Голосование за ходы

Гринфог неспешно следовал изгибам улицы, стараясь не отставать от взявшегося за просвещение новоприбывших толстяка. Когда нелепые постройки, выкрашенные по чьей-то причуде в раздражающе яркие цвета, сменились исполинскими «цехами» - так проводник назвал представшие перед путниками сооружения – юноша не без облегчения вздохнул, втайне надеясь, что «гоблин» проявит милосердие и не станет настаивать на повторном посещении столь нещадным к чужому чувству прекрасного предместьям ДМ. Проходя мимо городской управы, Гринфог невольно задумался о том, какую мзду взимает местная власть в обмен на предоставление своих услуг; проводник, самозабвенно ведущий широкое вещание вопреки явному отсутствию уважения к его усердию со стороны предполагаемых слушателей, то ли не считал данный вопрос значимым, то ли попросту не желал его затрагивать. Зароненные семена подозрений быстро взошли на благодатной почве присущей юноше склонности к выдвижению необоснованных суждений, и Гринфог незамедлительно почувствовал, как в нем просыпается легкая неприязнь к толстяку. Ускорив шаг, парень поравнялся с «гоблином» и, рискуя столкнуться с идущими навстречу пешеходами – ежели таковые имелись поблизости, принялся с неясной даже для себя причиной изучать его лицо. Сколько-нибудь значимых сведений это принести, впрочем, не могло: согласно установленному на заре времен в этом и многих других городах правилу, каждый житель был волен выбирать облик, в котором он представал пред другими, равно как и скрывать его ото всех, оставаясь для них лишенной четких очертаний полупрозрачной тенью. Эта повсеместно присутствующая особенность почти никогда не вызывала негодования со стороны Гринфога, - подобное обезличивание издавна считалось высшим благом для всякого, кто желал избежать неприятностей и казусов, неизменно проявляющимся на стыке миров в моменты их взаимопроникновения. Но сейчас все обстояло иначе, хотя почувствовавший раздражение парень и не мог определить, в чем именно заключалось отличие. Сосредоточившись на – несомненно! – покатом и морщинистом лбу «гоблина» и пройдясь вдоль его – однозначно! – широкой переносице по направлению к кончику приплюснутого носа, Гринфог остановил взгляд на его губах – размыкающихся и смыкающихся вновь по мере того, как изо рта вылетали все новые и новые слова. Эти слова.… В воображении юноши они имели странное сходство с чем-то осязаемым, но при этом легковесным, пустым, лишенным малейшей толики смысла. Они срывались с подвижных губ толстяка так, как спадает с дремлющих деревьев побуревшая листва, сдавшаяся на милость промозглому сентябрьскому ветру; они не достигали ничего и никого, впечатываясь в каменные мостовые, словно поздние, обессилившие насекомые, столкнувшиеся с безучастным взглядом вступившей в свои владения осени. Наверное, где-то в глубине округлого живота толстяка находилось сооруженное могущественным – и крайне безумным! – механиком-чародеем устройство, способное превращать поглощаемые этим странным привратником пирожные и окорока в летучие, скучные, вызывающие зевоту, уныние и отторжение – в равных долях – слова. А вот любопытно, - пронеслась в голове Гринфога шальная, недобрая мысль. – Какие изменения последуют в работе этой машины, если кто-либо – совершенно точно не являющийся мной – внесет в нее некоторые необходимые изменения. Что произойдет если, если затаившийся в темном переулке безумец, вооруженный набором превосходно наточенных ножей, решит опробовать свои доведенные до совершенства мясницкие навыки на этом пустобрехе? Прекратит ли действовать установленный в его брюхе механизм, если в него будет добавлена имеющая полное право там наличествовать пара клинков? А ведь может и так статься, что устройство изменит свою работу – в другую, лучшую сторону! Начнет, к примеру, вместо опостылевших слов-бабочек выпускать крики и вопли – острые изломанные спицы! Полные невыносимой боли и нестерпимых страданий, да! Глядишь, и настроение в гору пойдет. В любом случае, еще более удручающим зрелищем толстяк точно не станет. К тому же, я давно мечтал опробовать свои способности в прикладной механике, - закончив мысль, Гринфог небрежно взмахнул рукой и потянулся к спрятанному в кармане плаща блокноту. На лице его - впервые за сегодняшний день – заиграла широкая, искренняя улыбка, но радушной ее можно было назвать лишь при отсутствии всякой проницательности: опустившиеся брови и нездоровый блеск, заигравший в глазах юноши, не оставляли надежд на благостность его намерений.
