно, безобиден, если, конечно, он не на столько жив, как тот куст... Но учитывая, где они находились, в тумане можно было заблудиться на счёт раз.
- Борис, у тебя работает навигатор? Что-то я не хочу идти "на ощупь"...

      Холодная сталь тяжело, плотно легла в ладонь. Протёртое заботой лезвие и потёртая вниманием рукоять, заляпанная толстыми пальцами и венозной кровью. Восемь больших и тринадцать маленьких дырочек, на каждой лопасти. Всего сорок две, и ещё столько же с другой стороны. Стопоры, шестигранные болты, еле различимая надпись „Paradox”. Действительно...
      Нож вместе с карабином утонул в кармане. Может, я сорока, бездумно таскающая всё блестящее?
      Рассудок возвращался в бедлам под черепичную крышу головы после срыва. Я проорался. Это немного помогло, словно вышел какой-то дикий злой дух. Вообще, когда плохо и хочется поорать — ори со всей мочи, как зверь. Это помогает.
      Пока ещё в полубреду, я на четвереньках, в треморе от раздирающих чувств, мыслей и пизженной энергии чужой жизни, подполз к краю крыши.
      — Ну конечно... — дитя порочной анальной связи Фредди Крюгера и Росомахи буквально вспахал лестницу. Шансов тут не было. Хотя...
      Взгляд метнулся в сторону рентакопа. И тело, и рассудок потихоньку оживали после припадка. Ветер искромётных мыслей, блестящих решений и бараньей решимости снова наполнял мои паруса.
      „Если привязать к верхней уцелевшей перекладине, то футов двадцать можно сократить”, — я оценивающим взглядом ощупал вывалившийся кишечник, представляя, как буду скользить вниз до неповреждённой Умелыми Ручками части лестницы, а из нижнего конца моего „каната” будут вываливаться килограммы полужидкого полупереваренного дерьма. — „Сука, ведь не выдержит...”
      Нет, идея была гиблой и отвратительной. Ну её в зад! Шансов тут действительно не было.
      „Кстати, что он кричал?” — я рассеяно оглядывал крышу, пока память в мучениях металась по своим ущербным полкам, — „интересно, он говорил по-человечьи? Вот бы узнать... Хотя нет...”
      А время тикало. Каждый порыв ледяного ветра вырывал частичку тепла из моего дыхания и секунду из этой ночи. Точнее, из того её остатка, в котором ещё не была поднята тревога. Или не приехали копы. Тревога-то наверняка уже поднята!!!
      — Сука! Отсюда же надо сматываться!
      Мотор в груди снова поддал газу. Его тарахтение адреналиновым боем отдавалось в ушах, вибрировало во всём теле. Может, так и не прекратившаяся дрожь была уже устоявшимся Паркинсоном? Но какого чёрта! Это, блять, вполне объяснимо! Крыша, лифт, змея, мозги, собака, носорог, крокодил, глаз, опять собака, труп, ещё один труп, ёбаный пиздец с когтями, печень, отрезанная лестница!
      — АААААААААААА!!!
      Похер! Дальше всё равно будет хуже! И путь всё равно только один! По наклонной в грёбаный ад!!! И собрать себе весёлую копанию!
      Прямо передо мной разверзся зёв Преисподней. Пылающая лестница из острых костей и пузырящейся плоти вела вглубь пристанища греха.
      — How can The Hell be any worse when life alone is such a curse?! — прикрывая глаза от жжения адского пламени, я ступил на лестницу в Преисподнюю.

       Я снова, уже который раз за последнее время, потерял контроль над собой и проносящейся мимо жизнью. Моей, надо заметить, жизнью. Падая в черноту бездны, я пытался уцепиться, да хотя бы и за голый отвесный бетон, раздирая пальцы и ломая ногти. Повиснув на руке чудовища, словно напоровшись на торчащую из недостроенного фундамента арматуру, я ещё слабо пытался вмазать ему свободной рукой. Получилось? Не знаю, вряд ли. Но потом смазанные кадры арт-хаусного фильма перестали мелькать перед глазами. Плёнка кончилась, finita la comedia. Но где же титры?
       „В фильме снимались: Ричард Добсон, Джером Добсон, Джошуа Хампер, Мария Жилевич, Майкл Риносеро, Уильям Зендали, Дон Джованни Мафиозо и овчарка Рекс в роли овчарки Рекса”, — так было бы неплохо. Но нет.
      
       Oh, there ain't no rest for the wicked,
       Money don't grow on trees,
       I got Bill to pay,
       I got Ma' to feed,
       There ain't nothing in this world for free.
       I know I can't slow down,
       I can't hold back
       Though you know I wish I could,
       Oh no there ain't no rest for the wicked,
       Until we close our eyes for food.
      
       Радиостанция Joshua FM снова ожила, с трудом пробиваясь через помехи загробного мира. Одноимённое телевидение показывало прерывающуюся чёрно-белую картинку. Был бы ещё дождь, и унылый образ мог бы называться классическим. По струнам расстроенных нервов вяло гулял зазубренный смычок, извлекая душераздирающие звуки боли при каждой мысли. Я открыл глаз и просто слушал.
       Тело остывало на холодном пластике, а вместе в ним остывал и детский душевный жар. Из разодранных артерий на шее, наверное, и вытек весь пламенный адреналин.
       Смяв руками телефон, что меня уже не удивило — я устал удивляться, седовласый тростоносец повернулся и принялся изучать мои останки. А я изучал его лицо. Почти безвольно, абсолютно без всякого интереса.
       „Why are you here?” — подал голос Потрох. Судя по всему, ему тоже изрядно досталось, голос был надломлен и срывался будто бы от резкой боли. Действительно, как я тут оказался после падения? Кто-то же меня сюда принёс. Зачем? — „You are maintenance staff in uniform”.
       И то верно. Впрочем, рассуждать на эту тему, да и на любую другую, не хотелось. На меня навалилось вселенское бессилие и безразличие. Всё это напоминало маниакально-депрессивный синдром, когда периоды йаростной гиперактивности сменяются приступами глубочайшей апатии и безразличия. Только крутилось это всё в адской карусели с неимоверной скоростью.
       По щеке скатилась слеза из оставшегося глаза. Как же я устал! И это в шестнадцать лет... Не физически, а как-то внутренне устал, опустошился. Может, хотя бы этот господин закончит мои мучения, исключительно ради издёвки называемые жизнью? Впрочем, всё это лирика. Такие рассуждения и перспективы немного отрезвили и встряхнули меня. В безразличном взгляде промелькнула слабая искра.
       — Почта, — всё так же ощупывая джентльмена взором единственного глаза, продребезжал я пубертатным, да ещё и хрипящим из-за дыр в шее голосом.
       „Сука, вот что такое горловое пение на самом деле...”

       Сердечко мышонка ёкнуло и Йонген слегка побледнел. Голова стала кружиться, а в горле мгновенно пересохло. Разве что коленки не тряслись. Простой визит в таверну за работой и куском хлеба превратился в смертельную опасность.
       Мысли, словно осиновые листья под порывом ледяного ветра, взметнулись в голове и кружились беспорядочным вихрем, разум словно отключился, предательски оставив ребёнка один на один с угрозой. Животные инстинкты брали верх.
       — Нет... — промямлил он, чуть не плача. Мрачный, вызывающий парень куда-то исчез. Вместо него на стуле валялась испуганная мокрая тряпка.
       Внезапно перед глазами возникла тонкая добродушная улыбка Вереска. Он сидел на скамье, беспечно перебирая струны. Рядом допивал вино глава Гильдии.
       «Он... Как же я так могу?! Второй человек в жизни, кто не поленился оторвать свою сраку от стула и позаботиться обо мне, а я сейчас сдам его какой-то шалаве?!» — Йонген дрожал от страха, но одновременно глубоко в душе закипала ярость. Ярость на себя, на свою слабость, на эту уродину, на весь этот сраный мир, который дошёл в своих издевательствах до того, что заставлял предать по-доброму поступившего с сиротой человека. Йонген вспомнил Олафа, и на газа навернулись слёзы, — «Вот уж кто бы не одобрил это».
       Маленькие кулаки судорожно сжались, до боли, до белизны в костяшках. Мальчик внезапно вскочил, и с безрассудной отчаянностью загнанного зверька заорал на всю таверну срывающимся подростковым голосом:
       — ДА ХОТЬ УБЕЙ, СТРАХОЛЮДИНА! Я ТЕБЕ НИ СЛОВА НЕ СКАЖУ!
       Всё.
       Со злостью откинув ногой лавку, Йонген развернулся и пошёл прочь от стола. Наступил черёд «будь что будет». Он же сделал, что должен.

Очнувшись словно от многолетнего сна, я не сразу понял, что происходит и почему мне больно, и немного перепугался. Но всё было в порядке. Щёку обдувал тёплый бриз из сна, и в шуме агрегата, на котором я сидел, чудился рокот прибоя.
Приятный ободряющий голос окончательно вернул меня в сознение. Я неуверенно улыбнулся моему спасителю, на автомате потирая ушибленный затылок. Получилось немного натянуто. Вообще ситуация была очень неловкой. Незнакомый человек вырвал меня из какого-то ада, выходил, перевязал и сейчас гипсовал мою ногу, старательно разглаживая на ней полиэтиленовые складки. Я доставил ему массу хлопот и чувствовал себя немного виноватым, словно нашкодивший щенок, угодивший в кадку с кактусами. От стеснения у меня покраснели уши. Я не знал, что нужно сказать, что нужно делать, да и нужно ли... И просто продолжил сидеть, стараясь не смотреть, как юноша возится с моей покалеченой ногой.
Взгляд, ища, куда бы ему прибиться, стал блуждать по комнате. Она была очень мала. Пожалуй, это самая маленькая комната, которую я когда-либо видел. И в ней не было видно ни окон, ни дверей. Мне казалось, что она находится где-то далеко-далеко от того мира, где я жил раньше. Она была как будто глубоко под землёй, сокрытая от всяческих опасностей и бед. Хотя я и люблю просторы, открытые пространства, стремительный бег и полёт, сейчас это место казалось самым лучшим. Тёплым, уютным, даже родным. Сейчас хотелось именно этого: забиться куда-нибудь подальше от целой орды страшных воспоминаний и мыслей, что тихо ждали моего внимания на границе памяти. Рано или поздно они получат меня. Но не сейчас. Потом...
Блуждающий взгляд остановился на скудной кучке одежды на полу. Это была моя одежда. А я сидел в одних плавках. Хотя нет, на мне был отличный костюм мумии, увитой бинтами, из какого-то приключенческого фильма.
"Он меня перевязал", - ожила первая более-менее осознанная мысль. От осознания полученной заботы стало ещё более неловко.
Дальше взгляд всё-таки опустился вниз, на ногу и парня. Он заметил это.
- На вот, возьми на память, - протянул он мне горсть осколков чёрного пластика. Наверное, это и есть тот самый "криптонит", который он из меня вытащил. Осколков было много.
Я складываю ладони "лодочкой", чтобы принять кусочки. Они мягко стучат друг о друга. Рука незнакомца касается моей ладони, и я слегка вздрагиваю. Это ощущение чего-то тёплого и живого на миг заставило вспомнить о том, где я только что был, где этого живого так не хватало.
Я беру подарок неестественно тяжёлыми руками, вдруг ощутив слабость. И моё тело, и дух мой пережили слишком сильное потрясение, и усталость навалилась всей тяжестью. Хотелось свернуться калачиком и заснуть. Такое состояние знакомо всем альпинистам: когда тебя сносит со скалы резким порывом ветра и первый страховочный крюк со звоном вырывается из камня. А за ним второй... И третий... И когда ты уже вручаешь свою душу Богу или дьяволу, последний крюк выдерживает. Пронесло.
Грудь заполняется болезненной истомой, коленки мелко трясутся, а руки моментально наливаются свинцом.
В перевязанном животе протяжно заурчало. Было похоже, что весь выработанный моим организмом адреналин собрался там в тугой узел и недовольно крутанулся.
Тяжёлые руки опускаются на колени, сжимая тёплый пластик с моей запёкшейся кровью, а взгляд снова падает вниз. Немного двинув здоровой ногой и пошевелив на ней пальцами, я вдруг решаюсь заговорить:
- Как тебя зовут? - мальчишеский, ещё не совсем сформировавшийся голос, к тому же ещё и пересохший, "даёт петуха", от чего становится ещё более неловко, и я густо краснею, поспешно откашливаясь.

