Это был странный сон, больше походивший на воспоминания. Аскольд шел по долине, простиравшейся вперед и назад на непостижимое в буквальном смысле расстояние – позади все терялось в белой дымке тумана, впереди лучи восходящего солнца очерчивали линию горизонта. Слева ввысь рвался горный хребет, через который, как говорило "Баюну" особое, присущее лишь снам знание, перебраться было нельзя. Его ледяные склоны менялись, как только ши отводил глаза, и отражение чего-то следило за его шагами. Справа шумел океан, волны которого не накатывались на берег, но неслись куда-то вперед, туда же, куда шел Аскольд. Пару раз он замечал чудовищ, резвившихся вдали от берега – и вряд ли каждое, чуть различимое с берега, вблизи бы уступало размерами небольшому замку. Облака, плывущие над головой, тоже что-то означали, но каждый раз, когда тень от них падала на голову путешественника, он не был в состоянии поднять ее. Аскольд шел час, другой, третий, и не менялось ничего – солнце все так же восходило, ледники играли в свою игру, и вдоль берега неслись волны. И лишь на четвертый час мир изменился – вдоль дороги начали появляться цветы. Ромашки. Их становилось все больше и больше, пока вся обочина не покрылась ими. А потом где-то капля упала с листа…
И сон грубо прервали. Адриан попытался удержать его, ухватить те обрывки памяти, которые иногда сохраняются, даже когда мы забываем сновиденье – но, увы, тщетно. Поднятые, готовые вцепиться во что-то руки безвольно упали на простыни, и, сквозь полузакрытые глаза хлынул реальный мир. А потом, подчиняясь какой-то странной закономерности активации ощущений, он хлынул еще и в нос – и одного этого хватило, чтобы лихорадочно закутавшись в одеяло Аскольд, отталкиваясь пятками от матраца, спиной вперед отполз к противоположной стенке.
- Kakogo LESHEGO? Опять эта гадость?
Менеджер обладал вредной для окружающих привычкой – регулярно менять марку сигарет. А также одеколон. Женщин, впрочем, он привлекал вне зависимости от сочетания, но для Аскольда некоторые комбинации были просто пыткой. Особенно неприятно было вдохнуть что-нибудь подобное с утра пораньше, как это и случилось сейчас. Поморщившись, Фаунтейн, завернувшись в простыню аки в тогу, подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвались запахи и звуки Шарлоттсвиля.
- Доброе утро, Шарлоттсвиль…
Шепот вплелся в песню города, и Аскольд понял, что день будет действительно хорошим. И взял трубку из рук беззвучно подошедшего Майка. Корнвуд, кто еще будет звонить в такую рань? Адриан был другом, а не только деловым партнером, и это означало, что после разговора будет болеть голова. Дуглас одновременно держал в голове тысячи фактов, и в разговоре жонглировал ими, как циркач шариками, кеглями и прочей всячиной (иногда даже движениям рук напоминая жонглера), и, как и у достойных работников сцены, в итоге получалось что-то приятное ушам и глазу. Однако при более личных разговорах представление становилось странным – как если бы этот жонглер отрастил еще три пары рук, одна из которых располагалась бы за спиной, добавил в ассортимент летающих между ними предметов зеркала, стробоскопы и перевязанных бантиком котят, а представление перенес бы из цирка на трек для соревнований по экстремальному мотоспорту. Поток информации становился избыточным. Аскольд иногда со злорадством задумывался о том, каково священнику, которому Корнвуд исповедуется.
Впрочем, на это раз разговор оказался довольно коротким и весьма продуктивным. Даже находясь на другой стороне планеты (почти буквально), он помнил о каждой детали предстоящего турне. От самого Адриана требовалось немногое – фото, промо-записи, клип для Сети. А сам Дуглас собирался заняться чем-то важным… Попрощавшись, он несколько секунд размышлял над сказанным, после чего бросил трубку Майку.
- Пробежка через полчаса. Я хочу, чтобы была вся банда. If I’m miserable, then everybody’s miserable!
