4 | ходы игроков | 二 (2)

Ночь прошла в тревожном, томительном, зудящем, словно надоедливый комар, чувстве - что нечто важное (не столь важное, как отдать жизнь за Империю, но все же...) уже упущено и никогда не случится в жизни каждого из четверых, потому что всё закончится завтра. Но стоит ли теперь сожалеть об этом, когда перед каждым открылись врата в храм Ясукуни и осталось лишь совершить последнее решительное усилие, прежде чем присоединиться к сонму божественных воинов Империи? Но все равно каждый этой ночью остался наедине со своими, только своими демонами, от которых нигде не скрыться, пока ты жив или пока не постиг Просветления...

Каждый из четверых не мог уснуть не из-за сирен воздушной тревоги и отдаленных громовых раскатов - разрывов бомб и зенитных снарядов, - а из-за сокрытого в них самих. Юичи хранил свою постыдную тайну о страхе, неподобающем истинному сыну Империи, и скрывал боль от непоправимого горя, что толкнуло его в ряды "тэйсинтай". Хатиро страшится неизвестного, неописуемого - разве можно описать Ничто, разве можно представить себе свою смерть, отсутствие тебя самого? Сора никак не может запретить себе мечтать о сладостях - и испытывает стыд от таких простых и человеческих желаний, что почему-то затмевают для него размышления о высоком. А Катсу просто хотел бы жить да жить, говорить, ссориться, мириться, узнавать этот пестрый мир... так, словно он не третий сын в семье, а тридцать третий. А еще лучше - так, словно Империи не нужно, чтобы чьи бы то ни было сыновья жертвовали собой во имя нее. Но нет иного выхода из Колеса Сансары, кроме смерти. И нет иного способа выразить свою любовь, кроме исполнения приказа, оглашенного беднягой Дзиро.

"Из века в век,
Как камни в жернова,
Летят живые судьбы тех,
В ком радость, в ком любовь Его жива —
Но круг бежит,
И лишь песок струится между жерновов,
И мир лежит во мгле,
И не кончается любовь..." (с)

В самом начале вашего обучения Дзиро сухо и кратко объяснил вам, почему Имперский Воздушный Флот пришел к созданию эскадрилий камикадзе.

– Слишком многие опытные пилоты, что начинали эту войну, уже мертвы. - и он невольно бросил взгляд на деревянный протез в перчатке, заменявший ему правую руку. - Новички из авиашкол тоже не успевают прожить достаточно долго, чтобы достичь мастерства. Огневая мощь вражеских кораблей и количество их истребителей слишком высоки, чтобы надеяться, что неопытный пилот попадет по кораблю бомбой или торпедой и уйдет живым, чтобы попробовать еще раз. У него будет лишь одна попытка - и он в любом случае наверняка погибнет. Поэтому смысла осторожничать нет, лучше попытаться нанести как можно более точный и разрушительный удар, что можно сделать лишь вручную направляя самолет на таран...

"Нет смысла беречь себя, вы, взявшись за оружие, уже мертвы" - вот простая и трезвая логика, словно острая сталь под пестрым шелком, проступающая под красивыми словами о долге и чести.

Наступает рассвет и Восходящее Солнце приветствует вас, своих сыновей. Не оправдались надежды Соры - никаких сладостей! Только легкий завтрак, ничем не отличимый от обычного. Но уже накрыты белыми, как сама Смерть, накрахмаленными скатертями столы и откупорены бутылки с сакэ - каждого ждет его "порция смелости", единственная и последняя, нарушающая строжайший запрет на хмельное перед полетами. На почтительном расстоянии от вас и ваших "Зеро", уже готовых к вылету, - толпа гражданских, машущих красно-белыми флажками, среди которых можно увидеть и юных девушек, стыдливо и влюбленно пожирающих вас глазами, и восторженных школьников, что явно мечтают последовать за вами и стать такими же героями, и скрывающих за невозмутимыми масками лиц свои чувства взрослых и стариков. Где-то там, в толпе, могут быть и ваши друзья и родные.

По ту сторону столов с сакэ вас ждут офицеры - Дзиро в компании с какими-то "большими шишками" из штаба, все при полном параде, с мечами и в белых перчатках. Судя по важности самого старшего - как минимум генерал. Он произносит не слишком долгую, но витиеватую речь о том, что о вашей судьбе мечтает каждый житель Империи - и что сам Император благословляет вас перед боем.

– ...В ситуации "или-или" без колебаний выбирай смерть. Ибо смерть легче перышка. Долг же тяжелее горы! - со значением говорил генерал, глядя куда-то мимо вас.
– ...Банзай! Банзай! Банзай! - троекратно провозглашала толпа, славя божественного Императора.