       «Наконец-то всё закончилось!» — мог бы подумать Синдбад, но он так не подумал. Всё только начиналось, и самоё сложное ещё впереди. На горизонте пока что призрачно маячили весьма зловещие тени прошлого. Тени ненависти.
       Команда быстро справилась, как всегда не замешкавшись ни на секунду. Пленника в один отсек, тела в другой, Збышека в каюту боцмана, под его же пристальный надзор и с заданием накормить бедолагу — Синдбад не упускал ни одной мелочи. А пока что нужно было решить вопросы, так бесцеремонно прерванные дракой в трактире.
       Кивнув головой спорящему Люцу и скучающему Доромиру, купец пригласил их пройти в свою каюту. За последним вошедшим беззвучно закрылась дверь, над которой опустилась плотная штора, приглушающая звуки.
       — Хотелось бы мне встретиться при более приятных обстоятельствах, друзья, — немного помолчав, начал Синдбад, — и в более широком составе. Но, увы...
       Купец сел за стол. В его руке незаметно оказалось гусиное перо для письма. Пальцы бесцельно, автоматически теребили его опахало. Синдбад, похоже, был взволнован, но постоянно надетая на лицо обходительная улыбка говорила об обратном. Хотя она вообще ни о чём не говорила.
       — Я хотел предложить вам новую авантюру. Наверное, самую отчаянную из всех, что у нас были. Но сейчас я практически полностью уверен, что от неё лучше будет отказаться. Виной тому — сегодняшние события и то, что в ходе них открылось. Я прекрасно знаю, насколько опасно знать что-то лишнее. Одно неосторожно услышанное слово — и ты покойник. И поэтому я спрошу у вас: хотите ли вы быть втянуты в дело, где только по одному подозрению о вашей осведомлённости в нём вас обязательно будут пытаться убить сильные мира сего? В трюме нас ждут пленники. Они, надеюсь, и помогут понять, насколько быстро нужно сматываться от задуманной авантюры, но даже того, что мы от них услышим, наверняка достаточно для смертного приговора. Поэтому я не настаиваю: вы можете на этот раз отказаться, можете пойти со мной, но предпочесть не знать опасных тайн, или же с головой окунуться в крупную и неоправданно опасную игру, где от вырубаемого леса будут лететь не щепки, а вековые дубы.
       Синдбад спокойно посмотрел на товарищей: Проста и Люца. Он будет рад любому ответу. По разным причинам, но всё же будет рад.

       Я замер. Затаился среди рифов, бездвижным глазом наблюдая за этим потрёпанным и наверняка злым, колючим ершом. Зачем мне с ним здороваться? Вот и я тоже так думаю. У него своё дело, у меня своё.
       Он не был похож ни на пончика-охранника, ни на вылизанного вышибалу дона. Но зачем кастет в гостинице? Быть может, он ждёт свою судьбу? Или чья-то судьба ждёт его?
       — Joshua, dear, your head is good for eating, not thinking, — Потрох не разделял моего философского настроения. Тогда я больше походил на тех придурков из Denver Ninja Posse, чем на настоящего шпиона.
       «Может, рисуя букву S, Мартин имел в виду не Superman, а Stupidman? Как-то он странно улыбался», — внезапно всплыло воспоминание в измученном, перевёрнутом и нахрен взорванном сознании.
       Разгорячённое при подъёме сердце всё никак не желало вернуть свой обычный ленивый ритм. Нет, я был не достаточно мелкой рыбёшкой, чтобы проскочить тут. И недостаточно крупной, чтобы прорваться. Подумать только, мне 16 лет, у меня нет глаза, я дебил и сижу на тридцать седьмом этаже пожарной лестницы гостиницы ночью напротив мужика с кастетом по пути к дону городской мафии, чтобы передать ему дерзкий привет от хозяйки скотобойни-крематория и свой глаз. Нет, пусть сначала проплывёт крупная рыба, а там настанет черёд всякой шушеры.
       Затаив дыхание и запасшись терпением, я всё так же неподвижно и неотрывно смотрел на ерша с горящим красным глазом.

       В переулке повисла тишина, какая только возможно в оживлённом торговом городе. Лишь из-за каменных стен домов, перекатываясь через невысокие крыши, был слышен торговый гул проспектов. В большом городе большое разнообразие. Мальчишка, звонко и весело зазывающий покупателей в лавку своего отца, даже не подозревает, что за её стеной лежат два трупа. А через пару минут прошедший по этому месту погонщик мулов уже ничего не увидит.
       Передышка дала время подумать, и думы эти были не радостными. Слова этого рыжего парня, так простодушно, но точно передавшего тайные беседы из Наживы, пускали свои щупальца в самые глубины памяти, вороша смутное, зловещее прошлое нильфгаардской аристократии.
       «Федаины... Сгинувшие пёс знает сколько веков назад... Ораторы, слуги... Да, было глупо полагать, что такую заразу можно искоренить. А когда про тебя не знают, то ты можешь действовать свободнее. Когда думают, что ты мёртв, всё ещё проще. Но эти парни уже не те, и это обнадёживает. Трудности закаляют, а у старых федаинов их было хоть отбавляй. Сейчас же они более расслаблены, более изнежены, менее опытны. Но они, похоже, как нельзя лучше воспользуются главным козырем — внезапностью. Чего же они хотят? И чего хотят от меня? Алмаз и книгу? Зачем же ещё стравливать магов и ведьмаков, кто напрямую заинтересован в этих находках, для кого это стало целью существования?»
       Взгляд Синдбада беспокойно скользнул по широкой спине Баррака. Федаины били неожиданно, и никогда нельзя было сказать, что твой лучший друг — не один из них.
       «Кто угодно... Род Кеаллахов — знатнее даже императорского, по-хорошему. Среди нас агентов может быть даже больше, чем членов семьи», — осознание глубины и одновременно масштабы этой внезапной угрозы ошарашили купца, но он тут же взял себя в руки, — «Хотя, если подумать, то в опасности в основном мои старшие братья. Можно ручаться, что их лучшие друзья — это подстава. А кому тогда, в смутные годы, нужен был бесприданник, обречённый уныло существовать в тени братьев? Потом были долгие годы пустыни среди людей, которые скорее умрут, чем продадутся кому-либо хоть за деньги, хоть за идею. Чужую идею. Но в Назаирской Торговой Компании точно есть предатели, и искать их надо среди тех, кто появился после её расцвета. Пусть даже они кажутся самыми верными. И начать можно будет с распорядителей в самом Назаире».
       Нильфгаардец улыбнулся лишь уголками глаз. Эти шакалы наверняка запустили свои руки в главный узел Серой Сети, получая бесценные сводки со всего мира. И именно эти руки теперь будут приносить своим хозяевам хорошо продуманную дезинформацию. Нет, не стоит обрубать их. Всезнание, покрытое тонкой ложью, страшнее неведения.
       Но всё это потом, после. Нужно удостовериться во всём, до конца вытащить возможную правду из всех, до кого удастся достать. А сейчас...
       — Отдохните пока, хлопцы, — вместо Поля из-за угла вынырнул Менелай. Что ж, видать, проныра ещё не вернулся. — Доромир, как там наш гость? Люц ушёл за телегой.

       Увидев, что Збышек хромает, нильфгаардец присмотрелся к ноге по-внимательнее:
       — А я Казимир, купец. Что у тебя с ногой?
       Збышек внимательно всмотрелся в лицо купца, после чего ткнул пальцем в мертвого мага:
       — Это он сделал, перед тем как его убили. Сложил пальцы вот так и стало очень больно.
       Парень в точности повторил жесты мага, которыми он действовал на колено.
       Синдбад не был силён в магии, но всё же кое-чего насмотрелся за свою бурную жизнь. Знак этого парня выглядел вполне настоящим.
       «Ты посмотри! Похоже, он с первого раза, хотя бы приблизительно, запомнил то, что другие учат годами. Может, он и не маг, но память, похоже, отличная. Вероятно, интерес реданцев был не совсем уж беспочвенным».
       Купец кивнул, с лёгкостью сдержав удивление.
       — Будем надеяться, что скоро пройдёт. А пока, — Синдбад обернулся к лежащим телам, — помоги, пожалуйста, связать этих недобитых чертей. Надо узнать, кто они такие, и выдать разбойников страже.
       Баррак уже занимался своим делом с предводителем, и купец направился к тому мордовороту, который лежал недалеко от Збышека. Сняв с себя пояс, он распустил его. На поверку тот оказался не изящным украшением, а тонкой, но очень прочной шёлковой лентой около четырёх ярдов в длину. Сев на корточки, он кинул один конец рыжему юноше, а сам принялся вязать руки головореза, заломав их сзади до самого затылка, связав и перекинув верёвку через его шею. Оставалось потуже затянуть ноги, и пленник не сможет пошевелиться, ничего себе не вывихнув.