Гринфог не был полностью уверен в успехе задуманного им вмешательства в размеренную – на тот момент – жизнь города, но, несмотря на это, ни на миг не сомневался в том, что попытки существуют как раз для того, чтобы их предпринимали люди, уставшие от однообразия окружавшей их обстановки. Замысел уже начал близиться к претворению в жизнь, когда случилось нечто, привлекшее внимание юноши и - на время - отвлекшее его от описания незавидной участи не подозревавшего о сгущающихся над его головой тучах толстяке. Вышеупомянутое нечто, явившее себя в виде взлетевшего в небеса дома, могло быть как волей провидения, решившего воспрепятствовать внезапной вспышке насилия, так и чистой случайностью – если предположить, что колебания волн в океане вероятностей, вносящие немаловажные изменения в ход историй этого изменчивого и непостоянного мира, в сути своей являются вереницей беспричинных совпадений, а не заранее определенной незримыми сущностями цепью последовательных событий. Так или иначе, произошедшее просто не могло оставить Гринфога невозмутимым. В прошлом юноше не раз приходилось становиться свидетелем сотворения могущественных заклинаний, известных заправляющими делами крупных городов чиновниками-колдунами, знаком он был и с последствиями наложения этих грозных чар. Люди, приступившие установившиеся правила, смутьяны, баламуты, задиры, искусственно созданные существа, нарушители действующих правил застройки и даже тролли, скрывающиеся под человеческой личиной, - в большинстве крупных поселений все они могли на собственном опыте убедиться в запредельной силе властвующих в сиих местах колдунов. При этом даже бедные и безродные жители могли полагаться на честный и непредвзятый суд, во всяком случае, так было принято считать.
Первое впечатление, создавшееся у Гринфога при личном наблюдении действующих в ДМ порядков, однако, заставило юношу усомниться в том, что город защищен эгидой справедливости. Вышвырнутые из дома горожане, исходя из сказанного колдуном, нарушили обязательные к исполнению всеми посетителями этой постройки правила, заключавшиеся в соблюдении определенных норм поведения, и потому, заслужили подобное обращение. Но почему пострадал большой, красивый трехэтажный дом, стоявший на облюбованном его зодчим месте еще в незапамятные времена и приносивший радость жильцам примерным и благопристойным, к дебоширству не склонным? Этого Гринфог понять был не в силах. Юноша тяжело вздохнул, в очередной раз найдя подтверждение повсеместной распространенности трех подтачивающих корневище древа власти червей: спеси, высокомерия и невежества. Когда-то, во времена не столь отдаленные, но уже успевшие подернуться пеленой забвения, Гринфог, воспользовавшись незапятнанной репутацией, из праздного любопытства примерил мантию чародея, наивно полагая, что у него найдется достаточно сил для противостояния развращающему влиянию соблазна, черной тенью нависающего над теми, кто, однажды погнавшись за славой и властью, неожиданно обнаружил себя в роли всеобщего слуги. Тяга к частой смене обстановки вкупе с нелюбовью к ответственности любого рода не позволила Гринфогу долгое время удерживать себя на должности, явно предназначенной для склонных к выпуску корней существ, но недолгие месяцы, проведенные парнем за поддержанием порядка в мире, где неуемная страсть к разжиганию вражды кипела в крови едва ли не каждого его обитателя, не прошли для него бесследно. Навсегда покидая выцветший и поблекший в его глазах город, Гринфог улыбался, зная, что уходивший вдаль человек был мудрее – и злее – чем тот, который по недалекости вызвался улаживать бушующие за спиной свары и неурядицы. А может, никакой связи здесь не было и в помине? В конце концов, мудрее и злее люди становятся по различным причинам. И возраст – самая главная из них.