Дзиро молчал - он смотрел на вас четверых так, словно старался запомнить малейшие черты каждого.

Вам уже выданы полетные карты - и ваши мечи-сингунто, штампованные на фабриках подобия старинных клинков, что полагается брать с собой на вылет вместо парашютов. Неудобно летать с острой железякой в кабине, но, говорят, это и впрямь придает решимости сынам Ямато. Осталось совсем немного, прежде чем вы займете места за штурвалами, но что же сказать? И нужно ли говорить?

Юичи махом выпил сакэ - чтобы товарищи не заметили трясущихся рук. Выпил бы еще - но налили по одной только. Он не запомнил, как прошла ночь. Как со своей циновки он вдруг оказался в столовой. Как оттуда попал к скандирующей толпе.

На секунду ему послышался голос Рюити - его плач, замирающий посередине, будто заикающийся. Даже не успев порадоваться тому, что повязка камикадзе на лбу впитала моментально выступивший пот, летчик стал вглядываться в ряды улыбающихся им людей...

Пока не замер, пронзенный увиденным. Там стояла Сацуки с малышом на руках. А рядом с ней - отец с матерью. Они смотрели прямо на него. Он хотел броситься прямо к ним, но остался стоять, пригвожденный их взглядами. Неуверенными... Почти что хмурыми. С зарождающимися зернами осуждения...

- БАНЗАЙ!!! - кричит Юичи в толпу, подняв вверх свой сингунто. Наверное, это нарушение дисциплины.

Но семья должна гордиться им, ни секунды не сомневаясь в смелости сына, мужа и отца.

Просыпаясь поутру, Хатиро думает почему-то о Тезуке Катсу, о том, до чего его вчерашние слова совпали с мыслями Муизяки. И о том, что обычно раздражающая (но лишь слегка, всё-таки приятель) болтовня оказалась прекрасным отвлечением от тревоги. Утренние ритуалы не оставляют места новым рассуждениям и унесённый рутиной парень внезапно обнаруживает себя с рюмкой под внимательными взглядами толпы. Он пьёт саке, медленно, небольшими глотками смакует тёплую жидкость, позволяя изрядной её части впитываться до попадания в желудок: так сильнее пробирает (он знает: ещё в школе рассказывали старшие товарищи). Приятный жар распространяется по телу, в голове легчает с непривычки. Крики привлекают его внимание, он забывает о стоящих рядом офицерах и машет какой-то тут же озаряющейся румянцем девушке. Больше всего он хочет подойти к ней, обнять и, срывая на ходу форму, раствориться среди людей. Это странно: он всегда считал себя волевым человеком, которому чуждо подобное малодушие. Он шепчет одними губами:
— Сайонара!
И вспоминает себя. Усилием отворачивается, глядит на генерала. Великий воин: слабые не доживают на войне до преклонных лет и высоких чинов. Или же (это тоже странная идея) смелые не доживают? Стараясь отвлечься, изучает свой сингунто, думает: насколько легко совершить им сэппуку? Удивительно, но эта (бесполезная, ибо не нужная) мысль забавляет, камикадзе улыбается, смотрит на офицеров, их глаза пусты. Что говорят себе эти старики, посылая юнцов на смерть? Неважно, это всё не важно, скоро всё закончится. Юичи кричит, Хатиро кладёт ладонь ему на плечо (ты не один) и добавляет в многолосье свои приглушённые нотки:
— Банзай!