       Йонген едва поспевал за шустрым пацанёнком, но всё же поспевал. Суета, снующие повозки, непонятной глубины лужи, гомон, ор, кидающиеся под ноги ошалелые курицы, скользящие на камнях мостовой куски мусора... Да, наёмник не часто бывал в городах, но всё же бывал, и потому привык довольно быстро. Впрочем в так нелюбимй Йонгеном кутерьме было и хорошее — ему некогда было думать о загадочном предстоящем испытании и он не забивал себе голову догадками.
       «Да чего же он так бежит-то?!» — недовольный паренёк с трудом увернулся от очередной несущейся навстречу дородной бабы с яйцами, — «вот бы она разоралась, если бы уронила и разбила».
       Но тут Йонген чуть не налетел на новое препятствие. С удивлением он уставился на вдруг замедлившего шаг мальчика с лазурными глазами. Глазами, полными ожидания и какого-то доверительного нетерпения.
       — Расскажешькакойон? — выпалил провожатый на одном дыхании.
       Надо было рассказать. Йонген сразу понял, о ком идёт речь. Понять было не сложно, если вспомнить, как восторженно смотрел ребёнок на Вереска — своего кумира. А что мог рассказать Йонген? Он знал Вереска меньше дня. Неизмеримо меньше, чем этот спрашивающий сорванец.
       «Ну, как говорят воины с юга», — Йонген открыл уже было рот, собираясь пересказать всё то, что он слышал о Серебряном Волке, но слова застряли в горле, — «Нет. Тут же половина враньё. Да и знает об этом каждая собака. А парень, похоже, спрашивает серьёзно, и ему это правда важно».
       Йонген задумался. Перед глазами проплывали все те минуты, когда он видел Вереска. Как они встретились. Как на него смотрели люди. Наёмник вспоминал, продолжая идти, каждую мелочь из тех, что он уже рефлекторно научился фиксировать в памяти. Улыбки, взгляды, движения бровей и век в ответ на действия окружающих. Он вспоминал, как себя вёл знаменитый Волк, как смотрел на других. Вспоминал свои мысли о нём, и Йонгену становилось почему-то стыдно. Он не смог сразу уловить то важное, что скрывалось за маской лёгкости и беспечности, и успел уже поставить в своём восприятии клеймо.
       Йонген вдруг остановился и посмотрел мальчишке прямо в глаза внимательным, долгим взглядом, хотя молчание уже и так затянулось.
       — Настоящий, — в голосе не было нажима, но был какой-то не слышимый ушами, а лишь воспринимавшийся духом вес этого слова.
       И Йонген пошёл дальше, оставив обескураженного и замешкавшегося ребёнка чуть позади. Но не слишком быстро. В конце-концов, он не знал, куда ему идти.
       «Вряд ли он понял. Хотя кто его знает, этого будущего воина».
       Кто знает. Иногда одно настоящее слово западает глубоко в душу и меняет всю судьбу человека. Сейчас, через год, или перед смертью. Тогда, когда он его поймёт.

       Оскалившись, зверь размахнулся и со всей силы вогнал большой и средний пальцы в глазницы стоящего перед ним охотника и схватил его за лицо. Ольгерд коротко вскрикнул и обмяк, выронив меч и повиснув в воздухе на поднятой руке оборотня. Макушки деревьев потряс торжествующий рык, заставляя блестящие в лунном сиянии снежинки, словно конфетти, сыпаться с неба в честь триумфатора.
       С ботинок неподвижно висящего охотника на рыхлый снег беззвучно падали капли крови.
       Горец, продолжая шагать в сторону Мечеслава, резко вскинул руку и скрутил пальцы в каком-то изящном жесте. По коже воина пробежали мурашки и, казалось, в грудь ворвалась порция свежего горного воздуха. По телу, словно разряд молнии, сверху до низу прошла какая-то волна силы и Мечеслав ощутил небывалый приток сил и лёгкости. Казалось, он может теперь нестись вперёд даже не касаясь земли.

       Йонген на секунду замешкался: всё произошло очень быстро, и поменялось кардинально. Переведя удивлённый взгляд с прибежавшего разочарованного мальчишки на ободряюще улыбающегося Вереска, парень стал собирать вещи.
       «Испытание? Уже? Интересно, что там будет?», — сердце забилось чуть быстрее, и под ложечкой еле заметно засосало. Момент был волнительный, — «Ну, в любом случае, мы во всяком дерьме бывали. Вряд ли они там придумают что-нибудь хуже, чем было в Каратоне».
       Неприятное воспоминание о той злосчастной засаде могло испортить парню настроение в любое время, но сейчас было не до того. Собравшись, он проследовал за малолеткой пару шагов и, вдруг словно вспомнив что-то важное остановился и обернулся.
       — Спасибо те... Вам... — неуверенно, но, очевидно, искренне, пробубнил он и, почувствовав какую-то неловкость, резко отвернулся и скорым шагом догнал своего нового проводника.
       Кто знает, может, выходя из этой засаленно таверны, Йонген входил в новую жизнь. И, как знать, может в ней-то как раз и было для него хорошее место.

Twisted Night.

       Спокойный и тихий зимний лес в эту ночь был растревожен свистом стрел, яростными криками отчаянных бойцов, безумным птичьим граем и леденящим душу воем. Но белый снег вместо холодного серебра луны пролился горячий багрянец крови. Охотники становились добычей, а добыча — охотником. Всё перевернулось с ног на голову. Всё шло не так.
       В отчаянном рывке смертельно раненый Ольгерд рвался к Зверю. Стиснув зубы, в засаде засел Леший. Рыча, из тыла спешил на помощь кузнец Мороз. Молясь Даждьбогу, обходил врага Мечеслав. Обливаясь холодным потом, в ужасе застыл за стволом осины Велимир. Где-то наверху смертоносной тенью замер Нож. Стремительно настигал врага Вирджилиу Дракула, славный карпатский горец, зачарованный в оборотня. И открыл красные как у Сатаны глаза очнувшийся Никифор-маг.

      На секунду я даже забыл, что нужно дышать. Может, это было и дольше, потому что перед глазами успела пронестись вся жизнь, жизнь того охранника. А на фоне этого нелепого калейдоскопа мигала гигантская надпись «Почему?»
      Как всё могло пойти таким путём, чтобы привести вот к этой минуте? Тысячи сценариев засрали мой взрывающийся мозг спамом. Пьяный жирный деревенский лох, загнавший сына в угол и хлеставший конской плёткой за то, что тот не закрыл калитку на ночь. Толпа одноклассников, чмырящих перепачканного в соплях и моче подростка на заднем дворе школы. Жирный прыщваый задрот в дешёвом фраке, взятым на прокат в комиссионке, стыдливо жмущийся в углу зала на школьном выпускном: его так никто и не пригласил на танец, а сам он даже не решился. Тогда в его глазах промелькнула первая искра ненависти. Не злобы, а мрачной, лютой ненависти на этот мир и всех его ёбаных обитателей! А потом он не поступил в колледж из-за оценок и, гонимый обидой и злобой, устроился работать в полицию, чтобы дубинка, значок и наручники дали ему право стоять выше обычных людишек: «Выйди из машины и положи руки на капот, мразь! Живо!» С годами он стал тем, кого называют за глаза жирными пидорами, женился на уродливой алкоголичке, каждый день избивал её и трахал, когда они вместе ужирались до визга, нарожали дебилов, которые сейчас все поголовно сидят. А недавно он застрелил человека при задержании. Не потому что тот был опасен, а просто из злобы. Шериф спустил это дело на тормозах, чтобы не бросать тень на участок, а этого мудака выкинул на улицу. И вот теперь он работает охранником в гостинице и вымещает свою ненависть на собаках. И кто знает, что бы было, если бы я попался ему на глаза...       Но и в этой истории наверняка есть какая-то справедливость. Должна быть. Каждый получает то, что заслужил, и, пока мы пишем рассказ о своей будущей жизни пером текущих поступков, судьба ставит спектакль нашего теперешнего существования по нашему же старому сценарию.
      Придя в себя, очнувшись от шока, я полежал ещё пару секунд, прислушиваясь к удаляющимся шагам психа. Вытянув шею, я с опаской, жалостью, непониманием и какой-то странной надеждой смотрел на собачку.
      — Delicious titbit, definetely! — вкрадчиво и с надеждой, но совсем другой, прошептал Потрох, и я сглотнул непроизвольно выделившуюся слюну.
      «Даже не думай, приятель. По крайней мере, не сейчас», — странно, как быстро стираются грани между дозволенным, общепринятым и тем, что ещё вчера ты посчитал бы безумной дикостью. Вообще со стороны, наверное, было похоже, будто кровожадный псих пытается пробраться на территорию судебной клиники, в которой кровожадные психи охраняли кровожадных психов.
      Поборов рисковый порыв, ещё раз прислушавшись к шагам и осмотревшись, я бесшумно отделился ото дна и так же бесшумно заскользил наверх, то ли всплывая к небу, то ли ныряя в самое логово хищной мурены.
      Сегодня Джо будет рыбой-санитаром: хищники не едят их.

       Заветная дверь в Большой Злой Мир отворилась, и на свободу вырвался горящий факел с пламенным сердцем, готовый растопить ледяные оковы рабского существования. Но сердце, пару рас стукнув, почти заглохло, а пламя, захлебнувшись паром, угасло. Пшик, и пылающий факел оказался спичкой, потухшей на первом же порыве холодного ветра. Маленькой, замерзающей, голодной спичкой. Впрочем, если смотреть с другой стороны, то это был осиновый обожжённый колышек, намеревающийся впиться в кое-чей ночной зад.
       Поёжившись от холода и вдохнув свежей уличной мерзости, я отправился в путь. С каждым шагом, что отдалял меня от скотобойни, моя решимость, словно плотина, трескалась под напором невесёлых мыслей. Знакомые, почти родные улицы, позабытые, казалось, звёзды — всё это потихоньку отрезвляло, снимая похмелье безумия. Казалось, что зажившая уже нога стала подвывать скулящему от боли глазу, что каждая стеклянная царапина снова дала трещину.
       «Я же просто бежал, как бегаю всегда. Почему всё так? Я просто бежал! И за это чуть не умер на крыше. Потом какое-то дерьмо, падение в лифте, меня жрала змея, за ней крокодил, чуть не грохнул громила, попал в какой-то ад, вырезали глаз... Блять, тут даже язык не повернётся сказать «Ну что за день?!» Это всё немыслимо, неописуемо! Так не бывает!»
       Вместе с хандрой на мои, в общем-то, детские плечи снова навалились страх, отчаяние и мучительная тошнота. Меня тошнило от непонимания и нелепости, кружилась голова от отказа сознания вписывать произошедшее в картину мира. Хотелось всё забыть, чтобы этого не было, но как?!
       Всё это было на самом деле. И об этом были гадкие песни глазницы и голени.
       Зачем-то задрав голову вверх, на крыше трёхэтажки, на фоне звёздного сияния, я увидел раскидистый дуб. На толстой ветке, в петле, холодный северный ветер лениво раскачивал задубевший труп бородача с единственным стеклянным глазом, неподвижно и жутко уставившимся на меня. По спине побежали мурашки, но уже не от холода. У корней, в куче костей, сидел седой скальд и на какой-то странной арфе играл что-то настолько тоскливое, от чего ныли даже камни. Рядом, на черепе, сидел старый, местами облысевший, ворон, а к стволу дуба прислонилось смертельно уставшее копьё. Только сейчас я заметил, что небо уже заволокло тяжёлыми чёрными тучами, наполненными, казалось, не водой, а гнилой кровью, готовыми затопить весь мир. Где-то в вышине раскатисто прогрохотал гром.
       Древний, как сам мир, скальд медленно поднял на меня голову и посмотрел пустыми глазницами голого черепа.
       — Пшёл нахуй отсюда, шпана! — неожиданно рявкнул он противным голосом, замахнувшись арфой, — наркоманы ёбаные! Ходют тут...
       Рядом с моей ногой, всего в полуметре, об асфальт со звоном грохнулась арфа... нет, это пакет с мусором. Отскочив, я снова задрал голову. Звёзды всё так же светили, дуба уже не было. Из окна третьего этажа торчала настолько мерзкая и жирная рожа, что определить пол можно было только по наличию бигудей. Впрочем, в наше время это уже не показатель.
       — Сука! — от неожиданности произошедшего я не нашёлся с более изощрённым ответом.
       — Сам сука! Щас пентов вызову, торчок! — рожа (или говорящая жопа, определить было сложно) скрылась за захлопнувшимся окном, а я поспешил убраться из переулка.
       Наверное, на минуту сердце забилось веселее. Одноглазый скандинав вырвал меня из болота самобичевания и апатии: что было, то было, и с этим нужно как-то выживать дальше. Сжав зубы, выходя на более светлую и широкую улицу, я вдруг вспомнил о маме. Я представил её лицо, когда она меня увидит. По сердцу словно резанул зазубренный, тупой нож.
       И с этим тоже надо будет справляться. В конце концов, я всё ещё жив, пускай и не полностью, но бывает и хуже. Жизнь в очередной раз выебала меня в очко, но я не буду хныкать как маленький засранец.
       Шмыгнув носом, втягивая холодные сопли, я осторожно перешёл на лёгкий бег. Нужно потихоньку привыкать к своим новым сенсорам. Точнее, к частичному их отсутствию.
       Первое время меня немного заносило вправо и я регулярно собирал столбы плечом, но вскоре привык и к этому, немного прибавил. Ветер снова дул мне в лицо, словно дыхание прошлого, бередя душу и заставляя вспомнить, как я когда-то, в прошлой жизни, носился ураганом по крышам Денвера, над головами людей, над потоками гудящих машин. Там, на крышах, под небом. Near Wild Heaven.
       — But not near enough, — напомнил следующую строчку заснувший, казалось, Потрох.
       «К чёрту!» — я решил выбросить из головы всё дерьмо. При любом раскладе его перемешивание снова и снова ничего не улучшает. Что было, то прошло. Нужно жить дальше.
       Я снова бежал. Снова мимо меня проносились улицы (правда, теперь в основном только с правой стороны), редкие полоски автомобильных огней, благоухающие бензином и грязью. Ночной город жил своей жизнью, и маленький лейкоцитик бежал по его венам, в такт быстрому шагу напевая песню. Про себя? Или просто так? Не важно. Сегодня в плей-листе радиостанции JoshuaFM был Smaller God:

       And I, I could have died last night
       But I heard the voice of a smaller god
       And I, I could have died last night
       But I heard the voice of a smaller god

       In the evening stars I see your eyes
       I hear you speak to me
       I miss you now so much it aches
       So broken so afraid

       Так коротая время и согреваясь бегом, я очутился около Century Plaza. Вот и огни блистательного фасада, и помойка на заднем дворе, и упомянутая Лектором подзаборная яма. Подкравшись ближе, после того, как клокотавший от бега паровой котёл лёгких успокоился, я прислушался и, заглянув за забор, внимательно ощупал его своими поисковыми сенсорами, выискивая следы наличия охраны и собак.

       Хлопок двери, и маленькая худая фигурка с огромным топором в руке осталась один на один с тишиной и пустотой клиники. Где-то далеко, за облезлыми стенами, равнодушно и холодно рычали зомби. Или моторы автомобилей?
       Я немного растерянно хлопнул глазом, озираясь по сторонам, сканируя пространство и пытаясь осмыслить, что от меня требуется, как это всё поможет скотобойне, каково моё место в этой странной извращённой Вселенной и чего тут можно сожрать. Ответ пришёл лишь на последний вопрос, когда мой глаз натолкнулся на своего брата, но эту мысль пришлось прогнать палкой.
       «Хотя, конечно, коктейль «Глазастая Мери» весьма привлекателен — и выпить, и закусить на дорожку»...
       Нетерпеливый взгляд моего бывшего глаза напомнил мне о незаконченном поручении нового шефа: из разносчика пиццы я превратился в доставку органов. Крутанув головой вправо, я уставился на нагло выросший на двери жирный медный прыщ, тошнотворно блестевший в болезненно-жёлтом свете абажура: первое препятствие, отделявшее мой желудок от... корма.
       «Yeah! Work for food, you bastard!» — Потрох не упустил шанс поглумиться над своим носителем, но и я в долгу не остался.
       — Ой, чья бы корова мычала, говноед! Ты по-другому-то и не умеешь вообще. Тебя же хлебом не корми — дай пожрать!
       Не тратя время на дальнейшие, очевидно, бессмысленные, споры, я со всего плеча рубанул по ручке. Получилось по двери. На засаленной фанерной поверхности, изнасилованной отвёрточкой Носорога, появился куда более заметный и серьёзный рубец. Наглый прыщ злорадно и самодовольно пырился на меня с прежнего мета, не получив ни единой царапины, в то время как дверь решительно перешла в список предметов холла, в первую очередь привлекающих внимание любого зашедшего.
       Второй удар, не такой сильный, но более точный и с поправкой на одноглазость, достиг цели: глумливая медная дрянь, словно голова средневекового прокажённого педофила, покатилась с эшафота. Я присвистнул.
       — А Носорог-то, похоже, до того, как стать киллером у мафии, халтурил слесарем!
       Прикручено было на совесть и такими жуткими саморезами, что ручка вырвалась «с мясом» (собственно, как и мой глаз), прихватив с собой изрядный кусок фанеры. Не так-то просто избавиться от пиратской Чёрной Метки. В данном случае — мафиозной жёлтой.
       Но, ко всему прочему, все эти бесценные сокровища предстояло ещё доставить по адресу. Аккуратно положив топор на диван, я надел на руку пакет и брезгливо взял медный шар, словно кусок собачьего дерьма — точно так делали седовласые маразматички в парке, подбирая говно за своими пусиками. Пожалуй, всё же они испытывали меньшее отвращение.
       Тога раскраски «клубника со сливками» упала на пол, и я снова был нагим. Грудь и живот покрывали кровавые разводы, чёрными сосульками засохнув на волосах в паху и на ногах. Нет, в таком виде меня бы точно не пустили в любимый бассейн, но мне было чем прикрыться. Зелёная шкура скоро покрыла всю грязь: теперь я Панацея-2, и мне пора выползать из своей норы на охоту.

       Раскидаться с портовыми делами Синдбаду удалось только к вечеру: груза было много, а портовое начальство жадное. Чтобы не сильно переплачивать на взятках, пришлось побегать по «стандартным» процедурам, получать разные разрешения. Но ничего. Сундук с драгоценностями того стоил, когда везёшь его в самый сезон в одну из богатейших столиц.
       Но в конце концов всё было улажено, где-то за деньги, где-то по старой дружбе, где-то за красивые глаза, и можно было отдохнуть. Впрочем, когда вокруг тебя крутится целая компания и, ко всему, постоянно случаются необычные вещи, узнаются тайны и любопытные секреты, отдыхом нельзя назвать ни одну минуту. Вот и сейчас, заглянув в контору и перекинувшись парой слов с Кромом, торговым агентом, он направился в трактир, чтобы встретиться с Доримиром, партнёром по «Клинкам», Люцом и Карадором. Со слов посланного ещё утром на их поиски Поля, они были свободны и обещали прийти. Это было очень хорошей новостью.
       — Ну, старина Баррак, дальше я сам, — остановился Синдбад у входа в трактир, — встречай меня через час тут же.
       Крепко сбитый бедуин лишь кивнул и, проводив хозяина взглядом до дверей, отправился гулять. Впрочем, далеко он не отходил и украдкой наблюдал за входящими и выходящими из трактира.
       Внутри было всё так же уютно, как и полтора месяца назад, и за годы до этого. Молодому купцу нравился этот уголок порта: тут можно было найти и морской колорит, и отсутствие пьяной матросни. На столах коптили воздух сальные свечи, под потолком висели в сизом дыму необычно чистые для таких заведений масляные фонари. Чисто и мирно. Впрочем, это до первой драки.
       О драке напомнил знакомый самодовольный бас с еле заметными нотками пьяной хрипотцы:
       — Слышал же я про этого Рамра! Года три назад... или четыре... он воровал овец у пригородных фермеров. И ведь знаете ж, не продавал он овец-то! Тащил он их для удовлетворения сладострастных надобностей! Вот же... Вы ж на рожу его гляньте! Это ж кто ж ему за такую паскудную рожу-то даст!
       Синдбад не смог сдержать улыбку. Старый краснолюд ни капли не изменился. И это было здорово: в непрерывно меняющемся мире лжи и лицемерия всё ещё было что-то постоянное, земное, крепко стоящее на ногах (даже несмотря на изрядное количество пива) и простое душой. Но краснолюд был не один: Синдбада уже ждали Карадор, памятный ещё с того злосчастного похода, и старина Прост. Внимательный глаз последнего почти сразу же приметил купца и признал в нём Синдбада даже под чужой личиной.
       Широко, не скрывая радости встречи, нильфгаардец улыбнулся подошедшему другу, сверкнув будто бы алмазными зубами.
       — Похоже, я теряю хватку, если меня можно узнать с первого же взгляда. Но я чертовски раз тебя видеть! — хлопнув воина по плечу, Синдбад шагнул к Карадору и Люцу, — Как и вас, парни! Позвольте представиться, — купец хитро подмигнул, — Казимир Каррский, ювелир из Цинтры, который никогда не против битья торговых рож, окромя своей собственной.