Между тем, ненадолго умолкнувший «гоблин», вроде бы успел оправиться от удивления, вызванного безразличным и, откровенно говоря, невежливым отношением к нему со стороны закончившего раздачу наказаний колдуна. Пробормотав что-то, пролетевшее мимо ушей Гринфога, только-только вышедшего из очередного скитания по лабиринтам прошлого и вновь начавшего без помех воспринимать окружающий мир. Повернувшийся к троице путников толстяк уже успел засвидетельствовать себя как рассказчика, не задающегося вопросом об увлекательности ведомого им повествования, но на этот раз в его речи послушалось нечто, прежде в ней не присутствовавшее. Слово «модуль» было произнесено им с особым пиететом, разительно отличающимся от пресных и лишенных какой-либо чувственной окраски тирад, отправляемых им в бескрайние просторы космоса. Вдохновленный предвкушением невероятного и, возможно, увлекательного зрелища, Гринфог воспрял духом и с заметным сожалением возвратил в карман все еще удерживаемый в руке блокнот. Пытаясь рассмотреть что-либо необычное в указанном «гоблином» направлении, юноша зашагал к тому, что, как он подумал, должно было стать началом нового, захватывающего и пленительного приключения…

Толстяк, по его собственным словам являющийся гоблином, представлял собой диковинное, но, вместе с тем, не заслуживающее пристального внимания зрелище. Проведя долгие дни в переходах между городами и странами и повидав немалое число присущих людям причуд и странностей – нередко затмевающих даже те, которые он по наивности считал свойственными лишь ему одному, - Гринфог научился с пониманием относится к очевидному сумасшествию большинства повстречавшихся ему незнакомцев. Временами юноше казалось, что боги – или как там принято именовать заправляющих делами Вселенной сущностей, – щедрой рукою наделив обитателей созданных ими миров чувством прекрасного и тягой к знаниям, будучи прозорливыми и рассудительными, порешили что дары их пропадом в умах неколебимых и бесстрастных , и, дабы избежать этого, разожгли в душах смертных неугасимый огонь безумия. Должно быть, эти гипотетические демиурги, несмотря на приписываемую им по должности мудрость, все же были не в состоянии предугадать поистине необозримый океан последствий, родившийся по итогам того судьбоносного решения и захлестнувший, закруживший в бешеном круговороте основы самого мироздания. Люди – эти незначительные, обреченные кануть в забвение крупинки, рождающиеся и умирающие прежде чем Вселенная совершит один-единственный вдох, - отказавшись от беспрекословного следования законам рассудка и логики, начали – кто бы мог подумать! – создавать собственные миры. Неслыханная, невиданная дерзость… ученика, превзошедшего учителей и восходящего на должность сложивших свои полномочия мастеров. Скорбь и горечь, сразившая богов в миг осознания ими случившегося была столь глубока, что даже хладнокровное равнодушие, во все времена считавшееся неотъемлемой частью высших существ и залогом их мудрости, прежде подобное несокрушимому щиту, обратилось в расползшееся от прорех покрывало. Художники старой школы, завороженные и потрясенные превосходством новоявленных живописцев, - творящих не по мерам и лекалу, но по велению сердца и в пределах, ограниченных лишь воображением, - уходили на покой не скрывая овладевшей ими тоски, но находя отраду и гордость в том, что эти талантливые юнцы были их детищами. Наверное, эта история не является исключительным событием; более того – она вполне могла повторять себя вновь и вновь, как полюбившееся выражение в романе начинающего писателя, как птичья трель, ежедневно предваряющая рассвет, как волна, неустанно накатывающая на берег, как напутствия, нашептываемые георгином усталой припозднившейся пчеле…