Это было три дня назад…
Для мира. Для Аскольда – три вечности, слившихся в одну. Сейчас, сидя с книжкой и попивая чай теплым пятничным вечером в уютном летнем кафе, он вряд ли мог бы различить их. Казалось, что утром были переговоры со всеми сразу – фотографом, менеджерами звукозаписывающей студии, режиссером… подходящее место помогает успешным переговорам, а это было одно из наиболее подходящих мест Шарлоттсвиля. Поиск его был целым приключением – хотя Варич был не уверен, что всем его слугам это приключение пришлось по душе. Момент, когда в лучах неестественно долгого в тот день заходившего солнца они устало сели за столики "Forest Ink", врезался в память ши столь же четко, как и его первый хоровод. Вальяжно развалившийся на не особо предназначенном для этого стуле Майкл, не сводившего глаз с миловидной официантки, трещина в казавшейся непроницаемой броне безразличия и настороженности Анны, затуманившиеся воспоминаниями глаза Стеллы… В итоге они были ему благодарны. Хотя Анна была абсолютно неприхотлива к еде, Стелла не могла позволить себе полностью насладиться достоинствами кухни из-за диеты, а Майкл питался вообще закусками и коктейлями, то место их чем-то зацепило.
Пару раз ши приказывал домовому проследить за свитой. Тот возмущался, говорил, что он "Domovoi", а не "Gorodovoi", но приказы выполнял – тем более что Аскольд был весьма убедителен и щедр на Гламор. Тех, кто ниже, проще убедить подчиниться, чем заставить – особенно в эти странные времена. Впрочем, в итоге это стоило потраченных усилий – те детали, о которых Адриан не знал, становились известны "Баюну". Например, любимые блюда, напитки, музыка. Наблюдая, как "Clochock" пытается описать "Кармина Бурана", чертит в пыли какую-нибудь надпись или лепит из земли пан-кекс по гански (предположительно – несмотря на все консультации, уверенности в правильности определения блюда не было), Аскольд искренне смеялся. А потом, во время одного из своих визитов в кафе, он отвел владельца в сторону и поговорил о меню.
Никогда не забывай долг. В том числе и перед подчиненными. Иногда "Баюн" думал, что дает своей свите даже больше, чем должен.
Нахлынувшие воспоминания были слишком яркими, и затуманили гораздо более поздние события. Переговоры были скучной рутиной, и сознание сжало их в один комок и выбросило на задворки памяти. Они были бы банальны, если бы не Аскольд, превративший саму беседу в искусство. Он не дал ей стать скучной и обыденной, и готов был держать пари, что в памяти людей эти переговоры останутся как одно из самых ярких впечатлений как минимум этого лета. Если не постарается другая фея.
Фотосессия была чем-то иным, и врезалась в память крепче большинства событий этих дней. Но – по другому. Это был не момент, а водоворот событий. Задники, ракурсы, позы, свет, даже костюмы – менялось все, возникали идеи прямо на съемочной площадке, кипели споры, люди убегали и возвращались с чем-то новым… Один из концептов понравился Адриану больше всего – свет и яркие цвета группы против наползающей с другой стороны снимка тьмы. Казалось, что их игра просто отталкивала приближающийся мрак. Каким-то образом фотографу удалось сделать так, что контуры фигур были невероятном четкими, будто бы выдавленными на снимке. Мрак же и вовсе казался просто бездонной клубящейся ямой. Другая съемка называлась "падение из воды" – и была подражанием одному из моментов аниме "Ghost in the Shell". В итоговой, обработанной с помощью компьютера версии, группа должна была выглядеть всплывающей из глубины к своему отражению на зеркальной поверхности воды. Для отражения был сделан отдельный снимок в сценическом образе. За тот день (среда, четверг?) было сделано полсотни фотографий в десятке различных образов – вполне достаточно для обложен и плакатов. С съемками было сложнее. Хотя приятным голосом и несравненным обаянием Адриан Фаунтейн на переговорах запустил и этот процесс в движение, его шестеренки вращались существенно медленней. Во всяком случае, точное время съемок и записей еще предстояло установить.
Но это вопрос будущего. А сейчас райский летний вечер, кафе, чай и книжка… Адриан Фаунтейн, он же Аскольд "Баюн" Князевич закрыл книгу, поднял голову и посмотрел на небо, мечтательно улыбнувшись.
- Сегодня, Анна, мы идем в театр.
На обложке лежавшей между чайником и блюдцем с недоеденным пирожком книги большими тиснеными золотыми буквами было написано – "Romeo and Juliet".