      Я плохо запомнил этот час или два. Но, в то же время, отлично. Не помню, как попал в эту комнату, но помню каждую иголку, впившуюся мне в немеющие пальцы, изгиб каждого зашевелившегося волоска на голове. Не помню, была ли там долбаная змея, был ли там кто-то ещё. Но помню, отлично помню и даже иногда чувствую, как тошнотворный холод расползался от головы к ногам, как померкло в глазах и как мир погрузился в звенящую тишину реанимационного индикатора остановившегося сердца. Ноги хотели подкоситься, но не смогли — они словно окаменели. Ноги, руки, лёгкие.
       В какой-то момент сработал аварийный генератор и я смог хотя бы думать. Вяло, словно труп, пытающийся вылезти из густого болота, текли мысли. Но текли они, наверное, целую вечность. Я вдруг, вот так просто и неожиданно понял, в каком месте находился всё это время. Я ходил по холлу, оставался без присмотра прямо в нескольких шагах от незапертой фанерной двери, я даже открывал её! И мне даже не пришло в голову ступить за порог. Я даже таскал тут трупы, был готов защищать ... мисс Лектор от бешеных громил, и не подозревал, что тут творится. Нет, не в качестве какого-то особенного события, не в качестве ритуала или праздника — просто рутина, повседневщина, не заслуживающая внимания. Меня никто не похищал, не держал тут насильно, не угрожал, заставляя таскать мертвечину. И не тащил за руку в эту комнату. И сейчас не держат. Я сам остался, сам помогал, сам пришёл. Ха! Наверное, было очень забавно, зная всё заранее, наблюдать за мной!
       Моё лицо разлезлось в шизофреничной улыбке, улыбке кролика, пришедшего в дом... О! Вивасван как-то рассказывал отличную притчу!
       Однажды один монах решил заняться медитацией в уединении. Он ушёл в горы и поселился в пещере. Но ему, естественно, нечего было там жрать, и он тупо голодал. Зверюшкам стало его жалко (ну, он, типа, святой же), и они собрались в кучу и принесли ему кто что мог: белочка принесла свои орешки, медвежонок, блять, мёд. Ну и всё такое. А кролик был очень бедным. И все стали его лажать, что он не хочет святому дать жрачки. Тогда кролик развёл костёр и сказал: «Я, сука, типа очень бедный, нифига у меня нет. Поэтому кушай моё мясо», — и, прежде чем его успели остановить, он, сука, сиганул в костёр. Долбоёб.
       Наверное, его звали Джошуа. А теперешний Джошуа, похоже, должен был пополнить некрофильский паззл мисс Лектор, что висел на стене.
       В себя я начал приходить, когда она, смерив меня, словно мясник, взглядом, начала что-то говорить. Я не слышал, что там было. Я смотрел ей прямо в глаза, так и забыв снять идиотскую закаменевшую улыбку.
       «Она окончательно. Полностью. Ебанутая. На всю голову», — мысли текли словно в другой вселенной, в другом времени, а не в моей голове. Я не ощущал своего тела. Вернее, не так. Сложно описать, что я ощущал. Скорее, это было видение всей картины со стороны. Картины, застывшей на холсте. В золотой рамке. Висевшей на стене музея. В каком-то швейцарском городе. А я стоял рядом. Но вдруг из-за спины раздался тихий, спокойный, как штиль в океане, приятный голос:
       — Мрачновато, не находишь?
       Я обернулся. Чуть поодаль, в метре от меня, стоял Джошуа. Он был до блеска выбрит и одет в малиновый буддийский балахон. Ещё он был немного выше меня, потому что был не босой, а в деревянных сандалиях, похожих на скамейки в парках.
       Его взор, оторвавшись от моего удивлённого лица, снова обратился к картине.
       — А, по-моему, это прекрасно. Жизнь, смерть. Суть это одно. Есть лишь тонкая грань между ними, и та существует исключительно у тебя в голове. Нет смерти — нет и жизни. А нет жизни ...?
       — Не будет и смерти? — неуверенно продолжил я.
       — Да, — высокий Джошуа кивнул, — Всё крутится. Колесо. Сегодня ты лист на дереве, а завтра приходит осень, и ты опадаешь. Твоё тело умирает на холоде, потом мокнет под дождём и гниёт. Теперь ты плодородная земля, дарящая жизнь другим через свою смерть. Как смерть может давать жизнь?
       Я озадаченно пожал плечами.
       — Потому что и смерть, и жизнь — одно и то же. Ты поймёшь, когда-нибудь. И вот в один прекрасный день, одной весной, ты снова прорастаешь из праха и становишься деревом, и снова вырастаешь в лист. И всё заново. И так всегда и везде. В этом нет ничего страшного, грустного или весёлого, волнующего или спокойного. Просто так устроено. А ты вечный. А весь этот мир — просто игра. Просто сон Брахмы. И ты лишь сон. Твой выбор — это не продавать эфемерную жизнь, которая всё равно закончится, за гроши. Сон должен быть красивым. Вот и живи красиво.
       — И умирай красиво?
       Монах слегка улыбнулся и кивнул.
       — Можно и так сказать. Смерти нет. Как нет и жизни. Это одно, они неразделимы. Не торгуй ими за чужие и свои иллюзии.
       Я отвернулся к картине. В музее повисла тишина.
       «Доктор всё же ебанутая. Но, сука, присмотрись вокруг! Взгляни на каждый прожитый тобой день. Мексикашки ебанутые? Ебанутые. Соседи ебанутые? Ещё как! А все эти люди, словно стадо баранов каждый день своей никчёмной, пропитанной эгоизмом и жалостью к себе жизнью, идущие к своим рабовладельцам, идущие блеять на митингах за придуманные для них свободы, идущие выбирать на выборах между большой клизмой и гамбургером с говном... Да они ебанутее тысяч таких докторов, как Ма! Стадо овец. Первобытный строй — это когда никого невозможно заставить быть рабом. Рабовладельческий — рабы есть, но их надо кормить, поить и заставлять работать. Крепостное право — рабы кормят и поят себя сами, но их нужно заставлять работать. Капитализм - рабы сами приходят в рабство, сами себя кормят и поят, и сами себя заставляют работать. А у нас? Всё то же самое, только они считают себя свободными и им это нравится. От ебанатов нет спасения даже в небесах — там по крышам прыгают всякие Джошуа, которые приходят в гости к маньякам и помогают таскать им трупы. Хотя... в этом даже есть прелесть, своя эстетика и красота».
       Что-то щёлкнуло внутри. Что-то изменилось. «Разряд! Мы его теряем! Ещё разряд!» Как будто впервые, сердце начало биться. Первый удар. Первый вздох. С днём рождения, Джошуа!
       Но это был уже другой Джошуа. Старый только что умер в этой заваленной костьми комнате, и его скелет присоединился к остальной компании. Я снова возвращался в тело, и вместе с этим какая-то свежая волна силы накатила на него откуда-то изнутри. Откуда-то из меня, из души. Словно чугунные оковы, до этого намертво приковывавшие меня к земле, опали и я впервые смог поднять руки, впервые вздохнул полной грудью. Это было как опьянение, как доза ЛСД, только в тысячу раз глубже.
       Ягнята больше не кричали.
       Мозг терпеливо ждал меня, пока я был «в отпуске» и, как оказалось, всё записывал. Он услужливо сообщил мне всё, что говорила маньячка. И, хоть с опозданием, но я всё же ответил, сняв, наконец, идиотскую улыбку с губ, но не зная, что её безумие, похоже, навсегда поселилось в глазах пугающим пламенем.
       — Только не передние. И если не удастся выторговать глаз, то пусть будет левый. Хотя, — я грустно вздохнул — в любом случае я не смогу заменить Фрэнки даже по массе или объёму.
      У каждого есть скелет в шкафу. У Ма их целая толпа.

      Я много раз видел, как едят голодные бродячие собаки, которых пожалели какие-нибудь дети и дали пожрать. Жадно хватая пищу со скоростью промышленного насоса, они, боясь потратить время на разжёвывание, заглатывают такие куски, которые, казалось, просто не могут пролезть в горло. Лапы и хвост дрожат, живот медленно раздувается, а глотка в коротких промежутках между кусками нетерпеливо поскуливает. Их можно в это время гладить, говорить им что-то, даже пинать, но они не отойдут, пока не поглотят всё.
      Мой организм выглядел так же. Глотка всасывала суп с пугающей скоростью, не без помощи рук, конечно, глаза внимательно следили за Ма, уши ловили каждое её слово, а мозг их обдумывал.
      «А Васька слушает, да ест».
      Каждая часть системы «Joshua Inc.» жила своей, самостоятельной жизнью, не мешая остальным, позволяя мне сосредоточиться на судьбе своей заштопанной шкурки.
      «Похоже, я больше не Incorporated, а JSC, и Ма завладела генеральным пакетом. По крайней мере на время. Хотя, Джош, раньше это называли рабством. О, да, парень, ты же и не мечтал о таком в XXI веке? Forward to the past!»
      На секунду я даже замер — ложка супа остановилась на полпути ко рту, а глаза, если бы успели, стали бы круглыми от удивления. Впрочем, к такому я, похоже, начал привыкать. Комната вдруг исчезла и короткой вспышкой вместо неё проявилась реальность: каюта с раскачивающимся под ногами и поскрипывающим полом. Свет канделябра под потолком топит в полумраке стену и растянутое на ней чёрное полотно с белым черепом. Воткнув нож в стол, напротив меня сидит капитан — стройная, но очень свирепая женщина с пистолем за красным шёлковым поясом. У неё нет ноги — лишь засаленный деревянный костыль с несколькими щербинами от клинков и запёкшейся кровью на основании. Предыдущий матрос был слишком нерасторопен. Её единственный не вытекший глаз впивается в мои, но голос тих и пугающе спокоен:
      — ... ни золота ни иных активов? Эта шхуна — не бесплатна и не безопасна, — голос был хриповат, несмотря на молодой возраст своей хозяйки, — Чтобы держаться на плаву, тебе придётся отрабатывать свою постель и свой стол. Ты можешь начать...
      Её слова вдруг прервались тугим грохотом артиллерийского залпа, постепенно перешедшего в мягкий, но уверенный, явно официальный стук. Стук в дверь грязной приёмной ветеринарной клиники. Рядом со мной снова сидела Ма, с фаталистической мрачной усталостью обернувшись на звуки:
      — ... открыв дверь.
      Торопливо запихивая в себя задержавшуюся ложку, я не слишком быстро встал, намереваясь подойти к двери. Успев при этом проглотить ещё пару, я вдруг увидел себя: голый, с головы до ног залитый кровью, местами размазанной ладошкой, оставившей весьма характерные следы.
      Промедлив не больше половины мгновения, я метнулся в комнату-«голубятню» за простынёй.
      «Стук неприятный, да. Чиновничий. Но не хотелось бы испугать человека своим видом. Хотя разве хорошие клерки приходят по ночам на мафиозую скотобойню-крематорий и крокодиловую ферму «У тётушки Ма»? Нихуя! Наверняка это какой-нибудь штопаный гандон. Хотя штопаный сейчас скорее я, а не он», — по моему лицу расплылась гадливая ухмылка, — «Но в любом случае, раз я теперь работаю тут швейцаром, гостя подобает встретить как положено».
      Кое-как размазав кровь по лицу и груди простынёй, я аккуратно завернулся в неё на манеру древних греков. Или римлян. Да чёрт их разберёт. В общем, я завернулся и, быстрым шагом подойдя к двери, торжественно распахнул её, встав, однако, в проходе, и широко улыбаясь во все тридцать, надеюсь, два зуба. Но, похоже, меня наверняка выдавал нездоровый блеск глаз.
      Мне открывали много дверей, и только по этому жесту я мог почти наверняка сказать, есть ли в доме наркотики, нелегальное оружие или ещё что интересное, и открыл её правильно: смело и широко. Ну и что, что я в крови? Это джем! У нас вечеринка.
      В особенности у Данди.