Маялся – вот точное слово, словно взмах кисточки, описывающее последнюю ночь Соры. Он и не спал, но и не бодрствовал, какое-то промежуточное состояние завладело мозгом юноши. Сора видел тёмную казарму, силуэты своих товарищей на койках, слышал негромкую, неестественно как-то спокойную речь (кажется, это Катсу, а может, и не он – не разобрать толком), тихо терзался собственным несовершенством, невольно сравнивая (вон храбрец Юичи на соседней койке, тот уж точно не малодушничает и не казнится, да и думает явно не об утробе в последнюю ночь – страстное желание умереть за Императора у него на лице написано), но сквозь привычную реальность, причудливо мешаясь с ней, проступала иная – странная. В углу, где стояла койка Хатиро Муизяки (ещё один недостижимый для Соры идеал – не сопливый мальчишка, но настоящий мужчина, суровый, знающий цену себе и жизни), склонился над изголовьем светлый силуэт. Мама. Не такая, какой запомнил Тегу Мидори сын: ссутулившейся, с размазанными по нижним векам потоками чёрной туши (дешёвая косметика сильно плыла по жаре, не задерживаясь долго на ресницах). Мидори в последние годы стала краситься сильно и ярко, надеясь таким образом продлить уходящую молодость, удержать неумолимо опадающие листья. Жалкие попытки, обманывающие разве что её саму. Нет, в темноте душной казармы мама была юна и прекрасна – полузабытый образ из раннего детства Соры: вот он сидит на полу и снизу вверх смотрит, как она стройная, гибкая вертится у зеркала, полы новенького кимоно с алыми маками по подолу крутятся у лодыжек, как гейдзинская игрушка-юла (Сора видел такую в витрине магазина, когда ездили они к тётушке Азуми в портовый Нагасаки, где каких только диковин не повстречаешь). Мама вертелась в углу, у изголовья Хатиро, алые маки сливались в сплошную красную полосу, как пропеллер, Сора встретился взглядом с... нет, никогда у мамы не было таких злых, лисьих глаз. Улыбаясь она отошла от Муизяки, словно и не касаясь пола, склонилась над спящим (спящим ли?) Катсу и, Сора поклясться был в этом готов, поцеловала того прямо в губы. А Катсу словно бы и не заметил ничего, не видел он Госпожу Лису, как не видел, кажется и Юичи, которого она походя потрепала по голове. И вот уже к Соре плывет этот подменыш, завладевший маминым кимоно и маминым лицом, холодный, липкий ужас пронзает юношу, он вскакивает, часто дыша - это движение развеивает призрака. Тихо в казарме, товарищи спят или только притворяются. Кажется, прошло много часов, но из маленького окошка глядит лишь тьма – далеко ещё до последнего рассвета.

Сора мается, боясь заснуть, уже и потому, что снова придёт она, этот страх сильнее страха перед тем, что ожидает утром: смерть понятная, прямая, давно предначертанная пасует перед тёмным и неизведанным. Утро встречает он вялым и измученным, таким же бледным, как этот рассвет. Сакэ бодрит, но возвышенных мыслей всё никак не появляется в голове, а появляется тревога опять донельзя прозаическая: мотор его "ласточки" нехорошо чихал вчера, а Сора, возбуждённый приказом и своими заботами, совсем позабыл позаботиться о том, как бы теперь бесславно не свалиться в море, не долетев до цели!

Он наскоро заканчивает завтрак, надо спешить, нельзя в этом деле полагаться на механиков. Отец как-то принёс в дом гейдзинскую газету (Тегу-старший свободно читал по-английски, по-французки и по-русски понимал, успел повоевать в девятьсот пятом) и со смехом зачитывал вслух измышления какого-то досужего репортеришки: "как лошади несут повозки по земле, так в конце-концов человек, убедившись в несовершенстве механики, приручит тягловых птиц, и только тогда покорится небо". Уже первые самолёты сменили неповоротливые воздушные шары, а журналист всё ещё застрял в прошлом, о чём со снисходительным сарказмом толковал отец. А маленького Сору захватило видение летящей по небу птицы и его самого, держащегося за блистающие на солнце перья. К своему старенькому "Зеро" относился он, как к такой птице, любил и жалел:"Я-то ладно, а тебе, бедолага, за что погибать?" Вот потому закрутился-завертелся, проверяя винтики и гаечки, чуть не опоздал к торжественному моменту и опять упустил то высокое, настоящее, которое, несомненно, владело товарищами, за никчёмной суетой. Хорошо, отец не узнает.

Катсу спал плохо. Сон просто не шел. Да и казалось такой обидной тратой времени просто спать перед последним их днем. Даже просто лежать и думать о чем-то казалось более продуктивным занятием. Было бы круто, если бы, пока он ворочался, пытаясь уснуть и не уснуть одновременно, ему бы в голову пришла какая-то гениальная мысль. Как победить во всей войне! Как вылечить какую-нибудь болезнь! Как еще вкуснее готовить такояки! Но нет, ничего такого в голову не лезло, и в конечном итоге Катсу просто сам по себе заскучал и не заметил, как заснул.

А утром их уже ждали сакэ и генерал. Это Тезуке нравилось - их провожали, как героев, еще до того, как они успели что-то сделать. Конечно же, чествовать их, как героев, после вылета было бы уже проблематично. Немного черного юмора в мыслях.

Это утро Катсу был неразговорчив - не потому, что он не хотел говорить, но он, впервые за долгое время, не знал, что сказать. Все думал, пытался, поворачивался к товарищам, но молчал. Даже закашлялся, выпив сакэ - оно попало не в то горло, скорее всего от того, что он все еще активно думал о темах для разговора. Вышло слегка комично, и Катсу еще попытался сделать хорошую мину при плохой игре, широко улыбнувшись, прокашлявшись - гражданским и товарищам по вылету.

Только когда пришло время дружно орать, Катсу сумел выдавить из себя хриплое 'Банзай!', и все. После он только схватился за выданный меч, будто пытаясь найти в нем силы и храбрость, вдобавок к выпитому сакэ.