Раздавшиеся голоса вернули Гринфога в привычную реальность, заставив его вздрогнуть и быстро осмотреться по сторонам. Источником звуков, вырвавших юношу из задумчивости, оказались двое прежде незамеченных им по рассеянности путников, по-видимому прибывших в город считанные минуты назад. Встав неподалеку от вагончика, судя по всему, обладающего необъяснимым свойством притягивать внимание любого прошедшего в городские врата чужестранца, странники разговаривали с, как выяснилось, не слишком красноречивым, но вполне дружелюбным «гоблином». Поняв, что тучный привратник продолжал приветственную речь в течение некоторого времени после того, как он в очередной раз за сегодняшний день перестал придавать значение происходящему, Гринфог с трудом удержал рвущуюся нарисоваться на губах улыбку, Выражения лица «гоблина», однако не несло на себе каких-либо признаков удивления или смущения. Впрочем, отталкиваясь от его вида, повадок и необъяснимой услужливости, проявленной по отношению к сам-дьявол-не-разберет-каким-по-счету бродягам, можно было предположить, что толстячок уделяет большую часть времени селективному разведению пятидюймовых тараканов в собственной голове и, по этой уважительной причине, имеет полное право пропускать мимо глаз несоответствующее обстановке поведение окружающих его людей. Гринфог решил не встревать в неторопливую беседу между «гоблином» и незнакомцами и приберечь так и не принявшие четкую форму вопросы на будущее, но понапрасну терять время, пригодное для осуществления более полезной деятельности ему совсем не хотелось. Сделав несколько уверенных шагов, юноша приблизился к замеченной им издалека карте и принялся ее рассматривать, между делом вполуха прислушиваясь к словам толстяка в надежде выудить из них какие-либо ценные сведения. Многословность, как вскоре выяснилось, не была отличительным качеством гоблина: завмест рассказа он предложил путникам прогуляться по городу, дабы те могли осмотреть местные достопримечательности вживую. «А ведь действительно» - в голове юноши пробежала запоздалая мысль. «Не зря ведь говорят – лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. В худшем случае я потеряю час или два, но если этот привратник окажется хотя бы вполовину менее бестолковым чем на первый взгляд, то впустую эта затея не пройдет. Да в конце концов, не спроста же его на эту должность поставили? »
- Добротное предложение, – отворачиваясь от карты, негромко произнес Гринфог. – Идем или еще кого ждать будем?

***ПРОБУЖДЕНИЕ ГЕРОЯ / FLASHING ENTER***
Свет забрезжил внезапно. Сперва он предстал в виде ослепительно яркого луча, навроде тех, что проникают в затерянные среди гор гроты через узкие горловины выходящих на поверхность пещер, но, спустя несколько предварявших полное пробуждение мгновений, его сменило нестерпимое, стремительно распространяющееся сияние. Ворн издал натужный стон и резко закрыл глаза, изо всех сил надеясь, что этот нехитрый прием притупит проснувшуюся одновременно с ним головную боль, которая тут же начала долбить череп эльфа сотней крохотных молоточков. Сознание явно не торопилось возвращаться к воину всецело и полностью. Отдельные мысли, пробирающиеся через хаотичные лабиринты причудливых образов и видений, сменявшихся косяками танцующих разноцветными клякс, были подобны случайным фрагментам мозаичного стекла, устанавливаемым в каркас витража ленивым и бесталанным работником.
Беспощадное полуденное светило успело неоднократно скрыться среди туч и появиться вновь, прежде чем эльф осознал, что он лежит не на койке в спальном зале таверны, а на сырой, холодной и вязкой земле. Распластанный, замерший в нелепой позе, почти не чувствующий онемевших от бездействия и тяжести доспеха конечностей, Ворн в очередной раз поплотнее сжал веки, надеясь избавиться от обосновавшегося где-то между висков стада ревущих быков, старательно заглушавших любые изъявления его разума. В какой-то момент эльфу и вовсе показалось, что если глаза не вылетят из затылка по его собственной воле, то их вынесут прочь перекатывающиеся во внутреннем пространстве черепа штормовые волны. Тяжко вздохнув, Ворн попытался сосредоточиться и разогнать туманную пелену, сгустившуюся над событиями прошлого дня, но потерпел сокрушительную неудачу. Хотя чутье и подсказывало воину, что причиной его текущего – весьма незавидного – положения почти наверняка послужили неумеренные возлияния, его гордость не могла допустить даже предположения о том, что жалкая пара бутылей горячительного могла довести его до непроизвольного отдохновения в совершенно непригодном для подобного занятия месте. Догадки – бессловесные, состоящие из диковатых образов - выстраивались одна за другой, но каждая из них при ближайшем рассмотрении оказывалась зыбкой и ранимой как начавшая проклевываться сквозь хмельную завесу трезвость темного эльфа.