      Болезненный свет слишком резко резанул по раздражённо распахнувшимся глазам. Да, итогом медитации было всепоглощающее чувство неприязни к холодному жёсткому полу, ненасытному Потроху, сраным птицам, тупому пульсу, уродскому дыханию, чёртовому перелому, ебучему аллигатору, идиотской итальянской говномафии, некросадистским Ма, опостылевшему непониманию, издевательской жизни и, в общем, всему, что приходило в голову. Теперь к этому добавился ещё и дебильный свет. Чтобы выразить своё отношение ко всему этому, не было ни сил, ни слов, ни, честно говоря, желания.
      — Мда. Не медитация, а мастурбация.
      Птицы снова дружно шарахнулись о прутья клетки, лишь заслышав мой голос.
      «Забавно, ими теперь можно будет так управлять», — от этой циничной мысли почему-то вдруг стало тошно. Вообще я не был ханжой и любил пошутить, что называется, «на грани», но вот конкретно тогда стало вдруг неприятно.
      Впрочем, не на долго. Потрох, дождавшись моего пробуждения, снова принялся делать пока что робкие намёки на свою бездонность, и обойти их вниманием пока что было в моих силах.
      Пока что.
      Вытянув ноги и облокотившись на стену, я посидел так ещё немного, размышляя над своей участью.
      «А, может, это не просто палата, в которой меня оставили отлёживаться, чтобы я не мешал заниматься другими делами? Помнишь, приятель, тот кинчик? Может, нас тут заперли и наблюдают потихоньку? Мол, а что он будет делать дальше? Как выберется?» — я невольно ещё раз ощупал комнату взглядом и, в конце концов, поднялся на ноги, обойдя её и простучав каждый участок стены, выискивая спрятанные зацепки.
      «Сейчас на потолке откроется окошечко, и через него упадёт маленький секундомер с обратным отсчтом, а потом пустят газ, чтобы смотреть и ржать, как я буду метаться и пытаться спастись, ломая двери и кости. А снаружи будет что-то ещё такое. Может, это такое садо-реалити-шоу, а я его участник на сегодня?»
      На какой-то момент я немного обеспокоился, но, вопреки всем моделям поведения здравомыслящего человека, почти сразу же расслабился.
      — По крайней мере это будет весело и необычно, хе-хе!
      Да и глупо было бы предположить такое. Или не глупо? После крокодила в подвале, мафиози, мнущих железные ручки, самозаживляющихся конечностей и наваристого мозгобульона с человеченкой нормальным казалось всё. Ну, или почти всё.
      И всё же что-то было не так. Не в том смысле «не так», как люди к этому привыкли, а «не так» для окружающей меня атмосферы. Если подумать, то со мной происходили совершенно обычные и объяснимые вещи, но как они происходили, или, скорее, воспринимались, это уже другой вопрос. И с этой комнатой, скорее всего, всё было так же буднично и объяснимо.
      У меня разболелась голова. Успокоившись, я снова присел в углу и, обхватив холодные колени холодными руками, крепко задумался.
      Внезапно я очнулся. Совершенно нельзя было сказать, сколько прошло времени. Хотя нет, у меня были отличные часы — мой желудок. И, судя по его воркованию, я задремал буквально на пару минут, но это помогло определиться с текущей версией интерпретации происходящего спектакля.
      — Точнее, теперь уже оперы, — я прочистил горло и набрал в лёгкие столько воздуха, будто собирался надуть дирижабль. Раз уж я тут на лечении, во что просто хотелось верить, хотя вероятность похищения или реалити-шоу тоже были велики... Так вот, раз я на лечении и в палате нет кнопки вызова, то внимание медперсонала я решил привлекать дедвоскими методами.
      — BR-R-A-A-A-A-A-AAAINS!!!
      Смазанное кровью горло новоявленного оперного певца выдало такое фантастическое число децибел, что стало страшно за бетонный потолок.

      Внезапно я очнулся. Невозможно было определить, сколько прошло времени. Казалось, что я просто моргнул, но, похоже, это было совсем не так, потому что проснулся я от новых, настойчивых звуков. В комнате щебетали тупые птицы, забывшие недавнюю сцену с их собратом, и кто-то сердито бурчал что-то неразборчивое.
      Я резко обернулся и осмотрел комнату. Пернатые пустобрехи тут же заткнулись, прекратилось и бурчание. Впрочим, не на долго.
      — At last! — снова послышался медлительный утробный британский голос, — Mean, I will digest your kidney now. Do you want to take part in this?
      На сей раз я уже не удивлялся. Наверное, после всего это было бы просто глупо. Живот на самом деле отзывался неприятной тянущей болью; на его месте ощущался втягивающий в себя грудную клетку вакуум.
      Я с трудом сел на край кушетки и отрешённо уставился на зачесавшуюся левую голень:
      — Что-то я надолго моргнул.
      Птицы в панике забились по клеткам, испуганно теряя теперь уже бесполезные перья и шурша крыльями по стальным прутьям. Отчаянная попытка вырваться из заточения на свободу. В большой мир. Который, к слову, населяет одно единственное существо, имеющее на этих пташек вполне конкретные виды. Не безопаснее ли сидеть внутри, голубушки?
      Внезапная аналогия заставила меня хрипло расхохотаться и повалиться на спину. К крутящей боли в животе добавился ещё и ушибленный о стену затылок. Я чувствовал боль. Значит, я был жив.
      — Чёрт их дери, может, нам тоже не стоит так отчаянно ломиться наружу из своей безопасной клетки, а, Сучий Потрох? — новое имя, на мой взгляд, здорово подходило моему желудку. Он тоже не имел ничего против, — тут кровать, сухо, тепло и еда.
      Отсмеявшись, я поднялся на дрожащие от слабости ноги и шатающейся, но уверенной походкой направился к клеткам с бьющимися в истерике птицами. Изнутри меня поддерживало нетерпеливое голодное урчание. В голове опять всплвыали какие-то слова Вивасвана (в последнее время это уже стало обычным делом: парень, похоже, говорил дело) о том, что нужно отрешиться от суетливых чувств, не поддаваться их зову и страстям. Именно это сейчас и происходило со мной, хоть и невольно: я словно расслаивался на части. Где-то отдельно ощущался разум, отдельно выл в исступлении голод, любопытство, доселе незамечаемое, на самом деле постоянно скреблось и скулило где-то под костяным капотом головы. Вся эта свора жила своей жизнью, а я своей, и это было фантастическое чувство! Но я понимал: они всё ещё сильнее меня. Если их не кормить, то эти паразиты набросятся и сожрут своего «хозяина». Или, правильнее сказать, «носителя». И сейчас я делал полностью осознанные движения: я знал, зачем иду, что буду делать и почему это необходимо.
      Рука послушно ворвалась в приоткрытую дверь клетки и молниеносным движением схватила последнего из могикан — вождя Большого Попугая. Этот организм даже не успел издать последний отчаянный крик сдавленными лёгкими, как его голова уже безжизненно болталась на сломанной веточке шеи.
      — The truth is that I was always amused with one human feature, — снова заговорил Сучий Потрох, — they are so moved with some birdies, pigies and cows, and sob so violently when they suffer! One establish international societies for care of living creatures... And five minutes later you can see them playing a good knife and fork with their belowed and protected pets. Just an odd hypocrits. And these birdies and pigies are just a food.
      Филосовская тирада Потроха была прервана куском закинутого в него попугайского мяса: руки уже быстро воспроизводили заученные движения, разделав тушку на обрезке торчащей из стены трубы. Он был прав: это просто еда, а я должен просто выживать. Вообще в этом мире всё довольно просто, если лишний раз не грузить себя придуманными от скуки проблемами.
      Вскоре за попугаем последовала и первая канарейка, затем вторая, третья, пятая. На этом я всё же остановился. Голод требовал больше, но его ярость была ублажена ровно настолько, насколько необходимо. Любой хищник всегда должен быть чуточку голоден, чтобы быть в форме. А я, похоже, всё-таки был хищником от природы.

      Я тряхнул головой, словно стараясь выбить из неё галлюцинации — яркие пятна Цвета снова превращались в обычных птиц, только до смерти напуганных и притихших. Одному Богу известно, каких усилий мне стоило заставить замолчать истеричные голодные крики своего желудка. В нём бушевал пожар, требовавший залить его новой порцией крови и закидать новой порцией такого близкого мяса. Но, чёрт возьми, это безумие пора было заканчивать.
      — Дружок, нас ещё в школе учили, что после длительного голода нельзя сильно наедаться, это опасно для жизни. Потерпи, — назидательным тоном я одёрнул было свой желудок, но он внезапно стал спорить:
      — But I am not even half-starved! Let us more, come on! — утробный, немного тянущий гласные голос явно отдавал классическим британским акцентом.
      На секунду я опешил. Раньше он не был таким наглым и… разговорчивым. Впрочем, пусть его. Не найдясь с достойным ответом, я просто проигнорировал своего нового и, в то же время, старого друга. Последний взгляд, брошенный на аппетитных канареек и внезапно ставшего одиноким попугая, и я поднялся на ноги.
      «Да, вот такая она, жизнь. Секунду назад всё было хорошо, и тут на тебе! А вы думали? Хе-хе»
      — С этими цыпочками разберёмся позже, если понадобиться, — а вот этот, новый и внезапный аргумент, придуманный словно кем-то чужим внутри меня (а, может, это и есть я сам?) всё-таки смог успокоить ненасытный бездонный желудок. Наличие стратегического резерва успокаивает кого угодно, даже параноидальных бабок времён второй мировой.
      Тело с трудом поднялось на дрожащих то ли от голода, то ли от слабости ногах и повернуло голову, позволив глазам просканировать окружавшее меня помещение. Они легко скользили по гладкому кафелю, отчаянно ища, за что бы зацепиться. Может, это будет бутерброд с беконом или кастрюлька с мозгами и пальцами? Или пирожок в коробочке с биркой «Eat me!»? Или волшебный ключ, отпирающий маленькую дверцу в углу?
      Но нет, стены были абсолютно гладкими, и когда взор начал нарезать второй круг по комнате, я остановился. Всё было похоже на начало сюрреалистичной видеоигры-квеста: персонаж один, в пустой запертой комнате, и есть лишь пара-тройка совершенно бесполезных вещей, которые нужно умело применить. Отличие лишь в том, что в игре всегда есть решение. Сейчас же его могло и не быть.
      «А кто тебе сказал, что это не игра?», — что-то внутри подало свой тихий, сосредоточенный голос. На этот раз это был точно не желудок. Может, это мой разум? — «Вероятно, ты сейчас спишь, а тебе нацепили прототип киберсимулятора реальности и проводят его испытания. Тебя не смутили зажившие конечности?»
      На самом деле они меня смутили.
      «Вот то-то же. Так что сильно не парься. Поиграются и успокоятся».
      Доводы этого нового голоса мне понравились. Они звучали убедительно и умно. Немного бесил тот факт, что я мог и правда быть подопытной крысой, хотя моего согласия никто не спрашивал и даже не предупредили. Ну что ж. Не будет вам веселья.
      Я спокойно доковылял до кровати шатающейся походкой, лёг на неё, и, отвернувшись к стене, сжался в маленький комок бесполезной плоти и закрыл глаза.

      — Сраный бухенвальд! — взглянув на своё тело, я на микроскопическую долю секунды испугался: на кушетке лежала мумия Тутанхамона, разве что без бинтов. И это было вторым потрясением. Ни царапин, ни вырванных кусков мяса, ни отломанной ноги и раскуроченных рук. Ничего. И даже без бинтов. Без долбаных бинтов, блин!
      Я продолжал со спокойным изумлением смотреть на своё (своё ли?) отощавшее тело.
      «Интересно, сколько оно тут уже валяется? Уж всяко больше месяца. Возвращение Белоснежки ото сна, бля», — я оторвался от кушетки и лежащего на ней скелета и обвёл взглядом комнату, возможно, в поисках принца, который разбудил меня от векового сна поцелуем.
      Но комната была сера, уныла и пуста, словно мир в одной старой видеоигре. Тургор, вроде? Не помню. И лишь в центре, как и в том выдуманном мире — Промежутке — болталось лишь несколько ярких пятен — Цветов. Как завороженный, я смотрел на их буйство не знаю сколько времени, слушал их трели, пока меня не вывела из транса угрожающая трель уже в моих засохших потрохах.
      Тряхнув головой, я осторожно поднялся с кушетки, мягко, но затем увереннее вставая на больную ногу. От перелома не осталось ни следа. Шатаясь, стараясь не попадать под струи кондиционированного воздуха, грозившиеся сдуть моё ослабевшее ниже всяких мыслимых пределов тело, я дошёл до двери и подёргал за ручку. Заперто.
      Сухие губы разжались, чтобы исторгнуть очередное проклятие в адрес больницы, дверей, врачихи и жизни в целом, но снова сомкнулись. Лишь рука обречённо, бессильно скользнула по тусклому, заляпанному кожным жиром медному шару. Я обернулся, и перед глазами снова замелькали цветные пятна. Они так выделялись на фоне остальной серости, их психоделические цвета завораживали…
      Внезапно мои глаза заблестели маслянистым, нездоровым огнём, а по отощавшему лицу расплылась гадкая, страшная улыбка.
      — Nine chicken wings and one dietary cola, please!
      Моя рука стремительно ворвалась в клетку и, схватив один из самых крикливых сосудов с Цветом, вытащила наружу под панические вопли и метания остальных. Жертва клевала меня, брыкалась и верещала, но крепкие костлявые пальцы, дрожа от болезненного и безумного голода, сдавили её грудь и заставили крики захлебнуться, а крылья безжизненно обмякнуть.
      Подойдя к стене, я, еле сдерживая свой голод жалкими остатками костлявой воли, отпилил попугаю голову о кусок торчавшей трубы и жадно приложился к кровоточащему горлу. Без молока тёплая жижа была гораздо противнее, чем ожидалось, но всё же я допил её. Пальцы разорвали нежную кожицу на животе, выпустили кишки, и зубы жадно впились в какое-никакое, но всё же мясо. Кажется, я негромко, изредка то ли порыкивал, то ли жадно поскуливал. Не помню.
      Я очнулся от боли в пальцах. Мясо закончилось, скелет выпал и, слизав кровь с рук, я, похоже, начал кусать их.
      «Нет, приятель, так дело не пойдёт. Возвращай-ка на место свою долбаную свихнувшуюся крышу!», — я тряхнул головой, приходя в себя. У моих ног лежала изуродованная тушка когда-то яркого, озорного попугая, по всей комнате виднелись его мёртвые перья, а по моей груди и лицу размазались алые запекающиеся струйки.

      Минуты текли бесконечно долго, размазывая остатки то уплывающего в белёсую дымку режущего глаза света, то неожиданными вспышками проступающего из неё мира. Белый шум. Спасительный, безболезненный и безрадостный белый шум вместо мыслей. В какие-то отрезки неизмеряемого времени мои уши заваливало густой ватой абсолютной, вязкой тишины, в которой не слышно даже дыхания и стука сердца, в какие-то вспышки все звуки вселенной врывались в трещавшую по швам голову. Но белый шум гасил их, пожирал в своей бесконечной пустоте.
      Ма что-то говорила, тыча в мои потрескавшиеся до крови губы ложкой с расплавленным свинцом. Смысл её слов доходил до рассудка медленно, словно капля густого масла, стекающего по слегка наклонённому стеблю мёртвого, сухого терновника. Она уже исчезла в безмятежной дымке, а её слова продолжали звучать угасающим эхом, с трудом пробивавшемся к разуму.
      «Живи. Живи как хочешь, Джошуа. Никто сейчас за тебя не будет думать, никто не будет решать, что тебе делать. И даже не просто делать, а вообще существовать ли дальше. Сейчас никто тебе не указ. Все морали, стереотипы, политики, идеологии и философии… Пуф-ф! И нету. Эти фикции лопнули облачком белесого дыма, растворившись в хаосе вселенной. Кому они нужны? Какая в них сила? Они не властны над тобой. Ты сам в ответе за себя, за каждый твой вздох, каждый удар сердца. И только ты решаешь, что делать в следующую секунду. Только ты в ответе за себя. Полностью, безгранично», — тонкая змейка словно бы чужих мыслей мягко вползала в мой рассудок, в мою душу, тихо нашёптывая раздвоенным языком свою мудрую сказку, вплетая её в само моё существо, словно штопая дыру в порванном свитере. Я криво, страшно улыбнулся окровавленными непослушными губами, омерзительным оскалом, — «Ты решаешь всё сам, никто за тебя не будет думать, никто не будет сражаться, никто не будет за тебя выживать и решать. И никто тобой не понукает, не капает на мозги своим ядом. Ты же мечтал об этом, паря над крышами этого муравейника, перепрыгивая через людей. Вот она — свобода. Абсолютная свобода! Бери её, долгожданную. Чего же ты? Это твоя жизнь. Чувствуешь, как она слабо, но всё ещё бьётся в твоих руках? Бери и её».
      Голос всё шептал, тёмная змейка мыслей вилась, но всё это, вместе с нестерпимой болью в висках, разодранном горле, разрезанных бритвами галогена глазах и сожжённом свинцом языке тонуло с наступающем извне белом тумане. Он охватывал разум своими завитками, не парализуя, но словно укутывая. По телу чуть заметно разливалось какое-то тепло. Может, это был бульон, а может… может, это заштопанный наконец свитер грел мою искалеченную душу. Все тяготы дня навалились неподъёмной ношей, дыхание слабело, но не умирало — оно лишь погружалось в сон, до поры. В пустой, глубочайший, как океан, сон, увлекая меня за собой на дно, в никогда не тревожимую штормами бездну.
      Я уже сделал свой выбор сегодня. И это всё, что я могу. Если затру будет угодно, оно раздавит тело Джошуа Хампера, шестнадцатилетнего хулигана из Денвера, как перезрелый, сгнивший инжир. Но мне уже не важно. Это уже не мой выбор. Я забылся глубочайшим, мёртвым сном, забыв закрыть воспалённые, пересохшие глаза.

      Я сглотнул подступивший к горлу ком. Мне приходилось бывать в самых разных передрягах: меня несколько раз грабили, однажды чудом не убив, бывало, помирал с голоду в диких бесконечных лесах Сибири, бывало, засыхал от жажды в бесплодных землях Палестины. Снег, дождь, крестьянские бунты — многое было. Но всё на суше. Шторм мне переживать ещё не приходилось.
      Только сейчас я обратил внимание, как холодно и безразлично смотрят звёзды на наше хлипкое на фоне этого бескрайнего чёрного поля судёнышко. Только сейчас непроглядная, затягивающая бездонная пучина заглянула мне в душу из-за тонкого и низенького борта. И только сейчас я подумал, осознал, что совсем не умею плавать. Да и куда тут плыть, если что случится? Кругом тысячи миль затягивающих на далёкое дно чернил, в которых плавали безмолвные, хладнокровные акулы.
      Вмиг в голове всплыли сотни легенд, что я слышал и с жадным интересом записывал, сидя в уютных портовых тавернах поздними вечерами. Перед глазами вставали ужасные монстры, приходящие из глубочайших расщелин: огромные кракены, свирепые кашалоты, проглатывающие корабли, теменгилы, о которых мне рассказывали в Индии, прозрачные слизистые медузы, душащие своими щупальцами, словно ворох удавов. Но больше всего пугала бесконечная, холодная, чуждая любому существу Божьему Бездна, от которой меня отделяло лишь два слоя тоненьких щепок под ногами.
      Я с беспокойством, даже затравленно мазнул взглядом по прекратившему скрипеть такелажу, мачтам, бортам судна, взглянул на подвыпивших матросов.
      "Нет, я не имею права паниковать. Соберись, кусок дерьма. Если уж тебе по судьбе написано потонуть, то сделай это достойно. А если не написано, то и бояться глупо", — тут мой взгляд коснулся лица Яна — спокойного, мужественного, но вмиг сосредоточившегося. Для него это был, конечно, не первый шторм, — "Позорник! Он младше тебя, и то не боится. А ты как девка — увидел молнию и уже готов обоссать штаны".
      С силой сжав кулаки, я будто бы собрал в них всю свою волю, а она у меня, поверьте, есть. Я заставил себя успокоиться, заставил взгляд не метаться, а твёрдо смотреть прямо в лицо всем страхам. И они отступили. Конечно, я всё ещё боялся, но этого хотя бы не было видно.
      — Есть, сэр, — почти по-военному отчеканил мой вдруг ставший холодным голос, и мы с Яном скорым шагом отправились искать боцмана.

      Подлизывающийся старик оказался ещё более мерзким, чем его злой брат-близнец. От такой внезапной перемены я немного опешил, что внешне проявилось только во вздёрнувшейся на секунду левой брови. Теперь тёмную, душную каморку освещала не только старая, скатанная из многократно переплавлявшегося воска свеча, но и алчный, лживый огонь в глазах клерка.
      — Мне нужно самое простое место, где можно улечься спать. Чердак, но с кроватью и бельём. Расчёт на один день, — голос звучал тихо и ровно, как всегда. Но глаза смотрели прямо в лицо старику безгранично уверенно и чуть раздражённо. В их тёмно-зелёной пучине плясало отражение пламени свечи и смутной, воспринимаемой разве что чутьём, невольной угрозы. Взрослые обычно смущались моего взгляда: он был неожиданен на ещё детском лице и сильно сбивал с толку.
      Вытащив из мошны пять монет, я нехотя отдал их этому хищнику. Не много, но халяву не считают, тем более что номера, как выяснилось, у них всё-таки есть. Дождавшись, пока холодная тяжесть ключа опустится на мою ладонь, я перекинул мешок через плечо, взял свой бокен и направился уже было наверх, как вдруг что-то нежно коснулось моего сердца, и оно дрогнуло вторя нежданному в этой клоаке волшебному перебору. Это были струны чарующей мелодичной лютни.
      Я люблю музыку. Люблю и понимаю. Вероятно, если бы об этом узнал какой-нибудь случайный прохожий или, уж тем более, кто-то из моих бывших однополчан, он бы не поверил. Необразованный, угрюмый конюх и баллада? Да ну, бросьте! Но, тем не менее, это так. Пожалуй, музыка — это то единственное, что может ещё достучаться до глубин моей огрубевшей и покрывшейся тройным слоем стальной брони души, потому что это единственное, чему я сам позволяю туда проникнуть. Разумеется, всё это относится только к хорошей музыке, а не к изнасилованию мандалины пьяным кабацким запевалой. Но доносившиеся из вмиг притихшего зала нежные переборы были хорошей музыкой.
      На миг замерев в нерешительности, я развернулся и уверенно шагнул в общий пивной зал, словно крыса, не способная сопротивляться игре волшебного флейтиста.