Тягучие думы воина, однако, были прерваны прежде достижения имя некой конечной идеи: нечто мягкое и влажное неожиданно прикоснулось к его щеке, отдернулось и дотронулось вновь, а затем поползло вверх по направлению к скуле, оставляя на коже мокрый след. С подобной дерзостью Ворн не стал бы мириться даже в редкие для него моменты благодушия. Горячая кровь хмурого воителя была готова вскипеть от малейшей нападки или насмешки; неведомый наглец – кем бы он ни был – должно быть подписал себе смертный приговор, решив подшутить над темным эльфом при, возможно, наихудших для себя обстоятельствах. Яростно мотнув головой, Ворн оперся на руки и сел, не решаясь пока вставать по причине почвы, предательски закачавшейся взад-вперед перед его мутным взором. Открывшаяся перед эльфом картина с одной стороны вполне соответствовала его ожиданиям и опасениям, но с другой – вызывала в нем искреннее, смешанное с отвращением, изумление.
Ворн обнаружил себя едва ли не по пояс погружённым в смрадную кучу, состоящую из объедков, расколотых стаканов, полуистлевшего тряпья, трухлявых поленьев, прелый травы, склизких комьев подозрительного происхождения, яичных скорлупок и прочих отбросов, наполнявших собой нутро некогда целых, но ныне раскуроченных и поваленных наземь мусорных бочонков окраины N. – Уууууу… - Глухо протянул темный эльф, поудобнее облокачиваясь об изогнутую деревяшку, по-видимому, не столь давно бывшую частью колченогого стола. Не отличаясь особой притязательностью, Ворн, все же, не мог в одночасье смириться с тем, что избранное им поневоле место ночлега оказалось настолько кошмарно, что им побрезговал бы даже распоследний гоблин-оборванец. Равно как и любое наделенное обонянием существо. Темный эльф уже было собрался подняться на ноги, когда в поле его зрение попала, пожалуй, самая главная причина его ускоренного возвращения в неприглядный мир за пределами наваждений, порождаемых сном опьяневшего разума. Пушистая огненно-рыжая кошка, с непринужденным видом усевшаяся по правую руку от воина, вглядывалась в его лицо любознательным взглядом узких желтоватых зрачков. Мелодично мяукнув, она, в свойственной ее племени манере, она отважно явила глазам Ворна орудие недавнего преступления – крохотный розовый язычок, молниеносно взметнувшийся к топорщащимся усам и спустя миг скрывшийся в захлопнувшемся рту. Вытерпеть подобную издевку, немыслимую, да еще и выдержанную в настолько пренебрежительном тоне темный эльф попросту не мог.
- Пхнгуууууив3ггхх5ххйааааантрихагннн. Воин вымолвил нечто нечленораздельное, не без труда пытаясь совладать с заплетающимся языком. – Б-брысь, кишка шерстистая!
Этот оскорбительный выпад был оставлен кошкой без внимания. Подоплекой такого его поведения было, вероятно, то, что рыжая была мудра и потому не видела необходимости ввязываться в перепалку с представшим перед ней серокожим существом крайне удручающей наружности. Или то, что она не знала языка, на котором говорил эльф, и воспринимало его слова лишь как бессмысленный набор звуков. Потому что она, все-таки, была кошкой. Так или иначе, даже рыжая не была готова к тому, что произошло считанные мгновения спустя. Богатый букет сивушных ароматов, выползший из разверзнувшегося рта эльфа подобно покидающему логово разъяренному дракону, помедлив пару секунд в застоявшемся воздухе задворков N, ринулся в сокрушительную атаку на тонкое обоняние равнодушного до сего момента зверька. Застигнутая врасплох и сбитая с толку, разочаровавшаяся в прекрасном и пораженная до глубины ее кошачьей души, рыжая выгнула спину, зашипела, чувствуя как против воли поднимается дыбом каждый волосок на ее теле, и, задрав хвост трубой, бросилась от Ворна со скоростью выпущенной из составного лука стрелы.