     Я прыснул со смеху от слов Яна. Чем дальше удаляться от Туманного Альбиона, тем более невероятные байки можно услышать. Но, надо отдать должное, в представлении Яна была хотя бы часть правды, в отличие от многих слышанных мною рассказов.
     — Нет, мой юный друг, мужики там ходят в штанах, а вот Её Величество с удовольствием носит платья. А юбки надевают шотландцы — они называются килтами. Это что-то вроде герба в их кланах — у каждого килта свой особый клетчатый узор. А живётся там... смотря кому.
     В воздухе повисла пауза, но она не была пустой или напряжённой и неловкой. Она была заполнена образами, звуками и запахами воспоминаний о далёкой родине, о Старушке Англии. Наконец, снова перевернувшись на спину и мечтательно уставившись в потолок, я тихонько запел тонким приятным баритоном:
     — Видишь дороги и комья земли
     Кромсают на части поля?
     Обозы давно по ним ружья везли —
     Испанского смерть короля.

     Видишь там мельницу над ручьем?
     Прислушайся только к ней:
     Много смолола мешков с зерном
     С суровых Вильгельмовых дней.

     Видишь старинный дубовый лесок
     И мрачного лога изгиб?
     Здесь натиск саксонский в крови утоп
     В тот день, когда Гарольд погиб.

     Слышишь, как воют морские ветра
     в вратах, защищающих порт?
     Норманцы оставили нас навсегда
     Завидев Альфреда флот.

     Видишь, как наши поля широки,
     Быки жуют сочный тростник?
     Здесь город старинный рос у реки,
     Когда Лондон ещё не возник.

     Видишь следы стародавних времен —
     Курганы, стену и ров?
     Когда-то здесь римский стоял легион,
     Который Цезарь привел...

     Видишь древние призраки стен
     Как тени в Восточных Холмах?..

     Тут я запнулся.
     — Не помню дальше. Англия большая. Там есть всё. И это лучшая страна на свете. А даже если и не лучшая, то другой такой точно нигде нет. Она ни на что не похожа. Вот Лондон — это крупнейший город мира, в нём живут все народы, какие только есть на Земле. Он один из самых древних и один из самых современных городов; там множество прекрасных парков, но и много районов, задушенных камнем. Это символ военной имперской мощи, всемирной торговли, передовой науки и неоспоримого могущества. В Англии лучшие университеты, самый сильный флот и армия. Но ты больше нигде не встретишь такой беспросветной нищеты, как в блистательном Лондоне. Нет, Ян, далеко не всегда у английских слуг есть слуги. Далеко не всегда. Это суровая плата столицы мира за своё великолепие. Это богатейшая и самая блистательная страна мира, в которой по-чёрному трудятся фабричные рабочие в нечеловеческих условиях.
     Ещё Англия — это страна консерваторов, стоящая в авангарде всех политических и промышленных преобразований во всём мире. Английские нововведения сию же минуту становятся классикой.
     Но в то же самое время Англия совсем другая. Это очень полюбившийся мне Киркстоун в Озёрном Краю. Это леса и аккуратные холмистые луга с низенькими каменными заборами невообразимой древности. Это дома из необработанного камня, затерявшиеся во времени... Римские города и крепости, чугунный Айрон Бридж, увитый плющом, нулевой меридиан в Гринвиче. Викинги, римляне, англо-саксы, норманны — все остались в памяти Англии, она никого не выгнала за тысячелетия, никого не забыла. Тут суровый ветер среди северных холмов, кажется, всё ещё доносит звуки боевых волынок Кеннета Макальпина.
     А проснувшись утром в какой-нибудь старой усадьбе центральной Англии ты не сможешь сказать, какой сейчас год или даже век — жизнь мерно дышит тут в безмятежном безвременье. Старушка в старинном кружевном чепце около камина, вяжущая свитер... Кажется, что она вязала его ещё тысячу лет назад, и будет вязать всегда, когда ты будешь спускаться в холл на протяжении следующей вечности, и так никогда и не довяжет.
     Тут вера в старинную магию живёт бок о бок со строгими и холодно-скептическими старухами-гувернантками, носящими сверкающие пенсне и белоснежные накрахмаленные фартучки с математически идеально выверенными складками. Тут нет разницы между древностью и современностью, всё падает в один котёл с перемешанным временем, и обычные крестьяне могут безмятежно жить в доме, который впятеро старше любого европейского королевского дворца.
     Ещё английские джентльмены самые чопорные, обходительные и хладнокровные. Но это не мешает им до безумия любить лошадей и бешеные скачки.
     А чего стоят хладнокровные, но отчаянно храбрые английские моряки! Френсис Дрейк, когда на горизонте показалась испанская Великая Армада, сказал, что он ещё не доиграл партию в боулинг с офицерами, и продолжил. Не спеша закончив, они вышли в море и потопили Армаду.

     В каюте в который раз повисла пауза, но на этот раз короткая. Тут, ниже ватерлинии, звуки вели себя немного по-другому, были гуще и глуше, и плеск волн о борта слышался иначе, чем на палубе.
     — О, этот рассказ может быть длинным и затянуться даже не на одну ночь. А что ты хочешь узнать про Англию? Историю? Её дух? Культуру? Какая она была раньше или какая она теперь? Англия гораздо больше, чем кажется. Она... глубокая, что ли.

     С самого утра мой день задался весьма многообещающе. Настроение было прекрасным, и погода словно подыгрывала ему: солнце светило ярко, а ровный мощный ветер Андаманского моря, наполнявший паруса нашего красавца-клипера вкусным солёным воздухом, с негрубой силой приятно трепал волосы на полуденной жаре. Полдень был особенным временем — все пассажиры скрывались от пекла экваториального солнца в каютах, и палуба пустела. Впрочем, мне, единственному из европейцев, за исключением бывалых матросов, жара не причиняла особых неудобств. Бронзовая молодая кожа привыкла к беспощадному солнцу Индостана и чрезвычайно высокой влажности.
     Поэтому полдень я проводил так, как и мечтал — сидя на бушприте над пеной рассекаемых острым носом клипера волн и радуясь компании дельфинов и собственных мыслей. И те, и другие чудили, вели себя игриво, и всегда устремлялись вперёд, наперегонки с кораблём.
     Вечер был особенным временем. Впрочем, я так уже говорил про полдень. Это потому, что на этом судне и утро с грандиозными восходами огромного пламенного солнца, и полдень с дельфинами и летающими рыбами (про такое диво я раньше даже не слышал), и вечер с его неизменным салоном в обществе интересных пассажиров, в особенности капитана, были особенным временем.
     Уж не знаю, как я затесался в это общество, ведь я был младше даже нашего капитана. Впрочем, про это можно было и не упоминать — несмотря на внешность, он без сомнения производит впечатление взрослого человека. Взрослее многих сорокалетних недоразумений, какие мне встречались повсеместно. Но, как бы то ни было, надо отдать должное этим почтенным джентльменам и юной леди, я не чувствовал себя лишним в их обществе, хотя не играл в карты и старался больше молчать и слушать, нежели говорить. Но когда меня просили, я охотно рассказывал о своих невероятных приключениях в странствиях, считай, по половине земного шара. По крайней мере Евразию я прошёл от самой западной до самой восточной её точки, побывал на севере и на юге, в горах и низинах, в европейской идиллии и сибирской глуши.
     Этот вечер не был исключением среди череды прочих — джентльмены играли в карты, некоторые из них с важным видом (а с другим за карточным столом в обществе джентльменов у вас сидеть просто не получится) покуривали трубки, пуская клубы мягкого, приятно пахнущего дыма куда-то под потолок и изредка перебрасывались ленивыми и степенными фразами. Если бы не мой новый приятель, американец Теодор, можно было бы решить, что мы находимся в лондонской гостиной где-нибудь в Вест Энде у какой-нибудь почтенной леди. Мисс Марта, молодая писательница, изучала труды своего именитого коллеги, шелестя старыми жёлтыми страницами большой книги. Ну а я… А ваш покорный слуга нежился в плетёном кресле-качалке под тонким клетчатым пледом, в вечерней полудрёме слушая редкий шелест страниц, мягкий плеск волн, скрип такелажа и пробивающиеся сквозь пелену дрёмы голоса мужчин. Надо отметить, что это кресло привело меня в полный восторг — могучий Индийский океан сам раскачивал его, а волны шептали колыбельную, лаская борта судна.
     Голос Теодора немного развеял тёплый приятный туман в моей голове — американец обычно говорил резче и громче остальных. Похоже, это свойственно почти всем представителям их страны - страны свободы, бравых индейцев и отчаянных ковбоев.
     После его рассказа я приоткрыл один глаз и стал слушать чуточку внимательнее — ведь я впервые пересекал экватор и вполне могло статься, что под "новичками" мистер Ворга имел ввиду в том числе и меня.

Бордюр закончился. Сойдя с него, я ныряю в открывшуюся в туше Левиафана Потребления нору вслед за Давидом, и закрывшаяся дверь отрезает нас от внешнего мира. Звуки наших шагов отскакивают от стен тёмных коридоров – застенков волшебного и сверкающего гипермаркета. Тут целое царство, мрачное и неизведанное, как катакомбы Нью-Йорка. Это часть здания мне никогда особенно не нравилась.
"Взять его кровь?" - я усмехнулся. "Что за вздор. Хотя... Безумие - кто от этого застрахован?"
- Да, наша с Вами жизнь подобна любви двух скорпионов - опасная и непредсказуемая.
Мы продолжаем идти по "Критскому лабиринту", поднимаясь по бесчисленным лестницам и огибая несметное количество углов. И вот, наконец, уютная комнатка моего друга приветливо распахивает свои двери. Тихий полумрак приятно обволакивает тело и душу, сбивает суетную страсть насыщенной непонятными событиями ночи. Я падаю на мягкое удобное кресло, вытянув ноги и проваливаясь в его заботливые объятия. В нём сразу вспоминается бабушка. Нет, моя бабка, Мисс Джейн, давно вытерлась из памяти, словно старинная картина, хранившаяся на солнце. Мне вспомнилась просто абстрактная бабушка, которая могла бы сидеть в этом кресле в белом чепчике и, почти задремав, машинально довязывать носок из собачьей шерсти.
- Грех? Грех бывает разный. Я знал одного парижанина, который, видя отвернувшегося лоточника на базаре, всегда говорил: "Ну грех не украсть!", и был по-своему прав. Грех, похоже, тоже вещь эфемерная и относительная. Так что я вряд ли угадаю, о каком грехе говорите Вы, мой друг.