Ворн лишь пожал плечами, провожая беглянку тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей. В который раз убеждаюсь, - подумал он. – Все женщины, вне зависимости от видовой принадлежности, реагируют на меня одинаково…
Поморщив лоб, эльф решил перейти к делам насущным. Первым делом воину предстояло отыскать среди груд разнообразного мусора части его снаряжения. Дело это, как выяснилось, было далеко не таким простым, каким Ворн посчитал его изначально: большая часть орудий ремесла темного эльфа сливалась с высящимися повсюду горами хлама до степени неразличимости. Лишь благодаря проявленному упорству, настойчивости и, возможно, благоволению богов, воину удалось возвратить большую часть разбросанной по окрестностям свалки экипировки. Единственной вещью, которую ему не удалось отыскать, оказался табуреточный щит, верой и правдой служивший своему хозяину соратником в боях и сиденьем – в придорожных корчмах. Хандра уже было подготовилась обуять воителя, когда его взор уловил подходящую замену его преданному соратнику в груде кем-то безжалостно изрубленных бочек. Крышка от бочонка, как немедленно определил наметанный глаз Ворна, не обладала двоякой функциональностью его предыдущего компаньона, но зато имела явное превосходство в плане оборонительных свойств. Удовлетворенно крякнув, воин, обрадованный награде нежданно-негаданно нашедшей героя, закинул новообретенный щит за спину и направил стопу к видневшимся невдалеке бедняцким хибарам N.
Вскоре темный эльф уже шагал по узким улочкам, насвистывая незатейливую мелодию и на ходу перешагивая через ставшие ему родными ухабы и колдобины. Путь воина лежал к зданию, которое он любил и ценил превыше всех прочих построек подсолнечного мира – таверне – храму его излюбленных религий: угара и кутежа. Ворн не придал особого значения попавшемуся ему на глаза вороватого вида типу, который, как ему показалось, стоя у окна внутри явно не принадлежащего ему дома, о чем-то беседовал с колдуном, закутанным в нелепую белоснежную мантию, - в конце концов, за время своего пребывания в N эльф успел повидать куда более странные вещи.
Через пару минут ходьбы, Ворн достиг точки своего назначения. Поднявшись по ветхим рассохшимся ступеням и отворив знакомо скрипнувшую дверь, эльф широко – и недобро – улыбнувшись шагнул в пропахший пролитым элем и чадом факелов зал.

Прихватив с собой немного несколько яблок и кусок мяса, Саттиус покинул выделенную для наемников палатку и неспешно зашагал по направлению к слегка костру, слегка притухшему, но по-прежнему остававшемуся источником тепла, – спасительной гаванью для вынужденных оставаться в холодной и ветреной долине приключенцев. Охотник принялся утолять голод выделенным Рандиком для группы пайком, оставаясь внешне умиротворенным и безучастным, но его мысли вновь покатились по беспокойным колеям. Хотя мнение Гуннульва, высказанное нордом в ответ на заданный Саттиусом и жилища наемщика вопрос, и вызвало некоторое успокоение в глубине беспокойной души охотника, сердце, заглушая все доводы разума, неотступно продолжало твердить ему, что предстоящие испытания окажутся лишь преддверием, ведущим к новым – и неприятным – неожиданностям. Неизбывное предположение о возможной бесчестности Рандика, который, в силу причудливой манеры говорить и склонности к утаению имевшихся в его распоряжении знаний, продолжал оставаться в глазах охотника обыкновенным любителем таскать мед из улья чужими руками, смешивалось в думах охотника с, как он думал, не требующей дополнительных доказательств бесполезностью большинства его компаньонов.
Тщательно прожевав и проглотив последний шматок мяса, Саттиус потянулся к пристегнутой ремешком к его доспеху фляге и, выдернув пробку, сделал несколько шумных глотков, полностью опустошивших сосуд. Легкая сытость, наполнившая нутро охотника, ненадолго избавила его от повсюду следующих за ним дурных предчувствий; даже готовность Рандика соблюсти условия договора и оплатить услуги наемников по итогам исследования Дуни’рро завмест того, чтобы предложить им по кубку отравленного вина, перестала казаться ему чем-то невероятным. Словно желая закрепить благостное – в известной мере – расположение духа, Саттиус вновь поднес флягу ко рту – но не без разочарования обнаружил, что в ней не осталось даже капли воды. Не желая мириться с таким положением дел, охотник во второй раз за сегодняшний день поднялся с излюбленного им места близ огня и направился к так называемому «колодцу» - расположенной недалеко от лагеря поросшей чахлыми деревцами низине, по дну которой бежал меж камней мелкий ручеек. Стоящий в сотне футов от спуска в овраг великан, с задумчивым видом почесывающий поясницу заведенной за спину дубиной, не произвел на Саттиуса какого-либо впечатления, – не раз убедившись на собственном опыте в миролюбии этих существ, охотник воспринимал их только как возможную, а не прямую угрозу. Наполнив флягу доверху дабы не мучить себя жаждой во мраке предстоящего спуска в загадочный Дуни’рро, охотник подхватил одну из охапок нарубленных и перевязанных веревками веток и сучьев, приготовленных им для костра еще прошлым вечером, и, взвалив ее на спину, отправился в обратный путь.
Поугасшее к тому времени пламя набросилось на принесенный охотником сухостой словно оголодавшее по преклонению смертных божество – рьяно и яростно. Вскоре языки пламени поднялись с земли и потянулись ввысь, к нависшему над утопающем в сумраке лагерем вечернему небу. Глядя на краснобокий Массир, подобный исполинскому оку, пристальному взирающему на земли сквозь прорехи в затянувшей небо облачной пелене, Саттиус вновь задумался над тем, что ждет его в каменных залах Дуни’рро; в забытых и брошенных подземельях, позабывшим поступь человеческих ног. Завороженный величием небесного гиганта, охотник впал в состояние полудремы, которое он покинул лишь по воле раздавшихся рядом с ним голосов. Бросив взгляд в сторону тех, кто вырвал его из объятий наваждения, Саттиус незамедлительно обнаружил двух наемников, из всех прочих вызывавших в нем наибольшую неприязнь: Лиона и Хагат. Эльф и хаджит о чем-то переговаривались, временами заговорщицки понижая голос, что поначалу насторожило охотника, но, прислушавшись к разворачивающейся между ними беседе, он быстро позабыл о своих опасениях. Саттиус не смог расслышать все из того, что было сказано, но слов, различенных слухом охотника, было достаточно для прихода к однозначному мнению: целитель и скальд с необъяснимой увлеченностью судачили о несусветной ерунде, до которой никому во всем лагере, да, пожалуй, и во всем Тамриэле, не было никакого дела. Развеявшиеся опасения облегчили душу охотнику и на его губах, почти непроизвольно, появилась легкая снисходительная улыбка.
- Вы, верно, думаете будто нелюбовь питаемая уроженцами Скайрима по отношению к чародейству и колдовству вызвана одной лишь бедой, случившейся с Винтерхолдом? – глядя на воспаряющие к небу желтые искорки, произнес Саттиус негромким, но четким и уловимым даже для тугого уха голосом. – Чтож, если это так, то вы ровным счетом ничего не знаете о земле, которую смеете попирать, - охотник замолк, так и не повернувшись в сторону тех, кого достигли его слова. Взор Саттиуса замер где-то среди черных силуэтов гор, в опустившихся сумерках сливающихся с синевой небосклона. Казалось, его взгляд пытался прикоснуться - тщетно - к чему-то важному, но по прихоти судьбы оставленному в землях за краем мира. – Когда охотник выслеживает добычу, когда идет по ее следу, когда приближается к ней - он просчитывает каждый мелочь, каждую случайность. Когда рука охотника касается стрелы, когда натягивает тетиву, когда отправляет стрелу в полет – он четко осознает все возможные последствия, готовит себя к любому исходу. Опытный следопыт никогда не позволит себе совершить выстрел, покуда сохраняется вероятность итого, к которому он не будет готов… А колдуны и чародеи, вроде вас, - Саттиус мотнул головой в сторону хаджита и эльфа. – Имеют не большее представление о предосторожности и рассудительности, чем двухлетние дети. Мертвецы, поднявшиеся из земли; взрыв, обративший процветающий город в руины; ненастье, погубившее урожай; кольцо, сведшее в могилу всех его владельцев – каждый раз, когда происходит нечто по-настоящему дрянное, впоследствии оказывается, что в этом повинен маг, не отдавший отчет в своих действиях. И когда только ваше племя поймет, что великая сила требует великой ответственности… - Коротко хмыкнув, Саттиус поднялся с бревна и отправился к палатке наемников, оставляя озадаченных слушателей в молчании. Охотнику предстояло в последний раз осмотреть оставленное им под навесом снаряжение, дабы убедиться, что все оружие и припасы, которые он взял в поход, находились в пригодном для использования состоянии. И, быть может, в последний раз насладиться красотой ночного неба – Саттиус знал опасность в лицо и потому прекрасно осознавал, что следующий день может стать последним – как для него самого, так и для прочих наемников.